Первая в новом семестре лекция по литературе в Школе-студии имени В. И. Немировича-Данченко 8 сентября 1965 года не состоялась. Никто из студентов тогда так и не узнал, почему. А дело в том, что тот, кто должен был ее читать, сотрудник Института мировой литературы, один из самых одаренных, по определению А. Т. Твардовского, критиков своего поколения, Андрей Синявский, был арестован по дороге в студию.
Литературовед Галина Андреевна Белая (1989г.):
— С Андреем Синявским я работала в одном отделе и поэтому узнала о происшедшем на следующий день.
Мнения сотрудников Института мировой литературы довольно быстро разделились, и количество людей, его осуждавших, оказалось очень велико. Кампания в ИМЛИ обещала быть серьезной, но делались попытки, например, Георгием Гачевым, выйти и сказать, что мы не можем осудить Синявского, потому что произведений его, опубликованных за границей, не читали и не знаем, о чем там идет речь...
Через четыре дня в аэропорту Внуково арестовали поэта-переводчика Юлия Даниэля.
На арест двух писателей откликнулась зарубежная пресса. В многочисленных сообщениях подчеркивалась мысль, что для талантливого и совестливого писателя высказывать свои идеи и чувства в любой форме относительно общества и государства, в котором он живет, есть его неотъемлемое право и обязанность; только больное общество может считать выражение этих чувств преступлением, которое наказывается тюрьмой.
Однако советское общество образца 1965 года вряд ли полагало себя серьезно больным, и «врачам» пришлось из московских квартир переехать в тюремные камеры.
Тем временем в Москве распространялись слухи один нелепее другого. Утверждали, например, что писателей обвиняют в контрабанде валюты!
В Кремль Председателю Совета Министров СССР А. Н. Косыгину, в Министерство культуры Е. А. Фурцевой, в Союз писателей СССР А. А. Суркову, лауреату Нобелевской премии М. А. Шолохову поступало множество писем и телеграмм от деятелей культуры западных стран. Подписи говорили сами за себя — Лиллиан Хелман, Джон Уэйн, Эдвард Олби, Джанкарло Вигорелли, Уильям Стайрон, Альберта Моравиа и многие другие выдающиеся художники, писатели, ученые, кто весьма дружественно относился к Советскому Союзу. В этих посланиях выражалось недоумение и удивление по поводу того, что к художественному творчеству могут применить статью уголовного кодекса. Они призывали к гуманизму и терпимости и выражали надежду, что дело не дойдет до судебного разбирательства. Они просили освободить Синявского и Даниэля до суда.
Предварительное следствие длилось пять месяцев.
5 декабря на площади Пушкина была проведена демонстрация в защиту арестованных писателей. Ее провело первое неформальное объединение молодых людей, возникшее в середине шестидесятых годов. Это был СМОГ — Самое Молодое Общество Гениев. Собственно говоря, их было совсем немного, этих «молодых гениев». Они собирались вместе, обсуждали политические и культурные новости, читали друг другу стихи.
Демонстрацию разогнали.
Жены Синявского и Даниэля — Мария Розанова и Лариса Богораз — обратились с письмами к руководству страны, в следственные и судебные органы, в редакции газет с протестом против ареста писателей.
Из письма М. Розановой:
...Проза Терца, его композиционная манера, стилистика, словесные обороты, некоторые философские идеи (кстати сказать, ничего общего не имеющие с политикой) могут нравиться или не нравиться, но несходство литературных вкусов и оценок— не повод для ареста писателя.
Во всяком случае, так я привыкла думать после XX съезда.
Я поняла бы самую непримиримую критику, ибо словом и только словом можно спорить с литературой, со словом, но против ареста любого писателя за его творчество я категорически протестую, так как это противоречит нашей Конституции.
Из письма Л. Богораз:
...Репрессии по отношению к писателям за их художественное творчество, даже политически окрашенное, расценивается нашими литературоведами как акт произвола и насилия, даже когда речь идет о России XIX века, тем более это недопустимо у нас.
Ответа на эти обращения не последовало.
Широкой советской общественности позволили узнать об аресте Андрея Синявского и Юлия Даниэля только 13 января 1966 года. К этому времени все доказательства «противоправных» действий писателей были собраны, сценарий будущего процесса расписан и утвержден, и скрывать происшедшее больше не имело смысла...
Из статьи члена СП СССР Дм. Еремина «Перевертыши» («Известия». 1966, 13 янв.):
Враги коммунизма не брезгливы! С каким воодушевлением сервируют они любую «сенсацию», подобранную на задворках антисоветчины! Так случилось и некоторое время назад. В буржуазной печати и на радио стали появляться сообщения о «необоснованном аресте» в Москве двух «литераторов», печатавших за границей антисоветские пасквили... Один из них, А. Синявский, он же А. Терц, печатал литературно-критические статьи в советских журналах, пролез в Союз писателей... Второй, Ю. Даниэль-Аржак, занимался переводами. Но все это для них было только фальшивым фасадом. За ним скрывалось иное: ненависть к нашему строю, гнусное издевательство над самым дорогим для Родины и народа...
Синявский и Даниэль начали с малого: честность подменили беспринципностью, литературную деятельность, как ее понимают советские люди,— двурушничеством, искренность в своем отношении к жизни — нигилизмом, критиканством за спиной других, «перемыванием костей» ближних. И начав с этих мелких пакостей, они уже не останавливались. Они продолжали катиться по наклонной плоскости. И в конечном счете докатились до преступлений против Советской власти. Они поставили себя тем самым вне нашей литературы, вне сообщества советских людей. От мелкого паскудства до крупного предательства— такова дорожка, по которой они шествовали...
