Из книги

РОЖДЕНИЕ СЕНСАЦИИ. ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ БЫЛ ГАНСОМ ЭССЕРОМ

---

 

Свадьба у Бальзенов

Когда речь заходит о «китах» экономики и политики, за дело берется сам шеф редакции. Есть свои «киты» и в Ганновере — это семейство кондитерского магната Бальзена. У Бальзенов свадьба. Швиндман засучивает рукава: пора и «Бильд» испечь свадебный пирог.

Самое главное — фотографии. Но Бальзены упираются, ссылаясь на то, что Эткером-младшим похитители заинтересовались не в последнюю очередь из-за шумихи, которую «Бильд» подняла вокруг его свадьбы. Швиндман разливается по телефону соловьем, не скупится на лесть, умоляет, точно от этих фотографий зависит чья-то жизнь:

— Ну пожалуйста, очень вас прошу, свадебные фотографии нам просто необходимы.

Все напрасно. И тут он мельком упоминает одну весьма щекотливую для Бальзенов аферу, которая пока не стала достоянием широкой публики. Намек получился по чистой случайности, ведь теперь Швиндман под присягой уверяет: «Беседуя по телефону с Вернером Бальзеном, я упомянул ту историю, но вскользь и безотносительно к свадьбе и даже сказал ему, что об этом мы писать не будем. Я никоим образом не связывал это замечание с моей просьбой и тем более «не грозил» публикацией». Швиндман и в самом деле думал исключительно о «пышных и блестящих свадебных торжествах», которые уже преподнес гамбургской главной редакции как гвоздь ближайшего номера. Однако вернемся к классовому единодушию: «В конце концов надо помогать друг другу, мы же делаем одно общее дело». Разрешение на свадебное фото получено. Полицейский патруль разыскивает на Нюрбургринге бальзеновского домашнего фотографа, который в выходной день решил попытать счастья на ралли. Фотографию переправляют в Ганновер.

Теперь надо достать фото виллы Бальзена. И опять семейство встает на дыбы. Капиталистическая щепетильность! Не буди в народе зависть и гнев! Швиндман клянется, что никакой зависти фото не вызовет, оно будет «не больше почтовой марки», без всякой помпы, только для полноты картины. Бальзены неохотно соглашаются.

Весь день Швиндман занимается только Бальзенами. Наконец материал готов и отправлен в Гамбург. И вот тут-то Швиндмана прорвало. Делать рекламу людям, которые тебя же за это и презирают! Ишачишь ради них, дрожишь — и ни слова благодарности, только пренебрежение! Это уж слишком. Швиндман гремит на всю редакцию: «...»* .

* Угрозой дисциплинарного штрафа в размере «до 500 000 марок или тюремного заключения сроком до двух лет» гамбургский земельный суд в составе Энгельшаля, Краузе, Нойшильда в «обеспечение иска» шпрингеровского концерна — «ввиду безотлагательности без слушания дела» — вынудил меня исключить прямые цитаты. Шеф редакции Швиндман заявил в представленном суду письменном документе: «Совершенно верно, в свое время я несколько погорячился, работая над этим материалом. Однако я категорически отрицаю, что употреблял приведенные в книге выражения». (Я тогда записал все дословно.) — Прим. автора.

Вслед за ним неожиданно взрывается и наша «аристократка», помешанная на высшем обществе: забыв о хороших манерах, эта дама сыплет такими выражениями, каких мне еще не доводилось от нее слышать. Впрочем, на следующий день перед нами вновь благопристойная, безликая ханжа, копошащаяся в интимных подробностях жизни высшего света, как древоточец в готском календаре*.

* Готский календарь — один из немногих дошедших до наших дней памятников готского языка. Если не считать кратких рунических надписей, готские календари являются самыми древними записями на одном из германских языков.

Она уже сама не сознает, что делает, в любой дискуссии от нее не дождешься сколько-нибудь разумного ответа, потому что способность критически мыслить она давным-давно сдала в бильдовский архив. Но чувства еще остались, а ими командовать не так-то легко. Даже у Швиндмана временами кое-что проскальзывает. Например, он поручает мне подготовиться к свадьбе в доме Габсбургов и спрашивает:

— Кто жених?

— Какой-то наследный принц с кучей титулов.

— Ну и черт с ним. Раз этому... как его там... приспичило жениться на императорской дочке, устроим для Гамбурга сенсацию.

Для бильдовца — «этот, как его там», для читателя — сказочный принц. Куда как поучительно вспомнить иной раз конституционную подкладку этой суеты: «Каждый имеет право высказывать и распространять свое мнение письменно, устно или посредством изобразительной информации...» (Конституция ФРГ, ст. 5).

«Его последнее подразделение: три охотничьи собаки»

В «Бильд» невозможно опубликовать сатирическую вещь. Как ни заостряй, ни выворачивай, ни искажай, ни оглупляй, ни комедизируй материал, читатели этой газеты все принимают всерьез.

