ДОМ НА ХОЛМЕ

- Эй! Эй! Поезд тронется через десять минут! Сюда! Все!

И мы снова покатили. На востоке подняли головы высокие пики Сьерра-Невады. Сверкающие на солнце островки снега на вершинах. Зеленая долина реки, пышная, благоухающая. На лугах волны сочной густой травы - сама жизнь; люди, наклонившись, собирают тяжелые охапки сена. На перекрестках стояли машины фермеров, нагруженные деревянными корзинами, ящиками или высокими жестяными бидонами с коровьим молоком. Воздух был таким душистым, каким он только может быть на земле, казалось, он напоен ароматом меда.

Вскоре на нас обрушился проливной дождь. Мы почти все забрались в пустой вагон. Промокшие до нитки, мы вопили, орали и пели песни до тех пор, пока не зашло солнце и не стало сыро и темно. Наш вагон пополнился новыми пассажирами. Мы завернулись в рулоны толстой коричневой оберточной бумаги, накрылись ею, как одеялами, а свитера и пальто превратили в подушки. Кто-то захлопнул двери вагона, и мы ехали так всю ночь. Когда я проснулся, поезд стоял, а все вокруг ходуном ходило. Ребята расталкивали меня и кричали в самое ухо:

- Эй! Проснись! Это опасный город! Парень! Дальше поезд не пойдет!
- Здесь легавые не дадут тебе спуску! Надо драпать, и поживее! Давай просыпайся!

Я наконец вылез и накинул на голову свой мокрый свитер. Дождь лил как из ведра, когда мы, двадцать пять или тридцать человек, бросились к китайской закусочной, где угощали бобами; и когда огромная черная полицейская машина показалась из-за угла и ослепила нас светом своих фар, мы уже привели в порядок нашу одежду, поправили шляпы и галстуки и, как полноправные граждане города, входили в дверь.

Там было тепло. Мы увидели семь корявых стульев.
И двух невозмутимых китайских хозяев. «Бобы по-чилийски! Два раза бобы по-чилийски! Семь бобов по-чилийски!» Кто-то кричал это через дырку в стене повару, который находился за стеной. «Понял! Всем бобы по-чилийски!» - раздалось в ответ.

У меня кружилась голова, в желудке было пусто, я чувствовал себя больным. Запах сдобренного перцем горячего соуса по-чилийски заставил меня почувствовать себя еще хуже.
Я прождал полтора часа, пока до закрытия заведения осталось не больше десяти минут, и тогда сказал:

- Слушай, приятель, можешь ты мне дать твоих бобов по-чилийски? В обмен на этот зеленый свитер? Xoроший свитер.
- Дай мне посмотлеть этот свител.
- На, потрогай. Почти чистая шерсть.
- Твоя хочет фасоль по-чилийски за этот свител?
- Да. И чашечку кофе.
- Не пойдет.
- Хорошо, не надо кофе.
- Нет. Не будет бобов.
- Хороший свитер, - повторил я.
- О'кей. Оставь его себе. У меня много свителов. Ты думаес, свител холосый, оставь его себе. А мне фасоль по-чилийски.

Я сидел на стуле, и мне было тошно при мысли, что придется выйти отсюда на холод, уйти от этой хорошей теплой печки. Я двинулся к выходу и прошел мимо трех ребят, которые приканчивали первую, а может быть, и вторую порцию бобов по-чилийски. Один из них был высокий худой негр, словно литой из железа. Когда я проходил мимо него, он, продолжая есть и даже не повернув головы в мою сторону, сказал:

- Дай посмотреть твой свитер. Вот тебе десять центов. Положи свитер на этот стул. И поскорее бери свое «чили». А то сейчас все закроется.
Я свернул свитер и положил его на стул, потом сам сел на другой, и миска огненно-горячей, сверхгорячей фасоли по-чилийски скользнула со стойки прямо мне под нос.