«Сочинения» этих отщепенцев насквозь проникнуты клеветой на наш общественный строй, на наше государство, являют образчики антисоветской пропаганды. Всем содержанием своим они направлены на разжигание вражды между народами и государствами, на обострение военной опасности. По существу говоря, это выстрелы в спину народа, борющегося за мир на Земле, за всеобщее счастье. Такие действия нельзя не рассматривать иначе, как враждебные по отношению к Родине.
Пройдет время, и о них уже никто не вспомнит. На свалке истлеют страницы, пропитанные желчью, ведь история не раз подтверждала: клевета, какой бы густой и злобной она ни была, неизбежно испаряется под горячим дыханием правды.
Так произойдет и на этот раз.
Вспоминает Бенедикт Сарнов (1989г.).
— Когда в «Известиях» появилась статья Дмитрия Еремина «Перевертыши», от которой густо понесло 37-м годом, она произвела ужасное впечатление на всех нас. В Союзе писателей состоялось собрание, где некоторые мои коллеги высказывали возмущение, недоумение по этому поводу. В частности, с такой речью выступила, как я помню, писательница Любовь Кабо. Вот тут-то, чтобы как-то сбить то сильное впечатление, которое на присутствующих произвело ее выступление, слово взял тогдашний оргсекретарь московского отделения СП Виктор Николаевич Ильин:
— Товарищи, в чем дело? О каком 37-м годе здесь говорят? Вам нужны доказательства? Каждый, кто хочет, может прийти ко мне, у меня лежат все эти так называемые произведения Синявского и Даниэля, и я вам дам их прочитать. Вы сами убедитесь, что нет никакой фальсификации, и они будут наказаны за реальные, действительные преступления. Вы придете в ужас, когда все это прочтете!
На другой день мы с писателем Борисом Балтером пришли к нему и попросили дать прочитать эти самые произведения.
— Виктор Николаевич, вы вчера сказали то-то и то-то, и мы хотели бы...— сказал я.
— А вы есть в списке, утвержденном секретариатом?
— Ах, существует такой список? Простите, значит, я не понял, я думал, что каждый может... Ну, тогда извините. — И я повернулся, чтобы уйти.
— Нет, нет. Что вы? Присядьте, пожалуйста. Почему у вас такой интерес к этим произведениям?
— Я прочел статью Еремина, она произвела на меня очень мрачное впечатление. — И дальше я повторил слова насчет смрадного дыхания 37-го года.
— Действительно, статья получилась неудачная. Сам Еремин ею тоже недоволен. У него там выкинули несколько абзацев, где он цитировал Синявского и Даниэля, чтобы не предоставлять трибуну врагу. Поэтому статья получилась не очень убедительная. А все же для чего вам их произведения? Вы что, не верите следственным органам?
— Нет, вы знаете, мне просто приходится выступать иногда, читать лекции о литературе. Мне могут задавать разные вопросы, а быть дураком и отвечать в духе статьи Еремина я не хочу.
Ильин замялся и, наклонившись к Балтеру, показав на меня глазами, спросил:
— А он член партии?
Балтер покачал головой. Тогда Ильин уже довольно жестко сказал:
— Я вас уверяю, что они совершили преступление и будут наказаны по закону.
— Ну, спасибо, — сказал я, в очередной раз собираясь уходить.
— Ну, что это вы все так торопитесь? Посидите, посидите, — сказал Ильин и вкратце изложил сюжет повести Юлия Даниэля «Говорит Москва». На том мы расстались.
Травля находящихся под следствием писателей не прекратилась. В «ЛГ» Дм. Еремина поддержала литературовед 3. Кедрина.
Из статьи 3. Кедриной «Наследники Смердякова» («Литературная газета», 22 января 1966г.):
Особенно наглядно нищета мысли раскрывается в насквозь клеветнической повести Н. Аржака «Говорит Москва»...
Нравственная нагота Абрама Терца, те антисоветские «идеи», которые он усвоил и жаждет распространить, выступают в одеждах самых различных литературных произведений и параллелей. Вырванные с мясом из самых различных чужих произведений, вывернутые наизнанку и на скорую руку сметанные в пестрое лоскутное одеяло антисоветчины, они характеризуют «творческое лицо» Абрама Терца как человека, нагло паразитирующего на литературном наследии...
Есть, впрочем, у этого автора и нечто бесспорно свое, «задушевное». Это, во-первых, порнография, рядом с которой самые рискованные пассажи Арцыбашева выглядят литературой для дошкольников.
Это, во-вторых, стойкий «аромат» антисемитизма, которым веет уже от провокационной подмены имени Андрея Синявского псевдонимом Абрам Терц. ...И наконец, в-третьих, настойчиво повторяющийся, переходящий из повести в повесть, мотив страха перед арестом и предвидение неизбежности его... Пожалуй, ни одно произведение Абрама Терца не обходится без паники.
Наследники Смердякова, нетерпимые в нашей среде, нашли своих ценителей, издателей и почитателей в среде зарубежной реакции, все еще не теряющей надежды на то, что удастся сколотить «советское литературное подполье». Напрасные надежды, господа!
Андрей Донатович Синявский («Иностранная литература» № 2, 1989 г.):
...Необходимо пояснить, почему в свое время я предпочел печататься на Западе, а не в Советском Союзе. Как достаточно профессиональному критику мне было очевидно в 1955 году.., что мой стиль (именно стиль) неуместен а советской печати того времени, что он просто выпадает из сложившихся в стране традиций и обстоятельств. Пересылая рукописи на Запад, я больше всего хотел — путем публикации — уберечь их до лучших времен, которые неизвестно, когда настанут...
