В КАЛИФОРНИЮ

Я закатал свои кисти в старую рубашку и засунул сверток в задний карман брюк.
Сидя на полу в своей хибарке, я читал письмо и думал. В письме говорилось:
«...Когда в Техасе одна только жуткая пыль, Калифорния вся в зелени и так хороша! Тебе, наверное, уже двадцать пять, Вуди. Я уверена, что здесь, в Соноре, сумею найти для тебя работу. Почему бы тебе не приехатъ? Твоя тетя Лора».

Да, я поеду, думал я. Сейчас как раз самое время зашагать по дороге. Около трех часов дня.

Я с силой захлопнул перекореженную дверь и прошел квартал в южном направлении к главному шоссе, которое вело на запад. Повернув на запад, я одолел еще несколько кварталов, потом вышел через железную дорогу к торфяному складу. Добрая старая Пампа! Я приехал сюда в тысяча девятьсот двадцать шестом. Работал как вол. Но никакого толку. Город вырос, растянулся по равнине. Когда-то это был крошечный скотоводческий поселок, потом, когда ударил бум, он вдруг разросся. А теперь,
спустя одиннадцать лет, умер.

Трех- или четырехтонный грузовик с пивом зашипел воздушными тормозами, и я услышал, как шофер сказал:
- Побей меня бог, если это не ты, Вуди! Куда собрался? В Амарильо? Хочешь толкнуть плакаты? - Машина дернулась несколько раз, прежде чем сдвинуться с места, пока шофер сплевывал через окно.
- В Калифорнию. Подальше от этой треклятой пыли!
Далековато.
- В конце этого чертова шоссе. И не оглянусь ни разу.
- Не хочешь еще разок взглянуть на добрую старую Пампу?

Я выглянул из окна и увидел, как эта земля уплывает от меня. Вдоль улицы стояли жалкие хибарки, измученные и одинокие. Мы здесь уже были не нужны. Нефтяные вышки вокруг города с трех сторон, серебристые перегонные заводы, которые поначалу пахли хорошо, а потом плохо, и по всей черте горизонта большие угольночерные заводы, которые дымили сильнее, чем десять вулканов, так что тонкий слой черной пыли покрывал нeвысокую колючую травку и зеленые ростки пшеницы, которые взошли как раз вовремя, чтобы поцеловаться с мартовским ветром. Нефтяные цистерны и грузовики брели наподобие стада. Солнце светило так ярко и щедро, что мне показалось, будто я покидаю самую прекрасную и самую уродливую землю на свете.

- Говорят, что в городе осталось чуть ли не всего шестнадцать тысяч человек, - сказал я.
- С этой пылью-то! Еще бы! - ответил шофер. Потом мы пересекли еще одну железную дорогу, нас тряхнуло, и он сказал: - Я знавал дни, когда в него набивалось больше народу, чем сейчас осталось во всем городе. Городишко тает на глазах.
- Что-то мне не больно нравится это хмурое облако там, на севере, - сказал я.
- Как раз самое время для северных ветров. Иногда налетит - не успеешь опомниться. Деньги-то есть у тебя?
- Ни гроша.
- Как думаешь прокормиться?
- Плакаты.
- Как это так, что ты без своего музыкального ящика?
- Заложил на прошлой неделе.
- Как ты собираешься рисовать свои плакаты, когда начнется ураган и ртути будет некуда опускаться? Все, слезай. Приехали.
- Неплохое начало, во всяком случае. Премного благодарен.

Я хлопнул дверцей, попятился к обочине и стал смотреть, как грузовик свернул с главного шоссе, прогромыхал по мосту и через пастбище поехал на север. Шофер не сказал мне на прощание ни единого слова. Странно, подумал я. Эта скверная туча ... А обратно в город идти пять миль. Нечего даже думать о том, чтобы вернуться. Это еще что за ерунда торчит у меня из кармана рубашки? Провалиться мне на этом месте. Ей-богу, чтоб я провалился. Зелененький доллар. Не удивительно, что он просто жевал свою резинку. Шоферы грузовиков иногда без единого слова могут сказать чертовски много.