Было около двух часов, когда я очутился на тротуаре, а дождь лил все неистовее, становился все злее и холоднее, и ветер подвывал ему. Симпатичный фараон в теплом пальто прогуливался на углу. Трое или четверо ребят стояли под балконом, пытаясь укрыться от дождя.
Полицейский сказал:

- Привет, привет, ребята! Поздненько уже. - Он улыбался как человек, который занят очень приятной работой.
- А сколько времени? - спросил какой-то парень с южным акцентом.
- Самое время ложиться в постель.
- О!
- Слушай, мистер, - сказал я. - Мы все бродяги, пытаемся добраться в места, где сможем найти какую-нибудь работенку. Приехали на товарном. И нам некуда деваться и негде переночевать в эту скверную погоду. Нельзя ли нам переночевать в здешней тюрьме, всего одну ночь?
- Это можно, - сказал он, улыбаясь всем ребятам.
- А где здесь тюрьма? - спросил я.
- На другом конце города, - ответил он.
- Можешь ты нас туда проводить?
- Ясное дело, - сказал он.
- Ты славный парень. Мы готовы, ребята, так, что ли?
- Я готов.
- Хорошо бы укрыться от дождя.
- Я тоже.

Все были согласны.

- Только смотри, - сказал я, - если что случится, мы ни при чем.
И тогда он оглядел нас, как политический деятель, собирающийся произнести речь, и сказал:
- А известно ли вам, ребята, что случится, если вы сегодня отправитесь ночевать в эту самую тюрьму?
- Ага. Нет. Что?
- А то, что оставят вас там, конечно, не на одну ночь, а на тридцать ночей и дней. Дадут вам замечательную возможность отдохнуть и каждую ночь сушить вашу одежду у горячих радиаторов. Вы им так понравитесь, что они вас просто не отпустят. Им без вас станет там скучно, - кислая холодная улыбка застыла у него на лице.

- Пошли, парень, - Кто-то позади дернул меня за руку.

Я смекнул что к чему и, не сказав фараону ни слова в ответ, отошел. Большинство ребят ушли. Осталось человек шесть или восемь.
- Где мы будем спать, кто-нибудь знает? – спросил я у них.
- Не мельтешись и иди за нами.

Легавый прогуливался на углу.

- И в другой раз не поддавайся на улыбки фараонов, - раздался голос позади меня. - Это не настоящая улыбка. Видно было по лицу и глазам.
- О'кей, я сейчас кое-что усвоил, - сказал я. - Но все же, где будем ночевать?
- У нас будет хорошая теплая постель, не волнуйся. Главное - иди за нами и помалкивай.

Через заболоченную дорогу, всю в рытвинах, через заросли сорняков, которые пропитали нашу одежду холодной водой, потом по щебенке мы снова вышли к блестящим рельсам и брели по ним под дождем с полмили. Так мы добрались до маленькой зеленой хибарки, которая поднималась над землей ровно настольно, насколько поднимается собачья конура.
Мы влезли в нее через квадратное окошко и оказались на куче песка.

- Вполне!
- Подумать только!
- Неплохо, а?
- Теплее, чем в аду.
- Дай мне вырыть яму. Хочу вырыть яму И закопаться в нее. Я уже не живой человек. Я умер. Я умер давно-давно. А сейчас я просто хочу вырыть себе могилу, свернуться в ней и засыпать себя сверху песком. Буду спать, как Рип Ван Винкль, двадцать, тридцать или, черт побери, пятьдесят проклятых лет. И когда я проснусь, я хотел бы, чтобы все вокруг меня стало лучше. Когда я проснусь утром...

Усталый и мокрый до нитки, я зарывался в песок и говорил, говорил ... Потом незаметно уснул. Расслабленный, размягченный, я чувствовал, как мир ускользает куда-то, улетучивается. Вскоре я проснулся, ноги у меня горели и покалывали. Все кругом перемешалось, а когда я разобрался в обстановке, то увидел, что надо мной склонился человек в черном с дубинкой в руках. Он бил меня по пяткам.
- Ты, бродяга, а ну, проваливай отсюда, вставай, сукин ты сын!

Там было три человека в черном, и их шляпы совершенно ясно говорили о том, что вы имеете дело с железнодорожной полицией.
Они вошли в хибарку через маленькую узкую дверцу и выгоняли нас через нее же.