Вообще мне кажется, искусство не должно привлекаться по политическим и уголовным статьям. На эту тему мне в тюрьме довелось много спорить с моим следователем по особо важным делам В. А. Пахомовым. Человек с двумя дипломами, он как-то посетовал, что третий раз перечитал мою повесть «Любимов» и ничего в ней не может понять. Я обрадовался: «Вот видите, Виктор Александрович, если даже вы, образованный человек, ничего не понимаете, то какая же это «политическая агитация и пропаганда», всегда рассчитанные на ясную и определенную цель?»... У меня были другие, чисто художественные задачи...
Урок с «делом Пастернака» для части (и к чести этой части) советской интеллигенции не прошел даром. За Синявского и Даниэля вступились литературовед В. Иванов, критик И. Роднянская, поэт-переводчик А. Якобсон, искусствоведы Ю. Герчук и И. Голомшток, художник-реставратор Н. Киши-лов, научный сотрудник АН СССР В. Меникер, пиоатели К. Паустовский, Л. Копелев, Л. Чуковская, В. Корнилов.
Из заявления литературоведа В. В. Иванова в юридическую консультацию Бауманского района (1966г.):
... Познакомившись в последнее время с сочинениями Абрама Терца, на основании которых обвиняется А. Д. Синявский, я утверждаю, что в них не содержится ничего, что могло бы дать повод для уголовного преследования.
Большинство произведений А. Терца написано в традиционной для нашей литературы сказовой форме. Особенностью сказа является то, что повествование ведется от лица героя, который отнюдь не совпадает с автором...
В повести «Суд идет» и в рассказе «Гололедица» сатирически изображены отдельные сотрудники органов государственной безопасности и прокуратуры периода, предшествующего 1953 году... Деятельность этих органов в тот период подвергалась позднее еще более суровой критике в нашей печати. Поэтому указанные места сочинений А. Терца ничем не отличаются от очень большого числа художественных произведений, мемуаров и статей, опубликованных у нас после 1956 года. Если автора произведений А. Терца собираются судить за критику органов государственной безопасности и прокуратуры до 1953 года, то об этом нужно объявить открыто. Следует тогда прямо сказать, что речь идет о попытке в ходе следствия пересмотреть сложившуюся у нашей общественности на протяжении последних десяти лет точку зрения по этому вопросу.
Повесть «Любимов» не является политическим произведением и даже отдаленно не может быть истолковано как таковое. В этой повести весь сюжет строится на совершенно фантастических предпосылках, никак прямо не связанных с фактами реальной действительности... Разумеется, можно относиться отрицательно к такому фантастическому приему художественного творчества, но за него нельзя судить.
Вспоминает Сергей Антонов, член СП СССР (1989 г.):
— За несколько месяцев до процесса ко мне обратился представитель КГБ. Я в то время был председателем секции прозы московской писательской организации. Он сказал, что есть две книги: одна — Абрама Терца, вторая — Николая Аржака. «Любимов» и «Говорит Москва».
Тогда ни я, ни, как мне кажется, он не знали, кто скрывается за этими псевдонимами. Он попросил, чтобы я дал свое писательское заключение о них, не вдаваясь в политическую сторону, а рассматривая их только с литературно-художественных позиций. Я прочитал обе вещи с любопытством. «Любимов», на мой взгляд, сочинение художественно слабое, примитивно злобное. Такого же мнения я придерживаюсь и сейчас. А вот «Говорит Москва» мне понравилось. Я и написал, что эта работа интересная, талантливая.
Я спросил: зачем понадобился мой отзыв?
От прямого ответа представитель КГБ уклонился.
А потом состоялся суд. Для меня совершенно неожиданный. Только тогда я узнал, что эти книжки принадлежат перу Синявского и Даниэля. Я понял, что мой отзыв будет фигурировать на этом отвратительном процессе, но что я мог сделать? Меня даже на суд не приглашали.
Я тогда и сейчас считаю, что этот процесс юридически неправомерен.
Из письма поэта-переводчика А. Якобсона в Московский городской суд (1966 г.):
...Я знаю Даниэля десять лет. Знаю хорошо, близко— он мой друг. Знаю и с профессиональной стороны— мы состоим в одном литературном объединении. Юлий Даниэль — человек честный, искренний, свободно мыслящий, душевно щедрый. Он бескорыстен, принципиален, достоин того звания, которое носил со времен войны,— звания солдата победившей фашизм страны.
Даниэль всегда любил свою родину, свой народ, будучи при этом убежденным интернационалистом. Он всегда считал, что любить свою родину— это значит прежде всего не закрывать глаза на творящееся в ней зло, а, наоборот, активно бороться со злом. Борьба писателя— это свободное печатное слово... Прочитав произведения Даниэля, я убедился, что они не являются антисоветскими. Это прежде всего ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ произведения, не заключающие в себе никаких призывов, положений, выводов, никакой политической программы — ни антисоветской, ни иной. Но эти произведения имеют гражданскую тенденцию, направленную против сталинизма, против его пережитков и рецидивов в нашем обществе...
Я призываю суд прислушаться к голосу совести, к голосу справедливости и голосам зарубежных друзей Советского Союза, выступающих сейчас в защиту Синявского и Даниэля. Я призываю суд подумать о международном престиже нашей страны. Я призываю суд оправдать Синявского и Даниэля.
Суд к этим призывам не прислушался.