Я шел по шоссе, согнувшись в три погибели под напором ветра. Он настолько усилился, что мне приходилось, нагнув голову, буквально проталкиваться сквозь него. Да. Уж я-то знаю плоскую землю солончаковых равнин. Глина. Растрескавшаяся. Жесткая трава - корм для неприхотливого в еде скота; отчаянные ковбои, которые работают на хозяев ранчо. Эти ветхие домишки, которые уходят от меня вместе с землей, как будто плачут в пыли. Я знаю тех, кто сидит в них. Я-то знаю. Я совал свой нос в миллионы таких. Водил тракторы, чистил плуги и бороны, смазывал диски и вытаскивал из машин перекати-поле. Ветер все усиливался. У-у-у-у-у-у-у-у-у! Ветер гудел в замасленных сорняках, как грузовик, одолевающий крутой подъем на второй скорости. Я делал шаг на запад, а ветер толкал меня с севера и как будто говорил: парень, не сходи с ума, иди обратно на юг, соображай же что-нибудь, поворачивай туда, где по ночам можно спать под открытым небом. Перестань вспарывать собой этот ураган, потому что дорога будет идти все вверх и вверх, земля будет все жестче, все пропыленнее, и тебе будет все холоднее и холоднее. Но я думал, что где-нибудь же должно быть больше места. Может быть, земля на западе нуждается во мне. Ведь она там такая большая, а я такой маленький. Я нужен ей, чтобы помочь ей заполниться, а она нужна мне для того, чтобы я стал побольше. Я должен пробиваться сквозь этот ветер, пусть мне даже станет еще холоднее.

Ураган завоевал весь пшеничный край: пыльный снег был похож на тальк или высохшую пасту, и ветер нес его вместе с наждачными осколками пыли. Снег сухой. А пыль холодная. Небо темное, а ветер превратил весь мир в странную свистящую и гудящую землю. Плоские поля и пастбища стали душными и тесными. До ближайшего поселка оставалось около трех миль.

Я прошел примерно две мили в разбушевавшейся буре и наконец сел на грузовик, везший насмерть перепуганный скот. Закутанный шофер курил слабо набитые сигареты, и табак кружился так же бешено, как пыль и снег, и жалил, как оса, когда попадал мне в глаза. Последнюю милю мы проорали - то я ему что-то орал, то он мне. Он свернет с главного шоссе около Кингс-Милла и двинет на север.
- Высади меня у почтового отделения, - прокричал я ему, - я погреюсь там у печки и попытаюсь сесть на другую машину.

В магазине со всякой всячиной я купил на пять центов почтовых открыток и отправил все пять в Пампу с такими словами:
«Привет из края солнечного света и прекрасного свежего воздуха. Путешествие потрясающее.
Искр. ваш Вуди».

Вскоре другой скотовод согласился подбросить меня до следующего поселка. Он курил трубку, которая в течение последних двадцати лет отнимала у него куда больше времени, чем жена, дети и весь его скот. Он сказал мне:

- Этот кусок Техаса может быть самым лучшим местом на земле, когда он в хорошем настроении, но когда он рассердится - это сущий ад на колесах.

Его грузовик делал пятнадцать-двадцать миль в час. Прошел ветреный и напряженный час, пока мы проползли пятнадцать миль от Кингс-Милла до Уайт-Дира. К тому времени, как мы приехали, у меня уже зуб на зуб не попадал, я едва смог вылезти из грузовика. Жар от мотора дал мне те два или три градуса, благодаря которым я не замерз совсем. Но когда я опять очутился на ветру, стало еще хуже. Я прошел еще милю или две по обочине дороги, шагал широко и размахивал рунами. Два или три раза я останавливался, стоял лицом к ветру и ждал, пригнув голову: я думал, что вряд ли какой-нибудь шофер заметит меня в этом аду. Когда я снова двинулся в путь, я почувствовал, что мышцы ног у меня напряжены, они болели при каждом шаге так, что я прошел по крайней мере сто ярдов, прежде чем они опять стали послушными. Это настолько меня напугало, что я решил идти все время, не останавливаясь.

Когда я отшагал уже три или четыре мили, остановился новый большой «Линкольн-зефир», и я сел на заднее сиденье. На переднем сидели двое. Они задали мне несколько глупых вопросов. То есть вопросы-то были обычные, просто я отвечал глупости. Почему я оказался на шоссе в такое время? Просто так. Куда я направляюсь? В Калифорнию. Зачем? О, просто посмотреть, не будет ли мне там лучше.

Они высадили меня на улицах Амарилло, в шестидесяти милях от Пампы. Я пошел по городу. Становилось все холоднее. Перекати-поле, осколки гравия, грязный лохматый снег ползли по улицам города и по пустырям; оседлав ветер, вкатывалась пыль и покрывала землю. Я пересек городишко и стал ждать у дороги попутную машину. Прошел час, а она все не появлялась. У меня не было ни мaлейшего желания снова топать пешком по дороге, чтобы сохранить тепло; стемнело, и ничего нельзя было разглядеть в такую ночь. Я прошел обратно двадцать пять или тридцать кварталов и дошел до главной улицы Амарилло. Надпись на плaкате гласила: «Население 50000. Добро пожаловать». Я зашел в кино, чтобы обогреться, и купил там пакетик славной горячей воздушной кукурузы. Я хотел просидеть в этом дешевеньком кино как можно дольше, но кинотеатры в Амарилло закрываются в полночь, так что очень скоро я снова оказался на улице и стал прохаживаться взад и вперед, рассматривая ювелирные изделия и одежду, выставленную в витринах. Я купил на пять центов табаку и пытался свернуть сигарету на всех углах Полк-стрит, но ветер по щепотке развеивал мой табак. Я до сих пор помню, до чего это было смешно. Даже когда мне удавалось свернуть сигарету, облизать кpaй и сунуть ее в рот, едва я зажигал спичку, ветер с такой силой обрушивался на горящий конец, что сигарета начинала полыхать, как фейерверк, так что нельзя было сделать ни одной глубокой затяжки, а горящий пепел яркими искрами обсыпал все мое пальто.
Я пошел на станцию и спросил насчет товарных поездов. Ребята сидели в двух или трех кафе, которые работали круглосуточно, и никто не мог сказать мне, в каком составе можно будет получить даровой ночлег. Тогда я отдал свой последний доллар за комнатенку два на четыре и заснул в хорошей теплой постели. Если бы в ней оказались тараканы, аллигаторы или кусачие черепахи, я все равно не проснулся бы, чтобы помериться с ними силами.