- Убирайтесь отсюда и не вздумайте возвращаться! Если вы еще раз сунете нос в этот песочный домик, угодите прямиком к судье! Девяносто дней каторжных работ вам, бездельникам, пойдут на пользу!

Схватив туфли, шляпы, маленькие грязные узелки, кочующая рабочая сила покинула свои постели из чистого песка. Все мы снова оказались на дожде и в свете фар полицейской машины увидели, что даже дождь встревожился.

- Убирайтесь из города! Катитесь отсюда подальше! И не оглядывайтесь! Ну, пошли! - раздавалось из машины, которая ехала за нами.

Примерно полмили она ехала за нами по пятам. Пока не выгнала нас на пастбище.
Один из сидящих в машине крикнул:

- Не вздумайте еще раз сунуться в Трэси сегодня ночью! Пожалеете! Идите, не останавливайтесь!

Фары прочертили в темноте круг, и мы поняли, что машина развернулась и поехала обратно в город. Урчание мотора постепенно затихало и наконец смолкло совсем.
Мы шагали по пастбищу, смеялись и орали - Ать, два! Что скажете, бойцы? Ать, два!
Потом мы остановились под дождем и кудахтали, как цыплята, совершенно растерянные и сбитые с толку. Еще никогда со мной не происходило ничего настолько нелепого и смешного. Измятая, в клочьях одежда, полные жидкой грязи и камней туфли. Волосы мокрые, потоки воды струятся по лицу. Было странно, как человеческие существа могут дойти до такого состояния. Мокрые до нитки, грязные, как сама земля, мы танцевали в лужах, бегали кругами и хохотали до упаду. Наступает такая стадия в несчастье, когда оно становится смешным, бедность становится гордостью, а смех превращается в желание бороться

- О’Кей! Ребята! Идите все сюда! Я сейчас скажу вам, что мы теперь будем делать. Мы соберемся все вместе, понятно? И пойдем обратно в город и снова заберемся в этот песочный дом. Что скажете на это? Кто со мной? - Все это говорил длинный тощий парень с покатыми плечами.
- Я!
- Я.
- И я тоже.
- Куда вы, туда и я.

- Черт, я могу дать всем этим легавым в машине по пистолету и раскидаю их голыми руками! - сказал мужчина постарше.
- Ну, нет. Никаких драк. Никаких заварушек.
- Хоть бы один раз вмазать по жирному пузу!
- Выброси это из головы, мистер.

И, переговариваясь, мы двинулись обратно в город.

- Эй! Сколько тут нас всего?
- Два. Четыре. Шесть. Восемь.
- Может, лучше идти по двое? Слишком легко заметить такую кучу народа. Мы войдем в город парами. Первая пара дойдет до старой кузницы рядом с китайской лавкой и свистнет один раз, длинный свисток. Так что, если двоих схватят, остальные смогут скрыться.
- А что делать, если нас схватят и прямиком в тюрьму?
- Свистните два раза, два коротких свистка, - и говорящий показал, как надо просвистеть два коротких.
- Все здесь умеют свистеть?
- Я умею.

Четверо из нас умели. Так что каждая пара состояла из свистуна и эксперта по расшифровке свиста.

- Значит, запомни: если увидишь полицейскую машину, которая собирается тебя взять, остановись раньше, чем она тебя настигнет, и дай два коротких свистка.
- О'кей. Первая пара идет прямо по этой улице. Следующая на квартал дальше. Третья по мощеной дороге, а мы, последняя пара, пойдем по той самой тропинке, по которой нас гнали из города. Запомните хорошенько: с легавыми не связываться. Наши игральные кости со свинцом, ребята, так что все равно не выиграть. Просто попробуем надуть их.

Мы двинулись в путь по грязи в разных направлениях, смеялись и сквернословили. Через несколько минут я услышал длинный протяжный свист и понял, что первая пара добралась до кузницы. Потом, еще через минуту, другой длинный свисток. Мы пришли третьими, и я выдал свист, лучший во всей Калифорнии. Пришли последние двое, и мы стали под широким навесом кузницы, глядя на капли, которые падали с крыши в трех дюймах от наших носов. Мы прижались к стене, чтобы укрыться от дождя.
Песочный домик был прямо на другой стороне улицы, в нескольких шагах.