10 февраля 1966 года в одном из залов Московского областного суда Верховный суд РСФСР приступил к рассмотрению дела А. Д. Синявского и Ю. М. Даниэля, привлеченных к уголовной ответственности по первой части статьи 70 УК РСФСР. Вел процесс сам председатель Верховного суда Л. Н. Смирнов.
Государственное обвинение поддерживает помощник Государственного прокурора О. П. Темушкин.
СП СССР не мог остаться в стороне. Правда, вместо того чтобы защищать литераторов, он выдвинул из своих рядов общественных обвинителей— уже известную нам 3. Кедрину и автора произведения «Принято единогласно», напечатанного в журнале «Москва» в 1962 году, Аркадия Васильева.
По просьбе родственников, подсудимых защищали адвокаты Э. М. Коган и М. М. Кисенишский.
Процесс, как утверждалось в печати, был открытым. Но для кого? Попасть на него просто с улицы невозможно. Вход был только по пригласительным билетам, на каждое заседание — разного цвета. Билеты проверялись дважды: один раз при входе в здание суда, в другой раз с обязательным предъявлением паспорта при входе на лестницу, ведущую в зал. Где, кому и как их выдавали, неизвестно. Право присутствовать в зале на протяжении всего процесса получили, пожалуй, только жены обвиняемых. Остальные получали билет, дававший право присутствовать на заседании суда в какой-нибудь один из дней. Может быть, только приехавшему из Ленинграда Борису Бахтину из всех членов СП удалось побывать в суде два дня.
Вспоминает Мария Васильевна Розанова (1989г.):
— Зал был набит непонятными людьми, и мы видели, что им совершенно наплевать на происходящее...
Мы с женой Даниэля с самого начала решили записывать все, что услышим. Стенографии мы не обучались и договорились, что одну фразу будет записывать она, следующую я. К нам присоединился Игорь Голомшток. Он отказался от дачи показаний, за что в его адрес должно было быть вынесено частное определение суда, и таким образом он получил право оставаться в зале до конца процесса. Он тоже записывал, что успевал. Потом оказалось, что записи ведет и Борис Бахтин. Из всех наших записей мы и составили впоследствии нечто вроде отчета о процессе, потому что стенограммой в полном смысле слова это назвать нельзя.
Из записей, сделанных в ходе процесса.
Утреннее заседание 10 февраля:
Оглашается постановление от 4 февраля о предании Синявского и Даниэля суду по статье 70 УК РСФСР, часть первая.
Судья. Подсудимый Синявский, признаете ли вы себя виновным в предъявленных обвинениях полностью или частично?
Синявский. Нет, не признаю, ни полностью, ни частично.
Судья. Подсудимый Даниэль, признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях полностью или частично?
Даниэль. Не признаю. Ни полностью, ни частично.
На политических процессах, тем более открытых, такое было совершенно делом неслыханным. «Спектакль» дал осечку в первый же день. Может быть, «режиссеры» подготовились и неплохо, но вот «актеры» играли совершенно не предусмотренные пьесой роли.
Пресса достаточно подробно, но весьма односторонне освещала процесс. Безличным «Корр. ТАСС» были подписаны сообщения из зала суда во многих газетах.
Вечерний допрос Синявского был прерван и перенесен на следующий день. Он пытался объяснить суду, что в его статье и трех произведениях изложены не политические взгляды и убеждения, а его писательская позиция, что ему, как писателю, близок фантастический реализм с его гиперболой, иронией и гротеском, но прокурор потребовал не читать в зале суда литературных лекций. Это требование поддержал судья: «У нас не литературный диспут, а исследование состава преступления, то есть юридической стороны. Так что вы лучше обратитесь к первой части статьи, это ближе к тому, в чем вас обвиняют».
Прокурор, выражаются ли в этих трех произведениях ваши политические взгляды и убеждения?
Синявский. Я не политический писатель. Ни у одного писателя его вещи не передают политических взглядов. Художественное произведение не выражает политических взглядов. Ни у Пушкина, ни у Гоголя нельзя спрашивать про политические взгляды. (Возмущенный гул в зале.)
Мои произведения — это мое мироощущение, а не политика.
Прокурор. Я думаю иначе...
Прокурор думал так, как предписывалось думать. К сожалению, так думал не только он один.
Из статьи Ю.Феофанова «Пора отвечать» («Известия», 13 февраля 1966 г.):
Объяснения обоих подсудимых хоть и разнились по форме, были одинаково смехотворны. Факты они обходили, а напирали больше на психологию. Даниэль прикидывался эдаким большим младенцем, который не мог уразуметь, что такое клевета, не ведал, что за рубежом живут не только наши доброжелатели, но и враги и что его корреспонденция на Запад — желаннейшая находка для реакционных и белоэмигрантских издательств.
Его коллега по скамье подсудимых, тот все время наводил тень на ясный день, разглагольствуя о несовершенствах мирового бытия, новой религии и о своем особом восприятии действительности, недоступном простым смертным...
Но все-таки где причины падения двух людей, считавших себя интеллигентными? Одной из них мне кажется явная крайняя идейная распущенность, моральная безответственность подсудимых. Полная утрата ими гражданских патриотических чувств родила ненависть к нашему государственному строю, к идеям коммунизма, к образу жизни советских людей. Все это привело подсудимых к прямым враждебным действиям...
Процесс по делу двух отщепенцев подходит к концу. Пришла пора держать ответ.
...Процесс действительно подходил к концу. Были допрошены свидетели и обвиняемые, оставалось выслушать речи государственного и общественных обвинителей.