Я получаю задание взять интервью у генерала пограничной службы ФРГ в отставке Пауля Кюне. Будучи еще на службе, Кюне для освежения образа противника одел своего майора связи с прессой в форму офицера Национальной народной армии ГДР и вместе с ним в айнбекском клубе «Ротари» и в гамельнском клубе «Лайнз» инсценировал одноактный спектакль о Западе и Востоке. Изречение Кюне из времен действительной службы: «Настоящей задачей для погранвойск ФРГ было бы разграждение дорог или захват населенных пунктов, например; вот тогда бы они увидали, на что мы способны». Министр внутренних дел Майхофер сказал о своем генерале погранслужбы: «Кюне — старый солдат. Он мог бы внушать страх и ужас, если бы как командующий не был либеральным демократом».

Со съемочной группой телевидения мы приезжаем к нему в Айнбек. Его первый вопрос: «Будет ли материал, кроме «Бильд», опубликован где-нибудь еще?» Завуалированно намекаю на сотрудничество «Бильд» с журналом «Квик». На это Кюне: «Квик» — это хорошо, ведь за ним все еще стоит Франц Йозеф Штраус. И «Бильд» тоже наша газета, из нее всегда узнаешь обо всех событиях. Но «Штерн» — это правительственный орган *... Впрочем, я, естественно же, член ХДС, и это вы спокойно можете написать».

* Но «Штерн» — это правительственный орган.— Гамбургский журнал «Штерн», популярное иллюстрированное издание, не является органом правительства. Видимо, собеседник Г. Вальрафа, правый христианский демократ, хотел сказать, что «Штерн» поддерживает правительство, которое в то время формировали правящие партии СДПГ и СвДП.

Потом включается камера, и я начинаю расспрашивать отставника:

— Ваш еженедельник при Вас?

— Да, минуточку.

— Чем Вы занимались последние четыре недели?

— В четверг, десятого, в 20 часов общее собрание объединения любителей верховой езды «Панорама»; в субботу, 12 марта, — охотничий обед с товарищами-охотниками моего угодья, перед этим в 11.00 была беседа с шефом «Вольво». 15 марта опять клуб «Ротари»; в среду, 16-го, в 10.45 — ганноверская офицерская школа; в понедельник, 21 марта, в 11.00 мы праздновали пятидесятилетний юбилей Геншера* в боннской «Бетховенхалле»; 22 марта встреча в Ганновере с одним господином из федеральной полиции, но встреча не деловая... Перечисление идет еще минут десять.

* Геншер Ганс-Дитрих — с 1974 г. министр иностранных дел ФРГ, в 1974—1985 гг. председатель СвДП (Свободной Демократической партии)


Потом он еще зачитывает из членского календаря клуба «Ротари» — «сборная солянка».

Члены — сплошь денежные люди: гинекологи, владельцы фирм, занимающихся подземными сооружениями, директора пивоварен и т. п.— «сборная гулянка».

Когда и я хочу полистать гроссбух, генерал испуганно отбирает его у меня: «Это не по-ротариански».

Ротарианскому генералу известно, кому он служит: не случайно же на несколько лет он принял верховное командование над наиболее пострадавшей от бедствия частью нижнесаксонской земли*. И если подумать...

«Среди прочих источников информации читатели безошибочно узнают профиль «Бильд». Это газета, которая знает потребности народа, которая блюдет международные интересы; она знает, чего добивается, и проводит свою линию с необходимой жесткостью и наступательностью».

(Из внутреннего шпрингеровского анализа газеты «Билъд».)

На книжной полке — старое нацистское чтиво.

— Что вы читали за последнее время? — спрашиваю.

— Аннемари, какую книгу я читал в последнее время? — обращается генерал к жене.

Потом мы официально сходимся на Вайцзеккере. Нет, он уже больше не стратег. Свое последнее верховное командование во время стихийного бедствия он называет своим «крупнейшим сражением со времен второй мировой войны». И без перехода продолжает:

— Мой сосед, председатель общества защиты животных, в восторге от моего разведения дратхаар-терьеров.

В дальнейшем бидьдовская публикация так и называется: «Его последнее подразделение: три охотничьи собаки. Ганноверская «Бильд» в гостях у генерала погранслужбы в отставке Кюне. Он спас наши луга».

Мы так смеемся над этой сатирой, что я внезапно пугаюсь. А вдруг Кюне пожалуется. Телефонный звонок, которого я боялся, не заставил себя ждать, но Кюне... оказывается, — мой лучший друг!

— Репортаж первоклассный, директор пивоварни д-р Ленц тоже считает его очень удачным. Наше интервью мы обязательно должны повторить.

Сатиры для «Бильд» не существует. Намеренное преувеличение или искажение реальности, которое обычно вызывает смех, читатель «Бильд» не замечает, потому что в «Бильд» выворачивается, искажается, передергивается любая действительность.

Еще один пример. Я цитирую в «Бильд» высказывание «его королевского величества» Отто фон Габсбурга: «Я не хочу, чтобы ко мне постоянно обращались «Ваше королевское величество». Это создает впечатление удаленности от народа. Мне можно говорить и просто доктор фон Габсбург». И никто не смеется. Ни сотрудники, ни Швиндман. Не чувствует себя маразматиком и «его величество».

Как-то раз я звоню ему по телефону. Трубку берет слабоумный управляющий, наследный граф «фон» и «цу», напыщенное и невероятно чванливое дворянско-этикеточное ничтожество, которому нужно двадцать предложений, чтобы решить вопрос о том, могу ли я получить у них фото помолвки старшей дочери дома Габсбургов и как это сделать. Добравшись до второй секретарши, я ловлю Отто на слове и прошу: господина доктора фон Габсбурга.
— Ваше величество, вас к телефону! — прокатывается по линии.