На следующее утро я вышел на улицу, где ураган бушевал с ночи в вихрях серого снега, похожего на дым. Снег покрыл всю землю, так что под ним было почти невозможно разглядеть шоссе.

Путь от Аламогордо до Лас-Крусес – самое тяжелое время в моей жизни. Шоссейная дорога тянулась через пустынный ряд холмов, слишком маленьких, чтобы назвать их горами, и слишком высоких, чтобы они выглядели плоской пустыней. Эти холмы очень обманчивы. Когда смотришь на них с гор, они кажутся крошечными и путь через них прямым, но дорога извивается и крутится без конца, и на каждом холме сама себя теряет полдюжины раз. Эта дорога то сверкает перед нами, как гладкая лента фольги, то вдруг исчезает из глаз, и вы можете идти часами и еще часами, почти не приближаясь к тому месту, которое уже так давно виднелось впереди.

Я всегда был любителем ходить и при этом без устали рассматривать все, что находится по обочинам дороги. Я слишком любопытен, чтобы ждать. Слишком нервен, чтобы сидеть, сложа руки. Слишком одержим лихорадкой путешествия, чтобы медлить.

В то время как вереницы подобных мне пассажиров поджидали попутную машину на теневой стороне улиц в городе, я загнал себя чуть не до смерти на всех этих поворотах, изнывая от интереса, что же за следующим из них. Я не мог остановиться, потому что хотел как можно скорее рассмотреть отдаленный предмет, который при ближайшем рассмотрении оказывался обыкновенным камнем или бугром, откуда можно было снова увидеть какой-нибудь непонятный предмет.

На ногах мозоли, башмаки горячие, как шкура лошади. А меня все несет дальше.

Я отшагал около пятнадцати миль и наконец так устал, что вышел на обочину, лег на самом солнцепеке и заснул. Я просыпался каждый раз, когда мимо проезжала машина, прислушивался к пению колес и думал об упущенной возможности, не боясь дождя и холода, проделать весь оставшийся путь до Калифорнии. Мне было трудно отдыхать.
Я снова вышел на шоссе, подхватил попутку и добрался на ней до Лас-Крусес. Там я узнал, что следующий товарный будет только на другой день. Я не хотел там ночевать и двинул в Деминг.

Деминг был единственным городом в радиусе ста миль, где товарный поезд стоял ровно столько, сколько нужно, чтобы вскочить на подножку. Я прошел солидный кусок пути. Должно быть, не менее двадцати миль. Было уже за полночь. Мимо ехал фермер, он остановился и сказал, что может подбросить меня на десять миль. Я согласился, и еще пятнадцать миль пути к Демингу остались позади. Утром, не дожидаясь восхода солнца, я уже отшагал пару часов, когда меня подхватил грузовик, в котором сидело не менее двадцати любителей голосовать на проезжих дорогах. И почти все они мчались в Деминг, чтобы поймать там товарный поезд. А на улицах и железнодорожной станции Деминга шаталась еще целая куча моих попутчиков.

Деминг - хороший город, веселый город, но в нем лучше держать язык за зубами. Опытные любители поездить советовали здесь помалкивать, чтобы фараоны не получили блестящую возможность доказать налогоплательщикам, что те не зря платят свои налоги, а они не зря едят свой хлеб.

Через Деминг шел скорый товарный. Я доехал до Таксона, не успев за два дня даже наскоро перекусить.

В Таксоне я не знал, что делать и куда податься. Поезд пришел туда после полуночи. Вагоны лязгнули, тормозные колодки прижались к рельсам, и все остановилось. Я не хотел бросать этот поезд, потому что он был очень скорый и другие поезда уступали ему дорогу. Я не хотел слезать с него для того лишь, чтобы заправиться чашечкой кофе. Кроме того, у меня не было ни цента. Я влез в люк - это был люк для льда, который полагается иметь в вагонах для фруктов, - и покурил самокрутку с двумя парнями, лиц которых я не видел.