Продолжение заседания 12 февраля.
Из речи государственного обвинителя О. П. Тетушкина:
— Я обвиняю Синявского и Даниэля в антигосударственной деятельности. Они написали и добились издания под видом литературных произведений грязных пасквилей, призывающих к свержению строя, распространяли клевету, облекши все это в литературную форму. То, что они сделали, не случайная ошибка, а действие, равнозначное предательству... Я прошу, учитывая все — и то, что они не раскаялись, и первостепенную роль Синявского,— приговорить Синявского к максимальной мере наказания — семи годам лишения свободы, с отбытием е колонии усиленного режима, и пяти годам ссылки (аплодисменты), а Даниэля— пяти годам, с отбытием в колонии усиленного режима, и трем годам ссылки.
Из речи общественного обвинителя А. Васильева:
— Товарищи судьи! Я от имени всех писателей обвиняю их в тягчайшем преступлении и прошу суд о суровом наказании!
На том же заседании слово предоставили и адвокатам.
Э. Коган считал, что суду не только не удалось доказать антисоветский характер произведений Синявского, но и даже обнаружить наличие умысла у обвиняемого в подрыве или ослаблении Советской власти.
М. Кисенишский поддержал его, заявив, что три произведения из четырех, инкриминируемых Даниэлю, не являются антисоветскими, а в четвертом, как и в первых трех, злой умысел отсутствует.
Из последнего слова А. Синявского:
— Доводы обвинения меня не убедили, и я остался на прежних позициях...
Я хочу напомнить некоторые аргументы, элементарные по отношению к литературе. С этого начинают изучать литературу: слово — это не дело, а слово: художественный образ условен, автор не идентичен герою. Это азы, и мы пытались говорить об этом. Но обвинение упорно отбрасывает это как выдумку, как способ укрыться, как способ обмануть... Государственного обвинителя я даже понимаю. У него более широкие задачи, он не обязан всякие там литературные особенности учитывать... Но когда с такими заявлениями выступают два члена Союза писателей, из которых один — профессиональный литератор, а другой — дипломированный критик, и они прямо рассматривают слова отрицательных персонажей как авторские мысли — тут уж теряешься...
Возникает вопрос: что такое агитация и пропаганда, а что художественная литература? Позиция обвинения такая: художественная литература — форма агитации и пропаганды; агитация бывает только советская и антисоветская, раз не советская, значит, антисоветская. Я с этим не согласен... Я считаю, что к художественной литературе нельзя подходить с юридическими формулировками.
Из последнего слова Ю.Даниэля:
— Я спрашивал себя все время, пока идет суд: зачем нам задают вопросы? Ответ очевидный и простой, чтобы услышать ответ, задать следующий вопрос; чтобы вести дело и в конце концов довести его до конца, добраться до истины.
Этого не произошло...
Мне говорят: мы оклеветали страну, народ, правительство своей чудовищной выдумкой о Дне открытых убийств. Я отвечаю: так могло быть, если вспомнить преступления во время культа личности, они гораздо страшнее того, что написано у меня и у Синявского. Все, больше меня не слушают, не отвечают мне, игнорируют мои слова. Вот такое игнорирование всего, что мы говорим, такая глухота ко всем нашим объяснениям характерны для этого процесса...
Нам говорят: оцените свои произведения сами и признайте, что они порочны, что они клеветнические. Но мы не можем этого сказать, мы писали то, что соответствовало нашим представлениям о том, что происходило...
Я хочу попросить прощения у всех близких и друзей, которым мы причинили горе.
Я хочу еще сказать, что никакие уголовные статьи, никакие обвинения не помешают нам чувствовать себя людьми, любящими свою страну и свой народ.
Это все.
Я готов выслушать приговор.
Мнения адвокатов не были приняты во внимание.
Последние слова обвиняемых народный суд не убедили. Суд удовлетворил просьбу прокурора.
На следующий день газеты сообщили советскому народу и всему миру: «Клеветники наказаны».
Постановка 66-го года значительно отличалась от инсценировок 37-го. Все так же тщательно, до мелочей была расписана режиссерская партитура, тщательно подобраны статисты, но подвели исполнители главных ролей. Они не каялись, не били себя кулаками в грудь, а главное — не признали себя виновными.
Политики обязаны прогнозировать следствия, вытекающие из предпринимаемых ими действий. Иначе они плохие политики.
Устроители процесса просчитались дважды. Первый раз, когда не вняли голосу мировой общественности и требованиям отдельных советских граждан освободить Синявского и Даниэля до суда. Второй раз, устроив позорное судилище, потому что на скамье подсудимых оказались не только два литератора, но гласность и демократия. Судили также и эстетику, не вмещавшуюся в узкие рамки догматов соцреализма. Судили иное понимание исторического пути, иное понимание целей и задач искусства.
Реакция на процесс за рубежом была однозначной: суровое наказание двух писателей вызвало глубокое сожаление Луи Арагона, коммунистов Великобритании, ПЕН-Кпуба, видных общественных и культурных деятелей Запада. Они выражали надежду на обжалование и пересмотр чрезвычайно тяжелого приговора, выступали против самого принципа судебного преследования за литературную деятельность.
Их призывы услышаны не были.
По-разному отнеслись и к самому процессу, и к приговору у нас в стране.