Не изжил ли себя этот человек? Штраус, во всяком случае, обращался к нему с приветственной речью. Сам же он хвастается тем, что регулярно пишет комментарии для десятков газет мира, от Тайваня до Бразилии; раньше он длительное время жил в фашистской Португалии, во Вьетнаме использовался американцами как репортер благородных кровей, создававший хорошее настроение на фронте. Теперь он то и дело пишет для «Бильд».

Его девиз: «Всегда нужен человек, на которого люди могут взирать с восхищением!»

И «Бильд» нужны реакционные «отто» благородных кровей, чтобы ее читатели взирали на них «с восхищением» до онемения затылка!

Вместе с ультраправым публицистом Вильямом С. Шламмом сын императора издает газету «Цайтбюне».

«То, что справа, вместе с НДП*, наконец-то начинает складываться открытая и подлинная коалиция, доказывает оздоровление немецкой демократии...» — писал Шламм в шпрингеровской «Вельт ам Зоннтаг». Как и сын императора, Шпрингер был с теми, кто в 1974 году поздравлял Шламма с семидесятилетним юбилеем.

* НДП — Национал-демократическая партия Германии, неонацистская партия в ФРГ

Шпрингер обратился тогда к Шламму со следующими словами: «Дорогой Вильям... как хорошо, что есть Ваш призывный голос. Всем сердцем Ваш Аксель Шпрингер». И, как писал Габсбургов Отто фон: «Вы, многоуважаемый господин Шламм, не только сопережили последние дни прежней империи... но и сохранили дух ее... Продолжайте бороться!.. Обращайтесь к нам на настоящем, неподдельном немецком языке. Продолжайте сеять. Урожай взойдет».

Все имеет свою цену

Так называемая серьезная пресса выворачивается наизнанку, чтобы по крайней мере сохранить видимость того, что бизнес и журналистика не имеют между собой ничего общего. Это важно хотя бы потому, что основной закон берет под особую защиту не свободу торговли печатной бумагой или «с удовольствием публикующих объявления сотрудников редакций», а свободу мнений и информирования. Но «Бильд» не участвует в играх «серьезных» людей. Она подхватывает всякую валяющуюся на обочине редакционной стези возможность сделать бизнес.

Я писал о страховании грузовых автомобилей, о том, как клиентам возвращаются деньги — своего рода премия за неиспользованные платежи (для страховых агентств эти «вознаграждения» являются крупным бизнесом, ибо таким образом водителей подталкивают к тому, чтобы использовать свои платежи экономно или не использовать их вовсе). Мою статью, видимо, прочитали в отделе рекламы другого страхового общества, которое обратилось в «Бильд» с предложением написать и об их платежной акции. Спрашиваю Швиндмана, но он отказывается: «Нет, я не вижу в этом нужды, такое уже было. Пару дней назад мы уже писали о таких выплатах в центральной «Бильд», на всю страну. Для нас в этом уже нет абсолютно ничего нового. Нет, не будем писать».

Я передаю мнение Швиндмана представителю страхового агентства. Его реакция: «Вот что, скажите вашему шефу, что, если вы поместите нашу информацию, мы купим 4000 экземпляров „Бильд"». То есть страховое общество заплатит 1500 марок. У Швиндмана действительно заблестели глаза, он уже, вероятно, вообразил, как в результате торговли объявлениями будет расти показатель «новых» тиражей.

Страховщик приходит в редакцию и обстряпывает со Швиндманом сделку, 4000 сбивает до 3500 и ставит условие, что перед уходом в набор материал обязательно будет с ним согласован. Я пишу сообщение, Швиндман редактирует: по его мнению, оно слишком лаконично, слишком нейтрально, не содержит превосходных степеней. Конечный продукт звучит так: «Прекрасное известие для 230 000 водителей грузовиков. Страхагентство платит живые деньги. Чудеснейшее известие...»

Получение тиража страховой представитель обговаривает непосредственно с отделом распространения. Отправили ли они газетные пачки прямо на мусорку или вручили своим представителям, которые будут бесплатно распространять бильдовскую рекламу, я не знаю. Чтобы устранить возможные неясности, на одном из последующих редакционных собраний швиндмановская сделка снабжается эпитетом «достойная подражания»: «То, что мы об этом уже писали, удивлять вас не должно, ведь мы тем самым подняли тираж нашей газеты на 3500 экземпляров. А как мы все знаем, у каждого экземпляра есть в конце концов своя цена».

Все, за что берется «Бильд», становится бизнесом. Кого «Бильд» похвалит, тот начинает процветать; кого «Бильд» не любит, тот может сматывать удочки. Эффект бильдовских выступлений обеспечивается высокими тиражами и уверенной хваткой, которой «Бильд» прочно удерживает пробужденные и разожженные ею эмоции читателей. И авторы «Бильд», даже если захотят, повлиять на это не могут. В их материалах заключена сила, над которой не властны ни они, ни другие. Журналисты «Бильд» ничего не в состоянии описать с похвалой или просто благожелательно, не способствуя при этом чьим-либо экономическим интересам (как не могут ничего и критиковать, не провоцируя тяжбы).

Вот несколько примеров.

