ВУДИ ГАТРИ
 
ПОЕЗД МЧИТСЯ К СЛАВЕ
 
 
::: agitclub ::: sing out::: woody guthrie
 
 
 
 
 
 
 
 


ПУСТЫЕ БАНКИ ИЗ ПОД НЮХАТЕЛЬНОГО ТАБАКА


Окима на языке индейцев племени крик значит селение на горе, но самым оживленным местом была у нас Кладбищенская гора, куда приходили передохнуть среди почивших в бозе живые. К западу от поселка плохонькие дороги, изрытые колесами фургонов, обгоняли друг друга и потом терялись среди песчаных, покрытых кустарником холмов. К югу окрестности незаметно ускользали от взора, превращаясь в видавшие виды фермы, хозяева которых, честно трудясь, пытались как-то свести концы с концами. Среди мелкого дубняка, сумаха, ивняка и сикомор лежали колючие луга и пастбища.
Окима издавна был фермерским поселком в Оклахоме, и там проживало примерно одинаковое количество индейцев, негров и белых, занимавшихся каждый в меру своих способностей торговыми делами. Поселок мог похвалиться железной дорогой, но не было никакой гарантии, что купивший билет доберется по этой дороге в нужное место и к нужному часу. Самым нашим знаменитым железнодорожником был некто Бумер Свенсон, и каждый раз, когда Бумер подъезжал к месту, где он кого-то когда-то сшиб, он повисал на сигнальном шнуре и выдавал самый длинный, стонущий, печальный гудок, какой когда-либо оглашал железную дорогу.

Пожалуй, наш поселок ничем не отличался от многих ему подобных, в которых проживает примерно тысяча человек и все друг друга знают; по пути на почту столько раз кивнешь да поговоришь с друзьями, что шея сотрется, пока получишь письма, если они пришли. Требовалось не меньше часа, чтобы по пути поздороваться, обсудить последние новости, семейные сплетни, свои и чужие болезни, погоду, урожай и пустить крепкое словечко по поводу политики. Каждый считал своим долгом высказаться о ком-то или о чем-то, и обычно все заранее знали, что именно будет сказано, так как наш поселок изобиловал знаменитыми и весьма квалифицированными ораторами, умевшими говорить на любую земную и потустороннюю тему.

Старый Том Ветрище обычно распространялся о погоде. Он мог не только определить, в каком месте разверзнется та или иная туча, но и с не меньшей точностью предсказать, куда и когда подует ветер, где ждать снега, дождя или града; причем это касалось вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего дня. Том умел освежить память слушателя самыми тонкими и еле уловимыми деталями погоды того или иного дня в прошлом году, два года или сорок лет назад. В общем, когда Том Ветрище задувал, это было почище циклона. Но для нас он был пророк Окимы, самый старательный синоптик, и в случае чего мы бы грудью стали на его защиту.

Меня иначе как деревенским парнем никто бы не назвал: я вырезал свои инициалы на всех неподвижных предметах - «В. Г. Окимский парень. Род. 1912 г.» По-моему, в этом году Вудро Вильсона избрали президентом, папа и мама много спорили о хорошей и плохой политике и назвали меня Вудро Вильсоном.
Правда, я помню это довольно смутно.

Мне было года два, когда мы построили семикомнатный дом в хорошей части Окимы. Это был наш новый дом, и мама была счастлива и горда.
Мне помнится, что иногда я рвался идти за своей старшей сестрой в школу. Я собирал все книжки, которые валялись в доме, и отправлялся получать образование, выходил через калитку и шагал по тротуару, но мама выбегала вслед за мной, хватала меня, орущего и брыкающегося, и тащила обратно в дом. Когда мама прятала книжки, я возвращался на террасу перед домом. Я уже не осмеливался снова удирать, устраивал из террасы сцену, а трава, цветы и частокол забора становились толпой людей; там-то я и сочинил свою первую песню:

Эй, послушай музыку,
Музыку, музыку;
Эй, послушай музыку,
Музыкантов.

Тогда наша семья жила как будто неплохо. Люди проезжали в колясках по нашей улице, нарядные, довольные, смотрели на наш дом и говорили: «Это дом Чарли и Норы Гатри. Новенький. Конфетка».