Через неделю после окончания процесса узбекские писатели Яшен, Гулям, Зульфия и Уйгун в «Известиях» выразили свое удовлетворение тем, что «предатели предстали перед народным судом и понесли заслуженное наказание». Решение суда поддержали профессора и преподаватели филфака МГУ А. Соколов, А. Метченко, О. Ахманова и другие. Но больше всех усердствовал Всеволод Кочетов. В редактируемом им в то время журнале «Октябрь» ничтоже сумняшеся он поставил имя А. Синявского в один ряд с нацистским преступником Рудольфом Гессом. Кочетов заявил, что бывший советский критик совершал литературные убийства «во имя продления на земле владычества денежных мешков».
17 февраля на заседании секретариата правления Московского отделения СП РСФСР был рассмотрен вопрос об антисоветской деятельности А. Д. Синявского, члена Союза писателей с 1960 года. Было признано, что он нарушил устав писательской организации, тайно публикуя за границей под псевдонимом свои произведения, не совместимые с коммунистической идеологией и прямо направленные на подрыв строительства нового общества. Секретариат осудил «двурушнические» действия А. Д. Синявского и единогласно постановил исключить «клеветника» из членов Союза советских писателей.
Через некоторое время профком литераторов, где состоял на учете Ю. М. Даниэль, поступил аналогичным образом.
Но в обществе нашлись люди, открыто и безбоязненно протестовавшие и против самого процесса, и против приговора. Ученые-лингвисты Э. Хан-пира, И. Мельчук, Ю. Апресян и другие пытались объяснить «лично» Леониду Ильичу всю пагубность и беспрецедентность этого действа, поскольку ни история Советского государства, ни история царской России, Европы и Америки, Азии и Африки, насколько, оговаривались авторы, им известно, «не знает ни одного случая ареста и открытого суда над писателем за инкриминируемую ему антигосударственную деятельность, выражающуюся в написании и издании (на родине или за рубежом) антигосударственных произведений». Они призывали организовать квалифицированный и компетентный пересмотр дела, подробного освещения его в печати, «либо великодушно помиловать этих людей, дав возможность общественности обсудить их поступок».
«Товарищ Брежнев» к призыву ученых не прислушался.
Вскоре после процесса открылся XXIII съезд КПСС, где впервые с Отчетным докладом выступал новый Первый секретарь ЦК. Как обычно, на имя съезда поступило большое количество писем от советских граждан с жалобами, просьбами, ходатайствами. Среди них — письмо, подписанное 62 советскими писателями:
«...Осуждение писателей за сатирические произведения — чрезвычайно опасный прецедент, способный затормозить процесс развития советской культуры. Ни наука, ни искусство не могут существовать без возможности высказывать парадоксальные идеи, создавать гиперболические образы. Сложная обстановка, в которой мы живом, требует расширения, а не сужения свободы и художественного эксперимента. С этой точки зрения процесс над Синявским и Даниэлем причинил уже сейчас больший вред, чем все ошибки Синявского и Даниэля.
Синявский и Даниэль — люди талантливые, и им должна быть предоставлена возможность исправить совершенные ими политические просчеты и бестактности. Будучи взяты на поруки, Синявский и Даниэль скорее бы осознали ошибки, которые допустили, и в контакте с советской общественностью сумели бы Создать новые произведения, художественная и идейная ценность которых искупит вред, причиненный их промахами.
По всем этим причинам просим выпустить Андрея Синявского и Юлия Даниэля на поруки.
Этого требуют интересы нашей страны. Этого требуют интересы мира. Этого требуют интересы мирового коммунистического движения.
А. Н. Анастасьев, А. А. Аникст, Л. А. Аннинский, П. Г. Антокольский, Б. А. Ах-мадулина, С. Э. Бабенышева, В. Д. Берестов, К. П. Богатырев, 3. Б. Богуславская, Ю. Б. Борев, В. Н. Войнович, Ю. О. Домбровский. Б. Я. Дорош, А. В. Жигулин, А. Г. Зак, Л. А. Зонина. Л. Г. Зорин, Н. М. Зоркая, Т. В. Иванова, Л. Р. Кабо, В. А. Каверин, Ц. И. Кин, Л. 3. Копелев, В. К. Корнилов, И. Н. Крупник, И. К. Кузнецов, Ю. Д. Левитанский, Л. А. Левицкий, С. Л. Лунгин, Л. 3. Лунгина, С. П. Маркиш. В. 3. Масс. О. Н. Михайлов, Ю. П. Мориц, Ю. М. Нагибин, И. И. Нусинов, В. Ф. Огнев, Б. Ш. Окуджава, Р. Д. Орлова, Л. С. Осповат, Н. В. Панченко, М. А. Поповский, Л. Е. Пинский, С. Б. Рассадин, Н. В. Реформатская, В. М. Россельс. Д. С. Самойлов, Б. М. Сарнов, Ф. Г. Светов, А. Я. Сергеев, Р. С. Сеф, Л. И. Славин, И. Н. Соловьева, А. А. Тарковский, А. М. Турков, И. Ю. Тынянова, Г. С. Фиш, К. И. Чуковский, Л. К. Чуковская, М. Ф. Шатров, В. Б. Шкловский, И. Г. Оренбург».
Из выступления лауреата Нобелевской премии М. А. Шолохова на XXIII съезде КПСС:
— И сегодня с прежней актуальностью звучит для художников всего мира вопрос Максима Горького: «С кем вы, мастера культуры?» Подавляющее большинство советских писателей и прогрессивных деятелей других стран ясно на этот вопрос отвечают своими произведениями...
Мне стыдно не за тех, кто оболгал Родину и облил грязью все самое светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается брать их под защиту, чем бы эта защита ни мотивировалась. (Продолжительные аплодисменты).
Вдвойне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осужденных отщепенцев. (Бурные аплодисменты)...