У меня были дела в Кёльне, и в Ганновер мне предстояло возвращаться по перегруженной автостраде. Это заняло бы примерно 3—4 часа. Значит, опять я сильно опоздаю в редакцию. Чтобы не гнать машину, я звоню в «Бильд», жалуюсь на «смещение позвоночного диска», что-то мелю о необходимости срочно обратиться к врачу и намекаю, что из этого, может быть, получится материал. Теперь достоверности ради мне нужна медицинская справка. Достать ее нетрудно, ибо я в самом деле мучаюсь порою болями в позвоночнике и лечусь у костоправа. В телефонной книге нахожу такого специалиста, по случайности очень интересного человека. Он пользуется методом, испытанным им на себе самом в США, но категорически против «обжаривания» его в «Бильд». И называет мне своего коллегу, которого он лично хотя и ценит, но считает, что его метод может применяться лишь в исключительных случаях. Может быть, он согласится, чтобы о нем написали в «Бильд».

Так я попадаю к физиотерапевту Тринклеху, применяющему так называемую кислородную терапию. Предлагаю сделать о нем репортаж, и он не отказывается. Чтобы прежде убедиться в безопасности его метода лечения, несколько раз даю себя подсоединить к его чудесному аппарату и промыть себе вены жидким кислородом. Из разговоров с пациентами узнаю, что жидкий кислород дает порою удивительные эффекты, что, бывает, вылечиваются, например, тяжелые нарушения местного кровообращения, что посредством тринклеховского метода оксивенирования можно предотвратить даже неизбежную ампутацию ног, в которых из-за курения нарушилось кровообращение. Звоню в медицинский институт, и мне дают справку, что, хотя метод и спорен, умело применяемый, он не вреден. И я пишу репортаж: «Питер Тринклех, человек, лечащий воздухом».

Резонанс потрясающий. Когда после выхода репортажа я вновь прихожу к Тринклеху, чтобы продолжить свое «промывочное» лечение, маленькая приемная кишит пациентами. Люди, большей частью пожилые, стоят даже в коридорах. Как рассказывает мне сам Тринклех, слава его долетела даже до паркующихся у вокзала таксистов. «Вам к врачу?» — спросил Тринклеха водитель, когда тот на вокзале сел в такси, чтобы ехать к себе на работу. «Бильд» сделала его понятием. С моей помощью.

В приемной как реклама красуется на стене вырезка из «Бильд» с моей статьей. Я рад, что по меньшей мере не побудил Тринклеха взвинтить плату за лечение и обычная в таких случаях инфляция не наступила. Но происходит другое: этот физиотерапевт обзавелся вскоре вторым кислородным аппаратом, нанял ассистента и собрался переехать в более крупное помещение. И мое воображение начало рисовать мне лечебное помещение размером с гимнастический зал, ряды кушеток, армию помощников, как на конвейере присоединяющих кислородные шланги...

А меня между тем лечат бесплатно, делают дополнительно еще и уколы, снабжают медикаментами. Я прошел весь курс от начала и до конца. С выходом из роли Эссера я попросил выслать мне счет и расплатился, ибо с Тринклехом у нас сложились неплохие отношения. Тринклех, которого «Бильд» сделала знаменитым, возник позднее еще раз, уже как ясновидящий, но это, впрочем, другая история.

Второй случай. Пекарь, державший в Ганновере небольшую лавку, делал хороший, без химических добавок хлеб. Замечательно вкусный и не дороже, чем у конкурентов. И вот этот пекарь оказывается на пороге банкротства. Я пишу для «Бильд» материал о здоровом хлебе, и лавка пекаря начинает процветать; он ее расширяет и, чтобы удовлетворить спрос, нанимает еще одного пекаря. Таким вот быстрым оказался эффект моего материала.

Третий случай. Называющий себя психологом, вооруженный институтским дипломом человек разъезжает по нашей земле и обещает людям отучить их от курения за считанные секунды. Его метод, основанный на внушении, подкрепляется прибором, подающим световые вспышки и одновременно производящим легкий массаж затылка под заклинание врача: «Бросьте этот порок! Пробил час от него избавиться!» И т. д. Его простое имя — Майер — было для такого дела помехой, и потому он стал называть себя П. X. А. Майер или полностью — Петрус Херодес Альфа Майер.

На этот раз мне не хочется, чтобы мой материал оказался стимулятором бизнеса. Так как я не в состоянии разделаться с П. X. А. М-ом просто как с шарлатаном (научный тезис «никакими новыми методами психология не может помочь избавиться от курения» для бильдовского материала не годится), то планирую ударить по «успеху» этого типа с помощью сатиризации его метода. Но мне опять надо отвести от себя подозрение коллег и не вызвать у них впечатления, что я хитрю. И когда все уже смеются над «колдуном с противокурительной вспышкой», я вдруг заявляю: «А я больше не курю». И выдерживаю все три остававшиеся мне в редакции месяца, оказываясь среди своих коллег, сплошь заядлых курильщиков, единственным некурящим. Впечатление сильное, и даже в тех немногих строках, которыми «Бильд» разоблачает Ганса Эссера как Гюнтера Вальрафа, находится место для фразы: «По крайней мере он отучился у нас от курения — вероятно, потому, что он, бедняжка, так много работал».