Кларе было не то девять, не то десять, но мне она казалась очень большой старшей сестрой. Она всегда была в движении, вертелась, кружилась, танцевала по дороге в школу и пела по дороге домой; у нее были длинные вьющиеся волосы, которые развевались на ветру и касались моего лица, когда она возилась со мной.

Рою было семь. Тихий-тихий, что бы ни делал. У него была такая медленная и сосредоточенная походка, что мне всегда хотелось узнать, что происходит в это время в его голове. Он бил по кумполу сорванцов, что жили по ту сторону забора, а потом совершенно спокойно возвращался домой и думал, думал об этом. Я никак не мог взять в толк, как он так здорово дрался при такой невозмутимости.
Мне-то, кажется, шел тогда третий год.

Покой, убаюкивающая погода. Весна, красящая все в зеленый цвет. Летом все коричневело, а осенью становилось багряным, еще более коричневым, более ломким. Зима была белой и серой - цвета голых деревьев. Папа отправлялся в город и заключал сделки по недвижимому имуществу и привозил домой деньги. Маме тогда можно было подписать чек на любую сумму, купить то, что ей приглянется. Рой и Клара могли зайти в любой магазин или лавку Окимы и купить новую, по погоде, одежду, вкусную здоровую еду, и папа гордился тем, что каждый из нас мог иметь все, что пожелает. Дом наш был набит вещами, которые понравились маме, Рою, Кларе, а это нравилось папе. Помню его переплетенные в кожу книги по юриспруденции - Блэкстона и других авторов. Он курил трубку, набитую хорошим табаком, и мне казалось, что это помогает ему поудобнее расположиться в кресле и обдумать какую-нибудь выгодную сделку.

Но то было время драк в Оклахоме. Если даже маленькие газетчики дрались на улице из-за проржавевших центовых монет, легко понять, что папе надо было перехитрить, обставить и обскакать целый табун людей ради такой хорошей жизни. Поэтому мама нервничала и все время жила в страхе. Она всегда отличалась серьезностью и часто глубоко задумывалась; старые песни и баллады, которые она пела снова и снова, изо дня в день, лучше всяких слов рассказывали мне, о чем она думала. Папе они тоже о многом говорили, но он не слушал их. Мама часто говорила нам, ребятам:
- Мы любим нашего папу, и если кто-нибудь попытается сделать ему больно или сделать его плохим, мы не дадим его в обиду, правда?
И Рой вскакивал, бил себя кулаком в грудь и говорил - Пусть попробует!

Мама знала, как опасно заниматься земельными участками, она хотела, чтобы папа бросил это дело, перестал драться, распихивать всех локтями, успокоился и занялся бы простым полезным делом - пахал бы землю и помогал другим пахать. Но папа был человек-огонь, человек-вулкан, и он одинаково хорошо мог поработать и мозгами, и кулаками. Папа славился по всей нашей части штата как король кулачных боев. Он пускал в ход кулаки, когда имел дело со всякими рвачами и жуликами:, чтобы дать возможность семье хорошо жить. Мама же была из тех женщин, которые смотрят на хорошенькую вещицу и думают: «Кому пришлось работать, чтобы ее сделать? Кому она принадлежала раньше, кто ее любил»?

Таким образом, наша семья состояла как бы из двух лагерей: мама пела нам старинные песни и пересказывала баллады; по-своему она без конца учила нас смотреть на вещи с точки зрения другого человека. Тем временем папа приносил всякого рода гантели и пружины для растягивания и постоянно собирал во двope целую ораву ребят, которых обучал боксу и борьбе. И он учил нас никогда и ни в коем случае не позволять ни одной живой душе пугать нас, куражиться или верховодить.

Потом потекли ручейки новых пришельцев, устремившихся на Запад, как они говорили, в поисках пространства, земли, плодородных почв; но тайном, молча они вгрызались в сердце земли, чтобы нащупать свинец, мягкий уголь, добрый цинк. Пока жители городка, расположенного всего в семнадцати милях от нас, танцевали на огороженных веревками улицах и неделями кряду буйно отмечали праздник под названием карнавал Короля Угля, только ранние птички, умники, соображающие по части нефти, знали, что через год-два Король Уголь помрет, труп его будет сожжен и превратится в пепел, а его длинная извилистая могила останется сырой, темной и пустой под сводами земли; что новый король запляшет под небом, забьется и, фонтанируя, забрызгает всю окружающую землю скользкой черной кровью, которая течет по артериям индустрии, что нефть - Король Нефть - во сто крат могущественнее, и буйнее, и богаче, и горячее, чем Король Лес, Король Сталь, Король Хлопок и даже Король Уголь.