В эту ночь в Таксоне было холодно. Мы пролежали пару часов, когда чья-то черная голова и плечи отчетливо вырисовались в квадрате люка на фоне морозной лунной ночи.
Тот, кому они принадлежали, сказал:

- Ребята, можете выходить. Нас отцепили. Эти вагоны дальше не поедут.
- Хочешь сказать, мы отстали от нашего поезда?
- Вот именно, мы прозевали его.

Голова и плечи исчезли, и стало слышно, как ребята скатываются вниз со всех сторон, десятками и дюжинами спрыгивая по сверкающим железным лесенкам на полотно.
Зевнули ...
- Вот дьявол ...
- Мы могли бы успеть на него, если бы узнали вовремя. Со мной уже было так, как раз в этом Таксоне.
- Сучий город этот Таксон, сучий городишко.
- Почему?
- Просто сучий, и все. Не знаю почему.
- Как всякий другой, нет?
- Не деревня, не город. Не для ребят вроде тебя и меня. Скоро сам увидишь.
- А что такого в этом Таксоне?

Парни группами собирались возле черных вагонов и говорили приглушенными ворчливыми голосами, звучавшими так же грубо, как заключенная в их словах правда. Сигареты вспыхивали в темноте. К тому месту, где мы все собрались, приближался свет карманного фонарика. Луч шарил по земле, и в нем очень забавно выглядели тени от ног, нижней части тормозных барабанов, воздушных насосов и сцеплений больших быстрых вагонов.

- Ищейки.
- Вагонные ищейки.
- Ребята, рассыпься!
- Беги!
- Слово старого бродяги – мотай из Таксона.
- Что же такого в этом проклятом Таксоне?
- Таксон - это сука богатея, вот что это Таксон, и ничего больше.

Утро. Ребята - смылись, их нет.

Сто человек или даже больше прикатили на скором поезде ночью, и было холодно. А теперь настало утро, и их как ветром сдуло. Они научились не мозолить глаза. Повстречавшись в пути, они поговорят о трудностях путешествия, покурят при лунном свете окурки, передавая их друг другу, вскипятят жестянку кофе среди сорняков; их, как кроликов, целые сотни, а когда солнце зальет светом землю, они исчезают.

Я смотрел на равнину, поросшую первыми ростками чего-то зеленого и на вид съедобного, и видел этих ребят, знал, кто они такие и что они сейчас делают. Они стучались в двери, говорили с домохозяйками, предлагали свои услуги, чтобы заработать на ломоть хлеба с мясом, или на холодный бисквит, или картошку, или просто хлеб, или половинку луковицы; надо было хоть как-то подзаправиться, чтобы дойти до знакомых мест, где они знали людей, где у них были друзья, которые согласятся кормить их, пока они подыщут себе работенку. У меня возникло странное чувство, когда я стоял там и думал обо всем этом.

Я всегда мог что-то сыграть или что-то нарисовать, мне обычно удавалось найти какое-нибудь занятие, которое дaвало мне деньги, и я свободно расхаживал с этими дeньгами по городу и мог купить любую еду или питье - все, что я хотел. Я всегда испытывал чувство удовлетворения, когда моя монета звякала на прилавке или по крайней мере, когда я работал, чтобы купить себе еду. Сейчас я не ел уже не один день. Но я был слишком горд, чтобы идти попрошайничать. Я все еще не терял надежды, что найду хоть какую-нибудь работу, что заработаю себе на еду. Никогда еще мне не приходилось так долго не есть. Больше, чем целых два дня и две ночи.

Это был странный город, и в нем нельзя было избавиться от странного чувства, будто он полон народа – рабочих-мексиканцев, белых рабочих, бродяг всех цветов кожи и глаз - и будто весь этот народ во власти голода охотится за работой. У меня было слишком много гордости, чтобы уподобиться им всем и идти стучаться в двери.

Я уже слабел от голода. Нервы были напряжены, меня трясло, и я никак не мог остановить эту дрожь. Слышал запах бекона или кукурузных лепешек, которые жарили на расстоянии полумили от меня. При одной мысли о фруктах начинал облизывать свои горячие губы. Меня продолжало трясти, и я все тупел и тупел. Мозг не работал так безотказно, как прежде. Я не мог думать. Какое-то оцепенение напало на меня, я сел на рельсы, забыв даже о том, где нахожусь, просто сел и стал думать о домах с холодильниками, с плитами, столами, горячей пищей, холодными завтраками, с горячим кофе, ледяным пивом, домашним вином, о друзьях и родных.
И я поклялся себе больше думать о голодных, которых я еще встречу на своем пути.