На самом же деле в соответствии с запланированным имиджем мне было важно прежде всего достоверно сыграть аполитичного дурачка и простачка, который настолько искренен и глуп, что первым уверывает в то, что сам же пишет. Но все мои усилия напрасны. В результате бильдовского репортажа у «психолога» стало еще больше клиентов. Перед своим очередным плановым визитом в Ганновер Петрус Херодес Альфа Майер посылает мне дружеское приглашение в его охотничий замок в Гессене, присовокупляет кожаный бумажник с деньгами и просьбу подобающим образом отразить его визит в «Бильд». Бумажник тотчас отсылаю обратно и второй статьи не пишу.

И все-таки «противокурительная вспышка» всплывает еще раз. Одержимая честолюбием «Бильд» хочет провести акцию под девизом «Спасите ,,Ганновер-96"» и вдохнуть жизнь в прогоревший местный футбольный клуб. Швиндман призывает всю редакцию раздобыть деньги у всех известных бизнесменов города и окрестностей. В обмен на пожертвования нам разрешается обещать жертвователям в будущих бильдовских репортажах положительно упомянуть их имена и/или названия их фирм.

Швиндман говорит мне: «Позвони своему шаману и скажи, что, если он не поскупится, мы сделаем ему колоссальную рекламу». Так Петрус Майер вновь оказывается в чести. И хотя „Ганновер-96" ему совершенно до фонаря, он подписывает 3000 марок. «,,Ганновер-96"? Кто это?» — спрашивает он по телефону. Когда я ему передаю, что к его очередному визиту в Ганновер Швиндман гарантирует ему еще одну рекламную статью, он тут же заявляет свои 3000. И это при том, что за несколько дней до этого Швиндман еще раз объяснил мне, что «антиникотинная мигалка» для него больше не тема.

«Еще неизвестно, придется ли вам платить, — могу я теперь сказать психологу. — Ибо деньги понадобятся только тогда, когда клубу вернут разрешение, а в настоящий момент еще многое против этого. Так что, если вам повезет, «Бильд» сделает вам большую рекламу бесплатно».

По этой схеме филантропами и восторженными любителями футбола становятся многие именитые люди, фабриканты и бизнесмены Ганновера и других мест. А ведь имеющиеся среди них опытные денежные воротилы наверняка очень хорошо знали, что такие гарантирующие жертвователям пресс-рекламу и сделанные по телефону заявки на денежные взносы не будут иметь обязательной силы, когда этих жертвователей пригласят в кассу.

Дальнейшие 1000 марок я получаю от фабриканта искусственных бюстов, о котором я перед этим опубликовал рекламную статью и который благодаря пожертвованию может теперь надеяться еще на одно паблисити. Его имя, напечатанное жирными буквами, фигурирует в списке жертвователей как имя владельца предприятия по изготовлению набивных и натуральных грудных протезов.

Крупнейший из организованных мною взносов, 5000 марок, сделал передвижной зверинец Ходенхагена — американское предприятие, которое при содействии бургомистра фон Ходенхагена, являющегося теперь директором зверинца, загаживает окрестности и отнюдь не образцово обходится с животными. «Бильд», покровительствующая животным, напечатает о нем теперь «отличный материал». Об этом зверинце я планировал разгромный репортаж и уже договорился со Швиндманом. Но теперь ничего не выйдет. До конца рабочего дня Швиндман хочет собрать 100 000 марок и призывает меня: «Смягчите там кое-что, округлите!» Фирма не против взноса. Ее условие: статья, ударный материал в рубрике местных новостей, большие фото, похвальный текст...

Всего я набираю 10 000 марок. По сравнению с другими это немного. К концу акции у нас подписано 180 000 марок. Главную долю составляют безымянные мелкие взносы от 1 до 5 марок. Клубу временно возвращается разрешение, и он спасен. «Бильд» может публиковать обещанную рекламу.

Список жертвователей открывается изготовителем печенья и альбрехтовским меценатом Бальзеном. Он подписал обязательство на 5000 марок. Хотя поначалу и воспротивился: «В принципе мы вспомоществуем только для искусства». На это Швиндман проворковал в телефонную трубку: «Но мы переживаем не за футбол, а исключительно за авторитет нашего города...» Швиндман старается для своей команды, словно маньяк, он хочет, чтобы уже в первый день она набрала 100 000: «И ни пфеннигом меньше, заголовок уже ушел!» И Гизела Шёнбергер уламывает кого-то: «Господин директор, прошу вас, дорог любой взнос. Господин директор, как бы вам хотелось — опубликовать это под вашим именем или обнародовать только вашу фирму?» Господин директор предпочитает остаться анонимом.

Гизела Шёнбергер продолжает: «Мы бы смогли тогда поговорить еще об одной пресс-рекламе. Такая же договоренность у нас и с другими». Несколько дней кряду всем редакторам приказано заниматься телефонным попрошайничеством и вымогательством. По вечерам подсчитываются не написанные статьи, а пожертвования. Этим измеряются гонорары и у нештатников. «Великолепно — в первый же день 93 000 марок пожертвований!» — сочиняет Швиндман заголовок для ударного материала на пятой странице. «Спасите „Ганновер-96"!» — заклинает ганноверцев Альбрехт. «Акция доктора Эрнста Альбрехта и ганноверской „Бильд"»,— звучит заголовок первого дня. На следующий день ликующий вопль Швиндмана: «Непревзойденные ганноверцы!
Вы пожертвовали 115 967 марок!» На первой странице этот материал объявлен как «блистательный успех».