Первыми в наш поселок пришли дельцы-умники из тех, что брали первые места в соревновании, кто кого обставит, и оставляли в дураках тысячи других: нефтеловкачи, нефтеобманщики, нефтефлюгера, нефтезагребалы. Их встретил папа. Он стоял против них и менял, торговался, покупал и продавал, шел в гору, расширялся и зарабатывал еще больше денег.

Он хотел покупать нам хорошие вещи. А нам нравились самые лучшие из них, выставленные в витринах магазинов; все это могло принадлежать Кларе - стоило ей только расписаться в получении, Рою - стоило ему поставить свой росчерк, маме - стоило ей подписать чек. И я знал, что могу гордиться нашей фамилией, тем, что достаточно написать ее на клочке бумаги, чтобы в нашем доме появлялось все больше хороших вещей. И все это не потому, что в воздухе пахло нефтью, не потому, что фонтаны ее взмывали к небу - нет, это потому, что мой папа был тем человеком, которому принадлежала земля, и, следовательно, все, что лежало под землей, было тоже нашим. А нефть - это шепоток во тьме, слух, рискованное дело. Еще не построили вышек, которые бросались бы в глаза. Просто толпа обезумевших людей мчалась вперед, опережая на год или два дикую мечту. Нефть - вот отчего люди обращались с тобой как с человеком, ослом или как с собакой.

Мама считала, что мы накопили достаточно денег для того, чтобы купить ферму и обрабатывать землю, во всяком случае, чтобы заняться каким-нибудь более спокойным делом. Почти каждый день папа возвращался домой, украшенный свежими ссадинами, и мама вся затихала. Она уходила в спальню, ложилась, и я видел, как она плачет, уткнувшись лицом в подушку.

Зато у нас был наш красивый семикомнатный дом.

И вот однажды - как и почему, никто так и не узнал - в нашем доме начался пожар. Соседи прибежали с ведрами воды. Все старались помочь. Но пламя перехитрило людей, и от всего, что у нас было, через час-другой остался только цементный фундамент, усыпанный раскаленными головешками и золой.

Отчего начался пожар? Как загорелся дом? Кто-нибудь знает? Эй, ты ничего не слыхал? Кто, я? Я не знаю. Эй, Джон, ты случайно не знаешь, отчего начался пожар? Нет, не знаю. Вроде бы и никто не знает. А где был Чарли Гатри? Делами, что ли, занимался? Ребята были в школе? А миссис Гатри и малыш? Никто ни черта не знает. Просто огонь вспыхнул и пошел плясать по спальням, столовой и гостиной - никто ничего не знает.

А где все семейство Гатри? У соседей? Как они? Никто не пострадал. Что же будет с ними теперь? А ничего, Чарли Гатри съездит кое-куда, обстряпает одно-два дельца перед завтраком и заработает столько, что купит домик еще получше этого ... Страховки не было ... Говорят, он остался без гроша в кармане ... Ладно, поглядим, куда они теперь переберутся.

Я хорошо помню наш следующий дом. Мы назвали его старым Лондонским домом, потому что раньше там шила семья по фамилии Лондон. Стены из песчаника. Две большие комнаты первого этажа вырыты в каменистом склоне. Стены холодные, как в подвале, а между камнями зияют такие дыры, что туда можно свободно просунуть руку. Вдоль стропил длинными рядами стояли старые жестяные банки из-под нюхательного табака, раньше принадлежавшие семье Лондон.

Мне нравилась терраса верхнего этажа, потому что это была самая высокая терраса во всем поселке. Некоторые ребята тоже жили в домах на верхушке склона, но там террасы были окружены деревьями, так что оттуда нельзя было видеть насквозь всю первую улицу у подножия холма, всю вторую, чуть к востоку, вдоль плакучих ив, что росли по сточному ручейку, видеть белые ленты свежего спрессованного в кубы хлопка и мужчин, женщин и ребятню, которые восседали на горах хлопка и разъезжали на своих повозках, останавливались под смешным навесом у джина, а потом отправлялись обратно домой, но уже не на горах хлопка, а на кучах семян.

 

 

продолжить: ОГНЕТУШИТЕЛИ