Вскоре появился какой-то сухопарый человек; он шел через зеленую лужайку по направлению ко мне, держа в руках коричневый кулек. Когда расстояние между нами сократилось до пятнадцати футов, я увидел темные пятна вкуснейшего жира, пропитавшего его кулек. Я даже потянул носом воздух, вытянув голову в его сторону, когда он еще больше приблизился ко мне: инстинктивно я угадал запах домашнего масла, луна и соленой свинины. Он сел под дощатым навесом водонапорной башни, вынул из кулька свою еду и начал есть, а я смотрел на него.

Он ел с чувством, не торопясь. Закончив трапезу, он облизал кончики пальцев, откинув голову назад, чтобы не уронить ни одной крошки.
Он сложил пустой пакет и швырнул его через плечо.
Меня интересовало, остались ли там крошки. Как только он уйдет, думал я, я встану, раскрою кулек, и съем эти крошки. Они помогут мне дойти до следующего города.

Человек встал, подошел ко мне и сказал:
- Какого черта ты тут сидишь на путях?
- Жду поезда..., - ответил я.
- Может быть, ты ждешь, чтобы он тебя переехал? - спросил он.
- Нет, - сказал я. - Но я не вижу, чтобы он шел. А ты видишь спиной?
- Спиной? Да, черт возьми, я уже видел ребят, которые превращались в фарш из-за подобной беззаботности.
- Хорошее утро, - сказал я.
- Ты голодный? - спросил он.
- Мистер, я такой же пустой, как вагоны для авто, которые идут обратно в Детройт.
- Сколько времени ты уже не ел?
- Больше двух дней.
- Идиот несчастный ... Клянчил жратву по домам?
- Нет, я не знаю, что придумать.
- Тьфу, ты действительно спятил, что ли.
- Возможно.
- Не возможно, черт тебя возьми, а точно, - он посмотрел в сторону лучшей части города.
- Не вздумай идти просить работы, чтобы получить на жратву, в богатые кварталы. Ты будешь сдыхать от голода, а они бросят тебя в тюрьму за то, что ты помираешь на улице. Но видишь вон те хибарки? В другом конце? Тебе дадут поесть в первом же доме, в который ты постучишься, конечно, если ты действительно хочешь заработать себе еду. честным трудом и прямо скажешь об этом.

Я качал головой, но слушал. Напоследок он сказал:

- Я бродяжничал так очень долго. Я, конечно, мог запросто поделиться с тобой своим завтраком, но это было бы без пользы для тебя. Ты бы ничему не научился. Мне несладко приходилось, пока я хоть чему-то научился. Я ходил по богатым кварталам и понял, что это такое; потом я пошел в рабочую часть города и понял, что это такое. А теперь тебе самое время отправляться искать жратву, не то пузо у тебя прилипнет к позвоночнику.

Я два или три раза сказал ему спасибо, и несколько минут мы посидели молча. Сидели и смотрели. А потом он легко поднялся, пожелал мне удачи и пошел прочь по рельсам.

Я сам не понимаю, что творилось у меня в голове. Немного погодя я встал и огляделся по сторонам. Сначала я посмотрел на север, потом на юг. И если бы у меня было то, что называется собачьим нюхом, я бы пошел на север к домишкам, которые принадлежали железнодорожным рабочим и фермерам. Но любопытство бродило во мне со страшной силой, и, судя по моему поведению, никак нельзя было сказать, что я руководствуюсь здравым смыслом.

Я посмотрел в том направлении, в котором советовал мне двинуться этот самый здравый смысл, а затем пошел туда, где меня ждало меньше еды, меньше питья, меньше работы, меньше друзей и больше тяжких скитаний и пота, то есть в так называемую «хорошую» часть города, где жили «денежные» люди.

Было около девяти часов утра. В бедняцких домах уже начали работать, все задвигалось. Но там, куда шел я, все было тихо, все спало глубоким сном, полным утренних грез.

Я увидел торчащий над деревьями острый шпиль. Он принадлежал маленькой церквушке. Скверно нарисованный плакат, растрескавшийся от дневной жары и ночных заморозков, увещевал всех стать братьями, и вот, ощущая себя одним из братьев, я пошел дальше и приблизился к этому прекрасному месту.

В раннем утреннем солнце ползут по тротуару желтые и коричневые листья, как гусеницы, вздымающие и опускающие свой горб, и солнечные пятна усыпают аллею, которая ведет к дому священника. В тени деревьев, под которыми вы идете к черному ходу, становится прохладнее. Вы поднимаетесь на три ступеньки и тихонько стучитесь в дверь.

Никакого ответа. Пока вы прислушиваетесь, не раздадутся ли шаги в комнатах и холлах, по паркету старого дома, стоит такая тишина, что едва слышное «у-у-у-у-у-у», доносящееся с железной дороги, действует на слух, как удар грома. Проходят две минуты ожидания, грозящие тем, что придется уйти под шум собственных шагов, шуршащих по сухим листьям акации, которая окаймляет аллею, и при этой мысли возникает решение еще раз постучать в дверь, и посильнее.