Между тем после десятков телефонных разговоров, в которых Швиндман получал отказ за отказом, он самокритично признает: «Все эти обзванивания показывают, что наша акция не в почете. Люди злы на ,,Ганновер-96"».

Но публичное признание в ошибке не в правилах газеты «Бильд». А акция продолжает нарастать: «„Бильд" становится футбольной семьей». Такое жертвовательное мероприятие содействует сплочению. Многие жертвуют 96 пфеннигов ради того, чтобы их имя было хоть раз напечатано в газете. Ведь они принадлежат ей, Бальзену и Альбрехту. Они вдруг начинают что-то значить. Благодаря «Бильд».

Старается и Хассельман, закадычный друг и покровитель «Бильд» в одном лице; он «употребляет себя» в пользу «Бильд», варит с ней одну кашу. Швиндман: «Министр Хассельман расколол директора „Хортена". „Хортен" подписал 5000 марок».

Реклама для Хассельмана и „Хортена" не заставляет себя ждать. Два дня спустя в рубрике сплетен Трайчи пишет: «„Боже, да тут работает одна молодежь", — сказал министр Вильфрид Хассельман во время недавнего посещения универмага „Хортен". Вместе с коммерческим директором Робертом Кравучке (44 года), коммерческим директором Михаэлем Зольбахом (32 года) и шефом персонала Герхардом Вебером (34 года) он провел 90 минут в одном из крупнейших универмагов Ганновера. После знакомства с универмагом в честь министра был дан обед в ресторане».

Три дня спустя, когда набралось еще 50 000 марок, Альбрехт, жертвовавший поначалу как частное лицо, снабжается на фотографии титулом «премьер-министр». Редакторы начинают материться. «Если попрошайничество продолжится и завтра, я увольняюсь»,— говорит Уве Клёпфер. Но оно продолжается, и никто не увольняется. «Ура! Крупнейшее пожертвование для „96"!» — ликует Швиндман на следующий день в ударном заголовке на четвертой странице. Статья начинается со слова «Замечательно».

Дело принимает все более неприятный оборот. Инсайды спортивной жизни, к которым обратились с просьбой о пожертвовании, не ставят спасательную акцию ни во что: «Клуб заслуженно прогорел из-за своей кумовской политики и финансовых злоупотреблений».

Владелец спортивной фирмы Г., бывший игрок «Ганновера-96», говорит мне по телефону: «Для этого свинарника я не пожертвую ни пфеннига. Когда команда была еще в высшей лиге, мы играли за здорово живешь. А с тех пор как любящее сливки новое руководство стало грести большие деньги, клуб покатился по наклонной». И даже спортивные редакторы «Бильд» считают спасательную акцию безобразием. Один из них говорит мне вечером за пивом: «Сумасшедшая затея. Этими деньгами можно было бы помочь детскому саду или дому для престарелых».

Но Швиндман продолжает вытягивать попрошайническую кампанию посулами о рекламе. Коту под хвост. К тому же он печется и о пропаганде городской сберегательной кассы, чтобы прогоревшему клубу она еще раз отсрочила выплату беспроцентного кредита в 900 000 марок. На фотографии над головой «крохобора из крохоборов» Альбрехта с футбольным мячом у ноги — спасательный круг. Он — любитель спорта, благодетель и спаситель, и потому ему кажется, что для рекламы он себя не продешевил. В таком образе Альбрехт, бросающий на чашу «Бильд» свой политический авторитет, импонирует презренному «маленькому человеку».

Швиндман понял это с самого начала: «Если Альбрехт примет участие в кампании, то тем самым он создаст предубеждение...»

Когда акция не находит у населения нужного резонанса, все больше наталкиваясь на критическое отношение, и когда многие раздраженно начинают бросать трубку, Фридхельма Борхерса осеняет: «Ну и вляпались же мы. Надо было делать ставку не на Альбрехта, а скорее на Шмалыптига».

После того как немецкая федерация футбола не без влияния «Бильд» предоставила обанкротившемуся клубу еще один льготный срок и временно продлила разрешение, выяснилось, что из объявленных «Бильд» пресс-рекламных 180 000 марок десять дней спустя дополнительно было внесено чуть более 5000 марок. Прежде всего самыми мелкими подписчиками, для которых это не было торговой рекламой и которые все же сдержали слово.

«Бедный старик делает роскошнейшие скрипки мира»

Вблизи Ганновера, под Нинбургом, живет мастер Монтаг, с необыкновенной тщательностью изготавливающий великолепные скрипки. Так как специалистов по скрипкам очень мало, я предлагаю написать о нем материал. Тема тотчас принимается, как и все, что может фигурировать с эпитетом «благородный»: благородные лошади, благородный фарфор, благородные инструменты, благородное искусство, благородные камни.

Имелось и другое обстоятельство. Ежедневное соприкосновение с грязью во всех видах и безнадежность хоть когда-нибудь отыскать красоту в социальной действительности побуждают мечтать о нетленной красоте и благородстве. И редакторы «Бильд», которые, как правило, выросли не во дворцах и умрут не во дворцах, могут писать о прекрасном и, таким образом, хотя бы иногда чувствовать себя по соседству с дворцами.