И еще я думаю об одном. Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием» (Аплодисменты), ох, не ту меру наказания, получили бы эти оборотни! (Аплодисменты). А тут, видите ли, еще рассуждают о «суровости» приговора...
Из письма Л. К. Чуковской Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона», 25 мая 1966г.
...За все многовековое существование русской культуры я не йогу припомнить другого писателя, который, подобно Вам, публично выразил бы сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок...
В своей речи на съезде Вы поставили перед судьями в качестве образца не то, сравнительно недавнее время, когда происходили массовые нарушения советских законов, а то, более далекое, когда и самый закон, самый кодекс еще не родился: «памятные двадцатые годы»...
Именно в «памятные двадцатые годы», то есть с 1917-го по 1922-й, когда бушевала гражданская война и судили по «правосознанию», Алексей Максимович Горький употреблял всю силу своего авторитета на то, чтобы спасать писателей от голода и холода, но и на то, чтобы выручать их из тюрем и ссылок. Десятки заступнических писем были написаны им, и многие литераторы вернулись благодаря ему к своим рабочим столам.
Традиция эта — традиция заступничества — существует в России не со вчерашнего дня, наша интеллигенция вправе ею гордиться. Величайший из наших поэтов, Александр Пушкин, гордился тем, что «милость к падшим призывал»...
Дело писателей не преследовать, а вступаться...
Письмо Чуковской ушло в тогдашний «самиздат». Там же циркулировал еще один документ. Автором его был писатель В. Т. Шаламов.
Из «Письма старому другу» В. Т. Шаламова:
...Синявский и Даниэль нарушили омерзительную традицию «раскаяния» и «признаний»... В их мужестве, в их благородстве, в их победе есть капля и нашей с тобой крови, наших страданий, нашей борьбы против унижений, лжи, против убийц и предателей всех мастей. И ты, и я — мы оба знаем сталинское время, видели лагеря уничтожения небывалого сверхгитлеровского размаха, Освенцим без печей, где погибли миллионы людей. Знаем растление власти, которая, покаявшись, до сих пор не хочет сказать правду, хотя бы о деле Кирова. До каких пор! Может ли быть в правде прошлой нашей жизни граница, рубеж, после которой начинается клевета? Я утверждаю, что такой границы нет, утверждаю, что для сталинского времени понятие клеветы не может быть применено. Человеческий мозг не в силах вообразить тех преступлений, которые совершались...
Синявский и Даниэль осуждены именно за то, что они писатели, ни за что другое. Нельзя судить человека, видевшего сталинское время и рассказавшего об этом, за клевету или антисоветские взгляды...
И еще одну важную подробность вскрывает этот процесс: Синявский и Даниэль никого не стремились «взять по делу», не тянули своих знакомых в водоворот следствия. Отсутствие нечеловеческих средств подавления человеческой психики сделало их волю способной к борьбе, и они победили...
Еще несколько замечаний... Состав суда известен, фамилии общественных обвинителей известны, только фамилии экспертов скрыты от публики. Что за скромность девичья такая, явно неуместная?.. На всякий случай вот фамилии экспертов: академик Виноградов (председатель), Прохоров, Дымшиц, Костомаров и другие. В деле погромные отзывы: С. Антонова, А. Барто, Б. Сучкова, академика Юдина...
Всякий писатель хочет печататься. Неужели суд не может понять, что возможность напечататься нужна писателю как воздух?
Сколько умерло тех, кому не дали печататься? Где «Доктор Живаго» Пастернака? Где Платонов? Где Булгаков? У Булгакова опубликована половина, у Платонова — четверть всего написанного. А ведь это лучшие писатели России. Обычно достаточно было умереть, чтобы кое-что напечатали, но вот Мандельштам лишен и этой судьбы.
Как можно обвинять писателя в том. что он хочет печататься?
И если для этого нужны псевдонимы, пусть будет псевдоним, в этом нет ничего зазорного...
Безымянность обращает на себя внимание не только в составе экспертной комиссии. Секретариат Союза писателей СССР подписал свое письмо в «Литературную газету» (имеется в виду ответ секретариата на ряд протестов, полученных СП после приговора, помещенный в «ЛГ» 19/11-66 г.— Г. Е. и М. К.) — развязное по тону, оскорбительное по выражениям — без перечисления фамилий секретарей Союза писателей СССР. Что это за камуфляж?.. На всякий случай сообщаю состав секретарей Союза писателей СССР: Федин, Тихонов. Симонов, Воронков, Смирнове., Соболев, Михалков, Сурков...
На вопрос великого пролетарского писателя: «С кем вы, мастера культуры?» — Шолохов и Шаламов ответили по-разному.
ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПРОЦЕССУ
Из стенограммы беседы с журналистом Юрием Васильевичем Феофановым в редакции «Известий» (20 октября 1988 г.):
— Я помню свои корреспонденции «Из зала суда». Конечно, сегодня я бы оценил все по-другому. Но ведь мы жили в той системе координат и представлений, да и сам я был моложе на двадцать лет. Это тоже существенно. Это была и вообще не моя тема, я политическими процессами не занимался, только уголовными. Но редакция меня послала... А то, что мы делали тогда не то, ну ясно, господи, чего там говорить. Сахарова сослали, а теперь его все признают. В «Книжном обозрении» было насчет Солженицына, конечно, зря его выслали. Наверно, в этом ряду стоит и процесс Синявского и Даниэля. Но главное — время сейчас другое. Свои корреспонденции тогда я старался обосновать ссылками на законодательство других стран, даже по научным институтам ходил, старался уяснить, а как там? Наверное, были какие-то натяжки, но вы поймите, ведь тогда же была другая обстановка... Ведь мы же только сейчас оцениваем, что было в тридцатые годы, когда, ничего не зная, все кричали: смерть шпионам! смерть Бухарину! И Солженицына осуждали на митингах, не читая его произведений.