Наконец вы слышите шаги. Они звучат приглушенно, спокойно, они еще далеко. Потом вы слышите их в кухне, на холодном линолеуме, щелкает дверь, и на задней террасе появляется служанка. Она в голубом в клеточку домашнем платье и коричневом фартуке с огромным карманом, набитым пыльными тряпками всех сортов и видов, в маленькой наколке, сползшей на одно ухо, волосы развеваются от утреннего ветерка. Она подходит к двери с проволочной сеткой, но не открывает ее.

- Э-э-э, доброе утро, госпожа, - говорите вы ей.
- Что вам надо? - спрашивает она.
- Я, понимаете ли, ищу какую-нибудь работенку, - ..., отвечаете вы.
- Ну?
- Так вот, я подумал, может быть, у вас найдется что-нибудь такое, ну какая-нибудь работа, чтобы я смог перекусить. Подровнять газон. Убрать листья. Подправить забор. Что-нибудь в таком духе.
- Послушайте, молодой человек, - говорит она, процеживая слова сквозь прополочную сетку, - много вас тут ходит каждый день, и все вы стучитесь в эту дверь. Я не хочу ничего плохого вам, ничего такого я не хочу, но, если священник даст поесть хоть одному из вас, вы пойдете и расскажете об этом дюжинам других, и тогда они все заявятся сюда и будут просить поесть. Так что лучше уходите отсюда добром, пока он нe проснулся и не сказал вам чего-нибудь похлеще.
- Слушаюсь, мэм, спасибо, мэм. - И вы удаляетесь по аллее и идете на зов следующего шпиля.

Я пришел к другой церкви. Она была построена из песчаника, медленно, но верно рассыпающегося и выходящего из моды. По сторонам церкви стояли два дома, поэтому я остановился и стал гадать, какой же из них принадлежит священнику. Отгадать было непросто. Но при ближайшем рассмотрении я обнаружил, что один из домов выглядит более сонно, чем другой, и направился к этому соне. Я оказался, прав. Дом принадлежал священнику. Я постучал в заднюю дверь. Из-под крыльца выскочил злющий кот и сиганул через голый забор. Больше ничего не произошло. Я стучал по крайней мере пять минут. Никто не проснулся. Стыдясь самого своего присутствия здесь, я па цыпочках спустился па тротуар и, стараясь не шуметь, пошел дальше.

Я пришел в деловую часть города. Лавки потягивались и зевали, но еще не проснулись. Я быстро шел мимо сверкающих витрин, заваленных слишком дорогим тряпьем и горячими, благоухающими булками, ждущими разносчика.

Здоровенный фараон уже с полквартала шел за мной Глядя поверх моих плеч, он пытался разгадать мои намерения. Когда я обернулся, он подарил меня улыбкой.

- Доброе утро, - сказал он.
Я ответил ему тем же.
- На работу идешь? - спросил он.
- Нет, пока просто ищу работу. Хочу найти что-нибудь подходящее и побыть в этом городишке.
Он смотрел через мою голову на улицу, по которой ехал како-то ранний автомобилист, не прореагировавший на сигнал «стоп» .
- Здесь нет никакой работы в это время года.
- Мне обычно везет, когда я ищу работу. Я хороший продавец, гожусь и в овощную лаку, и в аптеку, и еще могу рисовать объявления.

С таким же успехом я мог беседовать с воздухом.

- Ты или помрешь с голоду, или угодишь в тюрьму.
- В тюрьму?
- Именно.
- Хочешь сказать, что у меня будут неприятности?

Он кивнул головой. Да, он имеет в виду неприятности.
- А что за неприятности? Я мастер выходить сухим из воды.
- Слушай, парень, когда у тебя нет работы в этом городе, у тебя уже есть неприятности, понял? А работы для тебя здесь нет, понял? Так что у тебя уже неприятности.

- Он кивнул парикмахеру, который отпирал дверь своего заведения ..
Я решил, что лучшее, что я могу предпринять, - это как можно скорее уйти из его поля зрения и продолжать стучать в двери. Поэтому я сделал вид, что направляюсь в какое-то определенное место. Я спросил его:

- Между прочим, который час? - Я постарался придать своему лицу возможно более сосредоточенное выpaжение.

Он несколько раз затянулся сигаретой, которая висела в уголке его рта, посмотрел на все на свете, кроме меня, и сказал:

- Самое время для тебя убираться отсюда.

Я сохранял невозмутимость.

- Через минуту хозяева начнут открывать свои лавки, и им не понравится, что я разрешил такой перелетной птичке торчать на этих улицах всю ночь. Убирайся поскорее. И не оглядывайся.

Он смотрел мне вслед, когда я уходил и мы оба понимали, почему каждый из нас действует именно так, а не иначе.

