|
Иосиф Бродский был в 1964 году не диссидентом, не инакомыслящим, а просто начинающим талантливым поэтом. Скорее его можно назвать иначемыслящим.
Но ведь для поэтов так и должно быть. Для настоящих поэтов. Вот почитайте, например, это стихотворение.
Только читайте его так, как полагается - без спешки.
И обязательно вслух.
Попробуйте.
ОСЕННИЙ КРИК ЯСТРЕБА
Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит - гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки
Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры - словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,
он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
- когти в кулак, точно пальцы рук -
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,
к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.
Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет
еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.
Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из
труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на
крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять
низвергается. Но как стенка - мяч,
как падение грешника - снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса - крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.
И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не
предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы
задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло
обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая "вон,
там!" видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,
разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,
опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,
чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски -
бывший привольный узор пера,
карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски "Зима, зима!"
Бродский написал это стихотворение в 1975 году, когда он уже пару лет жил в США .
А родился он в году в Ленинграде 24 мая 1940 года. Отец, Александр Иванович Бродский, был военным фотокорреспондентом, мать, Мария Моисеевна Вольперт, работала бухгалтером. В 1942 году после первой блокадной зимы мать с сыном уехали в эвакуацию, после войны вернулись в Ленинград.
В 1955 году, закончив семь классов и начав восьмой, Бродский бросил школу и начал работать, переменил несколько мест работы – ученик фрезеровщика на заводе, истопник в котельной, матрос на маяке, рабочий в геологической экспедиции. Много читал, начал изучать английский и польский языки.
В феврале 1960 года выступил на «турнире поэтов» в ленинградском Дворце культуры им. Горького с чтением стихотворения «Еврейское кладбище». Годом раньше на какой-то литературной дискуссии процитировал Л.Троцкого. Конечно, общался с разными творческими личностями – Б.Окуджавой, А.Ахматовой, Л.Чуковской, конечно, вел разные разговоры с друзьями и считал себя прежде всего поэтом, а потом уже все остальное. А что это значит - «остальное»? Советский человек прежде всего должен быть советским человеком! А все остальное уже потом. Так должно быть!
Еще А.С.Пушкин писал, что поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан. А сейчас обязан быть Гражданином СССР!
А писать непонятные стишки о боге, о камнях каких-то, о сомнениях… Нет, это не по-советски.
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
А возможно, и верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом -- их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от холода,
кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца трамвая.
Много лет спустя совсем другой поэт совсем по другому поводу в «Балладе о вопросительном знаке» сформулировал «приговор» этому грамматическому явлению: "Не зовет. Не помогает в борьбе. Задается. Значит, мнит о себе!".
А-а-а, мнит о себе?! Задается?!
Что побудило власти привлечь к ответственности именно И.Бродского?
Наверно то, что хрущевская оттепель не перешла в весну. Поэты, писатели могли быть свободными в своем творчестве, но не должны были отступать от соцреализма. Хрущев обругал абстракционистов, местные ленинградские власти, вероятно, решили, что им тоже надо осудить чуждые нашему искусству тенденции и наказать кого-нибудь из «носителей» этих тенденций.
А Бродский был независим, талантлив и к тому же популярен в «определенных творческих кругах советской интеллигенции».
Кстати, когда это случилась удивительная метаморфоза с известным советским драматургом, что он из советского драматурга стал превращаться в антисоветчика (это про А.Галича)? Да тоже где-то в начале 60-х.
Что-то не то стало происходить с нашей интеллигенцией, надо бы ей помочь, подправить, выполоть дурную траву и оградить от вредных влияний…
29 ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» появилась статья «Окололитературный трутень», затем подборка писем читателей с требованиями наказать «тунеядца Бродского».
ПЕСНИ СЧАСТЛИВОЙ ЗИМЫ
Песни счастливой зимы
на память себе возьми,
чтоб вспоминать на ходу
звуков их глухоту;
местность, куда, как мышь,
быстрый свой бег стремишь,
как бы там не звалась,
в рифмах их улеглась.
Так что, вытянув рот,
так ты смотришь вперед,
как глядит в потолок,
глаз пыля, ангелок.
А снаружи - в провал -
снег, белей покрывал
тех, что нас занесли,
но зимы не спасли.
Значит, это весна.
То-то крови тесна
вена: только что взрежь,
море ринется в брешь.
Так что - виден насквозь
вход в бессмертие врозь,
вызывающий грусть,
но вдвойне: наизусть.
Песни счастливой зимы
на память себе возьми.
То, что спрятано в них,
не отыщешь в иных.
Здесь, от снега чисты,
воздух секут кусты,
где дрожит средь ветвей
радость жизни твоей.
январь 1964, Усть-Нарва
13 февраля 1964 года Бродского арестовали по обвинению в тунеядстве. В камере у него случился первый сердечный приступ.
Два заседания суда над Бродским были законспектированы Фридой Вигдоровой, а запись распространялась в «самиздате» - переписывали, перепечатывали, передавали другим.
13 марта 1964 года на втором заседании суда Бродский был приговорён к максимально возможному по указу о «тунеядстве» наказанию — пяти годам принудительного труда в отдалённой местности и был сослан в Коношский район Архангельской области (деревня Норенская).
|