Моя личная позиция сегодня? Морально я бы статьи Синявского и повесть Даниэля все же осудил, но, конечно, так, как раньше, не написал бы, и, конечно, я считаю, что для возбуждения уголовного дела оснований никаких не было.
Приговор не я должен отменять, а соответствующие судебные инстанции. Если бы отменили приговор и мне бы предложили, ну, грубо говоря, покайся, оцени себя прежнего и напиши, то я бы это сделал. Сказал бы: уголовное дело возбуждать не было оснований, но морально я и сейчас осудил бы статьи Синявского.
Мне очень тем не менее неприятно сейчас, что я был автором этих статей.
Наверное, не надо было Синявского и Даниэля сажать, то есть не наверно, а точно — не надо.
Даниэль отбыл свой срок, как говорится, от звонка до звонка. Грузил бревна, шил рукавицы, плел авоськи. И писал стихи. После выхода из лагеря год жил в Калуге. Работал на заводе. Затем разрешили прописаться в Москве. Разрешили переводить и публиковать переводы, но не под своей фамилией, а под псевдонимом Ю. Петров.
Из интервью Юлия Даниэля газете «Московские новости» (11 сентября 1988 г.):
— Почему отправили за границу? Да потому, что в тот момент здесь напечатать это было невозможно. А то, что случилось потом, оказалось, я бы сказал, даже интереснее, чем я ожидал. На суде, слава Богу, не потерялось чувство юмора, это большое счастье...
Лагерь находился в Мордовии, он назывался Дубровлаг. Конечно, по сравнению со сталинским страшным временем режим в лагере был более либеральным, обижаться было бы просто неприлично... Собирались вместе, читали стихи, устраивали лекции, провели даже вечер памяти Райниса. В лагере было всякое, конечно, не только стихи и лекции. Но лично мне очень помогло не сломаться, остаться человеком общение с людьми верующими, религиозными. Я много разговаривал с ними, думал о них. В религии есть масса нужных людям вещей, оценить которые я смог, только находясь в заключении. Например, мысль о том, что человек должен сохранить духовность в любых обстоятельствах. Об этом старался помнить постоянно, забыть очень легко...
На вопрос корреспондента, почему он не уехал из России, как Синявский, Юлий Маркович ответил:
— Просто хотел жить на Родине, не представлял себе, что смогу делать в эмиграции. Ведь я поэт-переводчик, очень люблю эту работу и отношусь к ней, как к делу своей жизни. А почему уехал Андрей? Каждый волен сам сделать свой выбор, он выбрал такую судьбу. Я чист перед собственной совестью. Я сделал тогда то, что считал необходимым. Это самое важное, по-моему, для человека — быть в полной мере собой.
Синявский отсидел в колонии шесть лет. Там написаны три книги — «Голос их хора», «Прогулки с Пушкиным», «В тени Гоголя». Монография о Василии Розанове и роман «Спокойной ночи» написаны и изданы на Западе. В 1973 году с семьей эмигрировал во Францию. Профессор Сорбонны. Его жена Мария Розанова— редактор и издатель русского независимого журнала «Синтаксис».
Мария Розанова (1989 г.):
— Нам уже много лет, пора думать и о подведении итогов, и о том, что останется после нас. Вот я и хочу оставить после себя «Синтаксис» — независимый русский журнал, кстати, горячо поддерживающий идеи перестройки в России. И меня не останавливает то, что некоторые здесь называют «Синтаксис» «рукой Москвы». Для нас гласность— это возможность духовного воссоединения с Россией...
Андрей Синявский (1989 г.):
— Душой, сердцем я живу русской культурой. Но мне представляется совершенно неважным, где прописано тело писателя, и когда меня спрашивают о возможности возвращения, отвечаю: пусть вернутся мои книги.
Первая публикация стихов Юлия Даниэля в советской печати после двадцатилетнего запрета появилась в № 29 журнала «Огонек» за 1988 год. Другие стихотворные циклы опубликованы в «Новом мире» №7, 1988 год, и «Дружбе народов» №9, 1988 год. Повесть «Искупление», которая наряду с другими прозаическими произведениями инкриминировалась судом автору, напечатана в №11 журнала «Юность» за 1988 год.
Интервью с Андреем Синявским и Марией Розановой появились в «Московских новостях» и «Книжном обозрении». Критические работы Андрея Синявского и его проза публикуются ныне в журналах «Вопросы литературы», «Иностранная литература», «Октябрь» и «Театр».
Юлий Даниэль долго и тяжело болел в последнее время. Он скончался в ночь с 30 на 31 декабря 1988 года.
Вспоминайте меня, я вам всем
по строке подарю.
Не тревожьте себя, я долги
заплачу к январю...
2 января 1989 года состоялись похороны на Ваганьковском кладбище.
Андрей Синявский и Мария Розанова сумели прилететь в Москву, чтобы проститься с другом, только 3 января, потому что в новогодние дни советское консульство в Париже было закрыто в связи с праздниками.
Авторы благодарят вдову Ю.Даниэля Ирину Павловну Уварову, а также всех, кто откликнулся на просьбу рассказать о процессе и предоставил возможность использовать необходимые документы и материалы.
Геннадий Евграфов,
Михаил Карпов
«Огонек», №19 май 1989 г.