- Ложись.
- Пригнись.
- Машина.

Ну вот. Опять попались.

Черный «седан» последнего выпуска катил по улице прямо к нам. Он ехал быстро, направив на нас свои прожекторы. Мы закрыли глаза руками, чтобы не ослепнуть. Никто не шевелился. Мы надеялись, что это, может быть, ошибка. Но когда машина оказалась на расстоянии пятидесяти футов от нас, мы поняли, что нас поймали, что нас сейчас обругают и задержат.

Полицейский открыл переднюю дверцу, выключил прожектор и направил луч своего карманного фонарика на наши лица. Он оглядел нас каждого в отдельности. Мы моргали, как стадо оленей, но никто не казался испуганным.

- А ну-ка ты, поди сюда, - сказал полицейский нарочито грубым голосом.

На мое лицо падал свет. Но я подумал, что он освещает все лица, и поэтому не шевельнулся.

- Эй, мистер, поди сюда, пожалуйста. - Полицейский был огромным грузным мужчиной, и голос его лязгал, как затвор винтовки.
Я попытался отвернуться от света, который бил мне прямо в глаза, и сказал:

- Кто?
- Ты.

Я посмотрел на ребят, которые стояли рядом, и нарочно громко, чтобы сидящие в машине меня услышали, сказал:

- Я сейчас, ребята.

Я услышал, как полицейский обратился н своим спутникам в машине и отпустил накую-то шутку, когда я подошел, все они смеялись и говорили:

- Точно. Он из этих. Из этих. Из этих самых.

Радио в машине было настроено на одну из голливудских станций, и женский голос доводил до нашего сведения, что думают хорошенькие девушки о ситуации, которая складывалась на войне.

- Кто я? - спросил я полицейского.
- Ты знаешь, один из этих самых.
- Ребята, вы меня взяли. А я даже не знаю, кто они такие «эти самые».
- Мы знаем, кто ты.
- Что ж! - Я почесал в затылке. - Видимо, вы гораздо сообразительнее, чем я, потому что я-то никогда точно не знал, кто я.
- Мы знаем.
- Правда?
- Правда.
- Ну и кто же?
- Один из этих деятелей.
- Деятелей?
- Ага. Деятелей.
- Я думаю, что понимаю, что такое действовать, - я чуть-чуть улыбнулся.
- Что же?
- Действовать - это работать.
- Может, ты один из этих самых подстрекателей?
- Послушайте, ребята, я просто-напросто приехал сюда из Оклахомы, из Техаса, я еду в Сонору к моим родственникам.
- К родственникам?
- Ага, - сказал я, - Тетя. Братья. Целая куча родных. Богатые.
- Ты ведь останешься в Соноре, когда доберешься туда, не так ли? - раздался с заднего сиденья другой голос, несколько выше.
- Я собираюсь там остаться и найти себе какую-нибудь работу.
- Какую же работу, сынок?
- Я художник. Плакаты. Объявления. Все, что можно рисовать.
- Так что ты не из тех, кто устраивает неприятности, а?
- Я сам в них попадаю частенько. Но не всегда я их причина;
- Тебе не нравятся неприятности, а, мистер художник?
- Я больше ничего не боюсь. Я уже пуганый.
- Проводил беседы насчет работы?
- С целыми поездами. Все только об этом и говорят,
катаясь на поездах в непогоду. Точно, мы не боимся никакой работы. Мы не попрошайки и не бездельники, мы просто пытаемся сделать все, что можем, но попали в полосу неудач, вот и все.
- Беседовал с ребятами насчет заработной платы?
- Заработной платы. О, я со всеми о чем-нибудь да говорил. Религия. Погода. Кино. Девушки. Заработная плата.
- Ну что ж, мистер художник, очень приятно было с тобой познакомиться. Похоже на то, что ты ищешь работу и очень хочешь поскорее выйти на дорогу к Соноре. МЫ покажем тебе дорогу и проводим тебя до главного шоссе, что ведет туда.
- Ребята, это будет просто прекрасно.
- Да. Мы стараемся хорошо обращаться с работягами, которые случайно или намеренно попали в наш город. Мы соблюдаем просто некоторую, как тебе сказать, осторожность, что ли, потому что кругом происходят беспорядки и никогда не узнаешь, кто их зачинщик, пока не расспросишь людей как следует. Мы должны будем попросить тебя выйти вперед, стать перед нашей машиной и идти по этой дороге. И не оглядываться.