В городе была еще одна церковь, где я должен был попробовать свои силы, - самая большая. То ли миссия, то ли собор - что-то в этом роде. Большое красивое здание с башней и каменной резьбой наверху. Тяжелые виноградные дозы цеплялись за грубую поверхность камней. Это была совершенно новая церковь, и все в ней было в большом порядке.

Не очень-то близко знакомый с правилами хорошего тона, я не знал, как надо действовать в моем положении. Я увидел юную леди, одетую в унылое платье, и недолго думая направился прямо к ней и спросил, не найдется ли у них какая-нибудь работа, чтобы человек мог заработать себе на пропитание.
Она откинула с лица платок и оказалась очень вежливой и приветливой особой. Она говорила очень тихо, и складывалось впечатление, что ей очень стыдно за то, что я такой голодный.

- Я просто слышал от здешних людей, что вы всегда даете работу разным путникам, чтобы они могли поесть ... понимаете, я как раз направляюсь в Калифорнию..., - я был слишком голоден, чтобы продолжать.

Она сделала несколько шагов и поднялась на низкое каменное крыльцо.
- Посидите здесь, - сказала она, - тут попрохладнее. А я пойду за сестрой. Я думаю, она сумеет помочь вам.

Она была очень хорошенькая, эта юная леди, и я чувствовал, что, прежде чем она уйдет, я должен ей еще что-нибудь cказать, поэтому я сказал:
- Да, здесь хорошо, прохладно.

Она повернулась и тронула щеколду двери, которая вела куда-то в парк. Мы безмолвно улыбнулись друг другу.
Прошло десять минут, как она ушла. Десять очень долгих и голодных минут.
Сестра Роза (я буду называть ее так) появилась, к моему удивлению, не из той двери, в которой исчезла молодая леди, а из зарослей винограда, которые прижимались к небольшой арке, вырезанной в каменной стене. Она была немного старше. Тоже очень симпатичная, она выслушала все, что я сказал ей о причине моего появления в их владениях.
- Я уже везде перебывал, и это моя последняя надежда.
- Понимаю. Что ж, я знаю, что раньше у нас практиковалось приготовление горячей пищи для проезжих рабочих. Но теперь, насколько мне известно, мы к этому не подготовлены. И я, право, не знаю точно, когда у нас снова будет день бесплатного питания. Я понимаю, что вы пришли сюда, потому что действительно нуждаетесь в этом, что вы не из тех рабочих, которые обивают пороги в поисках дарового питания вместо того, чтобы работать. Я возьму на себя ответственность и пойду к отцу Франциску, посвящу его в ваше положение. Пусть он сам peшает. Что касается нас, монахинь, то мы с удовольствием готовим пищу, если получаем соответствующее указание. Я лично надеюсь, что отец Франциск поймет ваше положение и окажет вам самое широкое гостеприимство, протянет вам руку помощи.
И сестра Роза исчезла в той же самой двери, через которую вышла юная леди.

Я снова сел и прождал еще десять минут, и нутро мое все более настоятельно требовало еды, так что в конце концов я стал считать листья на виноградных лозах. Потом я снова пересчитал их, отдельно темно-зеленые и отдельно светло-зеленые. Я уже приготовился считать нежно-зеленые и темно-желто-зеленые, когда первая леди вышла из двери за моей спиной, тронула меня за плечо и сказала, что если я пройду к главному входу, то меня встретит там отец Франциск и мы сможем обсудить мое положение, с тем чтобы прийти и какому-нибудь определенному решению.

Я встал, дрожа, как листья, и ухватился за стену, как виноградная лоза, потом пришел в себя и довольно твердо пошел и главному входу.

Я постучал в дверь, и минуты через три она растворилась. Передо мной стоял седой старик с резкими чертами лица. Он держался приветливо и излучал тепло. На нем была черная пара из дорогой материи, тугой белый воротничок подпирал его шею.

- 3дравствуйте, - сказал он.

Я протянул руку, схватил его руку и пожал ее со всем дружелюбием, на которое был способен.

- Мистер Санфранциско, Фрицсанко, Фриско, я страшно рад познакомиться с вами. Меня зовут Гатри. Техас. Край нищих. Скот. Вы знаете. Нефтяной бум. Вот. Хороший день сегодня.

Глубоким спокойным голосом, который так хорошо звучал под сводами церкви, он сказал мне, что да, день хороший и что он рад познакомиться со мной. Я еще раз заверил его, что тоже рад познакомиться с ним, но что мне будет еще радостнее на душе, если он подыщет для меня какую-нибудь работу, чтобы я мог поесть.

- Два дня. Без еды, - сказал я ему.

И тогда мягко и все так же приветливо снова зазвучал его голос, а глаза засветились в полумраке.