Мечты журналистов порождают мечты у читателей: мечты о восхождении в высокие сферы. В «Бильд», например, мне постоянно подсовывают темы типа «От разносчика до миллионера». Моя задача изображать прекрасное и благородное, о которых здесь мечтают и побуждают мечтать других, не столь недостижимыми, каковыми они на самом деле являются в обществе. Иначе какой заряд классовой ненависти могла бы создать «Бильд», если бы плескалась только в сиянии сильных мира сего!

Другой метод воспрепятствовать такому эффекту заключается в спаривании благородного с достойным сострадания. Переворачивается мысль Рильке «Бедность — величайший блеск души»: богач страдает от подагры, миллиардер одинок, печален и всеми покинут в своем сказочном замке. Швиндман изобретает для моего материала заголовок: «Бедный старик делает роскошнейшие скрипки мира».

Ничего подходящего под такой заголовок я не писал. Мастер был не беден и не стар; я увидел бодрого здоровяка, который, правда, получал, как и многие художники, финансовую помощь и, конечно же, не относился к числу тех, кто зашибает большие деньги, но материально не нуждался.

«Старик со впалыми щеками и жидкими волосами, — продолжает сочинять Швиндман, — шаркая, волочится по мастерской, являющейся одновременно и его жилищем. Он снимает с полки доску и нежно проводит пальцами по отшлифованной поверхности. «Этому клену пятьдесят лет», — бормочет он, забыв на минуту обо мне, репортере «Бильд», пришедшем к нему в гости...»

Сплошное вранье, меня даже не спрашивают, могло ли такое быть. Скрипичный мастер в ярости из-за того, что его изобразили столь сирым и убогим. Читатели, знающие его лично, звонят по телефону и негодуют: зачем им автор рассказывает сказки?! Автор и в самом деле рассказывает сказки, но не какие-нибудь. Швиндман очень тонко чувствует, какие сказки полезны и какие вредны. К своему материалу, который, как и очень многие бильдовские материалы, в целях «округления» более или менее выдуман, я сам присочинил эффектную концовку. Человек, изготавливающий драгоценные скрипки, давно не продает их кому попало. Он, жертвующий на каждый экземпляр инструмента по году жизни, хочет убедиться, есть ли у покупателя талант.

В концовке бильдовских материалов всегда говорится о «самом прекрасном» или «самом плохом событии» в жизни интервьюированного. В этом случае я написал: алчный банкир обманул скрипичного мастера Монтага, сказав, что покупает скрипку для своего парализованного сына. Но положил ее в свой сейф, чтобы, подобно скрипкам Страдивари, она стала со временем еще дороже. И моя история заканчивается так: «Он не знает, — улыбнулся мастер, — что скрипка Монтага, чтобы не утратить звучности, постоянно должна играть. В сейфе банкира скрипка, конечно же, погибнет».

Эту выдумку Швиндман вычеркивает. Для «Бильд» это плохая, вредная сказка с подстрекательской моралью: алчность и спекулянтство губят благородную работу простого художника.

Моя сказка, как я уже сказал, вычеркивается. Но что происходит в действительности? После прочтения бильдовского репортажа к Монтагу является совершенно немузыкальный торговец металлоломом и покупает у него скрипку за 13 000 марок. В порядке вложения денег.

Правда то, что не написано

Правда для «Бильд» зачастую содержится не между строк и не в самих строках. Она заключена скорее под строками, во всяком случае под напечатанными. Печатается то, что повышает тираж, даже если это правда. Не печатается все то, что не способствует раскупанию газеты. Классический принцип, простой и вместе с тем идеальный в своем применении. Скоротечное время требует скоростного журнализма, очень скоростного. Угол зрения при ориентировке материалов составляет ровно 360 градусов. Авторы «Бильд» называют себя «универсалами».

Верят ли читатели бильдовским материалам — несущественно, пока они продолжают покупать «Бильд». Отдельные негодующие письма читателей игнорируются. Дело принимает щекотливый оборот, лишь когда «примитивы» протестуют массами, когда они начинают бодаться всерьез.

Как в случае материала о прорицательнице. Если бы не было прорицателей, «Бильд» бы изобрела их. Люди, верящие в собственные «прорицания», не только будто бы рождены для «Бильд», но и составляют ее плоть и кровь. Речь идет о женщине, мелкой мошеннице. «Бильд» берет ее под свою опеку и проникновенно описывает то, чем она занимается.

Эта никчемная женщина, подбодренная «Бильд», решает, что настал ее звездный час и со своим наследством в несколько десятков миллионов она может теперь стать авантюристкой мирового масштаба. Она достаточно ясновидяща для того, чтобы понимать, что подтасованный материал в «Бильд» для нее капитал, на процентах с которого она сможет здорово нажиться. Бильдовский репортаж действительно способствует оживлению ее бизнеса и создает базу для еще больших надувательств. «Бильд» помогает ей обрести подлинный «вес» и «значимость».

Пострадавшие от «прорицаний» читатели гневно протестуют и жалуются. Обманутые и одураченные штурмуют редакцию. Возникает непосредственная угроза, что они поставят неприятный вопрос о вине газеты. Что делает в такой ситуации квалифицированный шеф редакции? Он придает делу другой оборот. Переходит от покровительства к обвинению. Те же актеры разыгрывают новый спектакль: прорицательница обманывает читателей «Бильд».