Все легавые в машине хохотали и шутили, когда ехали вслед за мной. Я услышал много грязных шуток. Склонив голову под дождем, я шел и слышал, как мимо проезжали другие машины. Сидевшие в них отпускали в мой адрес едкие остроты.

Я прошел примерно с милю, когда они заорали, чтобы я остановился. Я остановился, но не обернулся к ним.

- Ты пошел на большой риск, когда сегодня ночью не послушался нас. Ты ведь знаешь, что мы старались обойтись с вами как можно лучше. Мы вас не взяли. Дали вам возможность уйти. Но вы нарушили наш приказ.
- Да, нарушили, это верно.
- А почему?
- Что ж, если говорить правду, у нас в Оклахоме тоже есть такие пастбища, как у вас, но мы отводим их для коров. Если люди хотят тоже попастись на коровьем пастбище, мы разрешаем им: пожалуйста, идите; но в такую холодную и дождливую ночь, как эта, мы не выгоняем их туда.
- Ну, пошел, - сказал мне легавый.
- Я родился, чтобы ходить. До свидания, - сказал я.

Благоухающая сосной, омываемая журчащими золотоносными ручейками, Сонора, теперь уже старушка, считается в Калифорнии вторым по богатству городом. Первый – это Пасадина, и Пасадина так и выглядит, что же касается
Соноры, то облик ее обманчив - она выглядит самым захудалым поселком. Я вышел на главную улицу, запруженную лошадьми, сеном, детьми, ветхими фермерскими колымагами, рабочим людом, индейцами, тележками, груженными овощами, лимузинами, спортивными машинами и грузовиками. Главная улица круто сворачивает вправо к деловой части города, а потом выгибается еще раз или два, чтобы устремиться дальше, в прежнем направлении. Улица до того узка, что люди, чихающие на правой стороне, вынуждены извиняться перед теми, кто идет по левой.

Я спросил пожарника, который дремал на скамейке:
- Скажите, пожалуйста, как пройти по этому адресу?
Он побеспокоил, не спугнув, муху, которая гуляла по его веку, и сказал:
- Вон тот каменный дом на холме. Ты его не пропустишь, потому что он занимает весь холм.

Я поблагодарил его и стал подниматься по каменным ступеням, которые тянулись на три квартала, думая про себя: господи, я такой грязный, такой страшный, хуже быть не может; колени выглядывают из брюк, лицо надо скоблить по крайней мере полдюжины раз, руки грязные, весь в угольной пыли. Возможно, я даже не узнал бы себя в зеркале. Дом каменный и, черт подери, большой. Должно быть, потрудились будь здоров, чтобы построить его. Надо бы мне вернуться в город, вымыться и почиститься, но я до того голоден, так дрожу от слабости, что не знаю, смогу ли потом опять влезть на все эти ступеньки. Пойду.

Черная чугунная ограда, обсаженная кедрами. Я стоял у ворот с письмом в руке, оглядывался по сторонам, смотрел на город, на людей, а потом сквозь железные прутья на особняк. Утерев с лица пот рукавом рубашки, я отворил ворота и вошел. Зеленая подстриженная трава, которая напомнила мне о тех временах, когда я прислуживал игрокам в гольф ... Ухоженный гладкий двор выглядел так, словно только что вышел из парикмахерской. Вдыхая запахи кедра, невысоких сосен и цветов, которыми была усыпана вся лужайка, я невольно вспомнил о детских инвалидных домах. Стояла такая мертвая тишина, такой покой, что я засомневался, дома ли хозяева.