- Сын мой, - сказал он, - я несу эту службу всю мою жизнь. Я видел тысячи таких же, как ты, людей, которые ищут работу, чтобы заработать на пропитание. Но в настоящий момент у нас здесь нет никакой работы, совершенно никакой; и поэтому в данном случае мы имеем дело с чистой благотворительностью. Благотворительность же здесь такая же, как везде, она помогает на короткое время, а потом уже более не помогает. Быть милосердным - это обязательная часть нашей программы, потому что давать лучше, чем принимать.
По всей видимости, тебе удалось сохранить большую долю гордости и достоинства. Ты не просишь с места в карьер еды, но предлагаешь работать в поте лица, чтобы заработать себе на хлеб.
Работа - это лучшее, что существует в мире. Работать для себя - это значит в то же время помогать другим, а помогать другим - это значит помогать себе. Но ты обращаешься ко мне с определенной просьбой, и я должен ответить тебе на нее сообразно твоему образу мышления.
Ты спрашиваешь, есть ли здесь работа, которая даст тебе возможность заработать на пропитание.
Мой ответ таков: здесь нет работы, которую ты мог бы выполнить, и поэтому у тебя нет в настоящий момент возможности заработать на хлеб.
Бог видит, что все мы милосердны друг к другу.

Большая тяжелая дверь бесшумно затворилась за ним.
Я еле-еле одолел полмили, миновал станцию и подошел к домишкам железнодорожных рабочих - мексиканцев, негров, белых - и постучался в первую же дверь. Это был маленький коричневый деревянный домик, который со всеми своими потрохами стоил дешевле, чем один камень церкви.

Дверь открыла женщина. Она сказала раздраженно и сварливо, что у нее нет для меня никакой работы. Выжимая тряпку и ворча себе под нос, она пошла обратно в дом.

- Молодые, старые, всякие тут ходят, ходят, спасу нет, то отстали от товарного, то еще что-нибудь, топчут мои помидоры, стучатся без конца, ошиваются у всех порогов. Было бы куда лучше, если бы вы сидели дома ... Молодые ребята могут влипнуть в любую историю. Голодные, холодные, грязные, оборванные ... и грузовик их запросто сшибет, и под поезд они могут попасть. Мало ли что! Да-да-да. Не смей уходить, дурак ты этакий. Сейчас дам тебе тарелку, что у меня есть, то и дам. Больше нет ничего. Идиоты несчастные. Надо было сидеть дома с мамой и папой, вот что тебе надо было делать.

Она открыла дверь и вышла на порог:
- На, ешь. Хоть что-то попадет в желудок. Ты похож на старую голодную дворняжку. Я бы постыдилась дойти до такого. На. Чтобы съел все подчистую. Пойду принесу тебе стакан молока. Мир совсем сбрендил. Все пошли шляться по дорогам.

Идя вдоль по улице, я остановился у другого дома.

Подошел к крыльцу и постучал. Я услышал, как кто-то внутри ходит, но дверь не открылась. Я постучал еще, подождал пять минут, и невысокого роста женщина приотворила дверь, выглянула из нее, но все равно не открыла.
Она оглядела меня с ног до головы. В доме было так темно, что я не мог хорошо разглядеть ее. Растрепанные волосы и рука на косяке двери. Рука чистая, покрасневшая - то ли она только что мыла посуду, то ли вывешивала белье. Мексиканка она или белая, я не понял.

- Что тебе надо? - спросила она.
- Госпожа, я иду в Калифорнию. Я просто хотел спросить, нет ли у вас какой-нибудь работы для мужчины, чтобы он мог заработать себе на завтрак. Мешочек с едой в дорогу.

У нее был тaкой вид, будто она чего-то боялась.

- Нет, у меня нет никакой работы. Ш-ш-ш-ш-ш. Не говори так громко. И у меня нет никакой еды в доме, чтобы завернуть для тебя.
- Я тут только что поел у одной женщины на вашей улице и думал, ну, может быть, маленький мешочек с чем-нибудь, чтобы его было удобно нести и потом бы через пару дней можно было поесть, что-нибудь старое, ненужное. Мне много не надо.
- Муж спит. Не говори так громко. Мне немного неудобно, что у меня нет ничего подходящего для тебя. А тебе бы нужно что-нибудь получше. Но если ты не слишком привередлив, я тебе сейчас дам что-нибудь. Подожди минутку.

Я стоял и смотрел через помидорные грядки в сторону станции. Паровоз таскал туда и обратно пустые вагоны, и я знал, что он сцепляет наш товарный.
Она просунула руку через ветхую зеленую дверь с проволочной сеткой и сказала:
- Ш-ш-ш-ш-ш.

Я попытался тоже шепотом сказать ей спасибо, но она покачала головой, чтобы я молчал.
На мне был черный свитер, я оттянул воротник и засунул пакетик за пазуху. Она дала мне что-то хорошее, теплое, потому что я почувствовал, как пакетик согревает мое тело.
На станции паровозы пробовали гудки и свистки, длинная вереница вагонов выстроилась, готовая сорваться с места.
Сто десять вагонов - это почти наверняка означало, что поезд был скорым и шел без остановок.