Когда я еще немного прошел по каменной дорожке, дом стал виден яснее: серый камень с окружающих холмов, выложенное плитами крыльцо, колонны из песчаника поддерживают крышу. Высокие и широкие окна были надежно защищены от солнца толстыми шторами и занавесями. Окна с железными скобками - они подолгу не впускают в дом славные, добрые, здоровые лучи. Солидная двойная дверь, тоже с железными скобами, крест-накрест, напоминает вход в похоронную контору; эта дверь запирается крепче и безнадежнее, чем двери всех взятых вместе тюрем, в которых я побывал.

Я пошел медленнее, потому что мои шаги звучали так гулко, что могли до смерти испугать цветы и деревья, что росли перед домом. Здесь было так тихо. Надеюсь, что я никого не испугаю, если постучу в эту дверь. Как, черт побери, постучать этой штукой? А! Надо просто поднять. Она упадет. Постучит. Черт. Надеюсь, собаки на меня не бросятся. Надеюсь, что нет. Черт. Я не знаю.
Надеюсь, я правильно постучал в эту дверь? Наверное, правильно. Такая тишина на крыльце, что я слышу, как кровь течет в моих жилах, а мысли шныряют в голове.

Дверь открылась внутрь.

Мое дыхание взлетело вверх к верхушкам сосен, на которых висят шишки, которые потом падают и зарываются в рыхлую землю, чтобы когда-нибудь на этом месте выросли новые деревья.

- Здравствуйте, - сказал человек
- О, добрый день, - одним духом выпалил я.
Чем могу быть вам полезным?
- Мне? О, ничем. Я просто искал людей по этому адресу. - я протянул ему конверт.

Пожилой седоволосый человек с тонкими чертами лица и прямыми плечами. В его безукоризненном костюме выделялись белоснежные манжеты и черный галстук. Струя воздуха из двери принесла запах, который яснее ясного сказал мне, что дом не проветривали уже много-много дней. Спертый, заточенный воздух. Лишенный луны и солнца. Отрезанный от шелеста листьев и журчания воды. Недосягаемый для людей, закрытый для мыслей толпы, что ходила по улицам. Ленивый, дремотный, застывший, тусклый, темный, мрачный, скучный, за многие годы ни разу не потревоженный сквозняком. Я знаю, я знаю, я нашел адрес правильно, но дом был неправильным. Это не то, ради чего мне стоило цепляться за товарный вагон, бороться с крышкой люка для льда, дрожать на буфере рефрижератора. Поезд смеялся, сквернословил и жил человеческой жизнью. Живыми были легавые, которые гнали меня под дождем. Живым был мост, под которым спали друзья. Живой была река, которая ругалась с туманом, и туман, который сражался с ветром и солнцем.

Я вспомнил лягушку, которую нашли однажды в Окиме, когда взрывали развалины здания банка. Эта лягушка просидела на тверди железобетона лет тридцать и превратилась почти что в желе. Желе. Медуза. Мягкая и липкая. Гладкая и скользкая. Я не хочу превратиться в желе. Мое тело твердое, и оно создано для путешествий, тяжелых путешествий, и больше всего на свете я хочу, чтобы оно всегда оставалось таким же жестким, упругим и живым.

- Да. Вы нашли совершенно правильно. Это именно то место, которое вам нужно. - Лакей посторонился, чтобы про пустить меня в дом.
- Я, а-а-а, думаю, что, может быть, я ошибся все-таки.
- Нет, что вы, - он говорил так приветливо и вежливо. - Это именно то место, которое вы ищете.
- Я не а-а-а, мне кажется, что произошла маленькая ошибка .
- Но я совершенно уверен в том, что вы пришли именно по адресу.
- Да? Спасибо, мистер, я очень вам благодарен; но все-таки это ошибка.

Я повернулся и стал спускаться по ступенькам, глядя себе под ноги, потом снова посмотрел на дом и на дверь.
- Да, это точно, я пришел по неверному адресу. Извините, что разбудил вас. Извините, что побеспокоил вас. До скорого.

Я услышал, как за мной захлопнулись железные ворота, и увидел кругом себя крыши, острые шпили церквей и трубы и ступеньки домов Соноры. И тогда я вдохнул сосновый аромат и посмотрел на облако, которое проплыло над моей головой.
Я снова жил.