«Все идет отлично. Из этого мы просто сколотим четвертый материал»,— говорит Швиндман.

Три дня — и комедия снова в репертуаре, теперь ее играют даже на большой сцене, в центральном издании «Бильд». В последний день она называется «ФБР разыскивает мадам Вионвиль». История раздувается, включаются судебные исполнители, и, наконец, прорицательница спасается бегством в США. Мелкая обманщица превратилась внезапно в капитальную преступницу. «Бильд» спокойно может ошибаться, ибо «Бильд» умеет использовать свои ошибки.

«Бильд» и животные

В ценностной шкале материалов «Бильд» животные, особенно беспризорные или брошенные хозяевами, находятся на самом верху. Они котируются значительно выше, чем аналогичные случаи у людей; исключение составляют разве что совсем «крупные животные» — миллионеры, кинозвезды.

Редко проходит неделя, когда «Бильд» не публикует несколько ударных материалов о душераздирающих судьбах животных, а о несправедливостях по отношению к людям сообщается в разделе коротких известий. На ежедневной бильдовской бирже — «редакционных собраниях» — рассказы о животных обсуждаются как материалы «human touch».

Безутешный день для редакции «Бильд». Никакого привлекательного преступления. Никакого убийства. Никакого изощренного изнасилования. Никакого оригинального самоубийства. Ну ничегошеньки не произошло, «Ты звонил еще раз в полицию? — спрашивает Швиндман у Клёпфера. — По-прежнему ничего?» Клёпфер отрицательно качает головой. Швиндман обращается ко всем нам и формулирует лозунг дня: «Нет ничего слезного? Ничего, где было бы побольше „хлюп-хлюп"? Гуманистического звучания газете все еще не хватает. Чего-нибудь человеческого, из области, в которой мы по-прежнему плохо осведомлены. На всякий случай мы оставим место для сочных тридцати строк. Я хочу трогательной, хватающей за душу истории о животных, чтобы было побольше „хлюп-хлюп"».

Воскрешение умирающего

21февраля. Сегодня дедушку Фаля парализовало.
19 марта. Дедушка Фаль умоляет о помощи.
21 марта. Хайди Кабель заплакала, когда увидала Генри Фаля!
31 марта. Дедушка Фаль зовет свою покойную супругу!
15 марта. Старик Генри нашел подругу.
18 апреля. Дедушка Фаль: Стричься? Этого я оплатить не могу.
2 июня. Никто не хочет дедушку Фаля! Для дедушки Фаля нет больше надежды!
3 июня. Хайди Кабель: У меня есть место для дедушки Фаля — звонили тысячи! Читатели «Бильд»: Мы дадим приют дедушке Фалю!
8 июля. Дедушка Фаль на смертном одре.
9 июля. Хайди Кабель: Я хотела бы еще раз повидать старика Генри!
30 июля. Могильщик упал в могилу дедушки Фаля.

Умирание популярного семидесятидевятилетнего народного актера театра «Онзорг» Генри Фаля «Бильд» комментировала ежедневно все новыми и новыми заголовками и статьями, взывавшими к состраданию читателей. Когда Генри Фаль, уже умирающий, лежал в больнице и нуждался в тщательнейшем уходе, «Бильд» еще более искусно бередила чувство милосердия и взывала к чуткой душе «большой семьи „Бильд"»: дедушка Фаль нуждается в семье, которая бы за ним ухаживала, а не то он пропадет. Волна сострадания и жажды помочь нарастала. Многочисленные читатели «Бильд» дали волю своим спровоцированным «Бильд» чувствам и на оставшиеся «дедушке Фалю» годы предложили ему новый приют. Таким образом «Бильд» продолжала печатать свои заголовки вплоть до самой кончины популярного народного актера. В течение всего этого времени, пока «Бильд» доила любовь народа к «дедушке Фалю», в центральной гамбургской редакции висел жуткий фотомонтаж, изображавший Генри Фаля в собственном гробу и в зависимости от заголовка, по мановению изображенного на монтаже дальномера, делавший его то умирающим, то воскресающим.

Памятка для самоубийц
(желающих быть наверняка уверенными в том, что их акт отчаяния будет замечен «Бильд»)

Если Вы всего лишь рабочий, то шансов у Вас мало.

Городские советники, миллионеры, чиновники и фабриканты (даже если их фирма состоит из двух сотрудников) попадают в газету легче.

Изберите «интересный» вид смерти: самодельный электрический стул, например, или «публичную смерть». То есть бросьтесь по возможности с самого высокого в городе собора. Или скормите себя в зоопарке хищникам, но по возможности в тот день, когда там бывает больше всего народу.

Но если Вы хотите умереть непременно в своей комнате и в одиночестве, потому что публичность Вам действительно неприятна, то подыщите по меньшей мере добротную причину для своей добровольной смерти. Будьте осторожны — «душевная депрессия» или еще менее оригинальная добровольная смерть из-за социального деклассирования или безработицы в качестве причин для «Бильд» не существуют. В отличие от них хорошо тянут на заголовок причины типа: любовное горе, развал семьи, плохие отметки в школе, прыщи на лице, заикание, кража в магазине (на сумму до 20 марок), затяжные дожди, опоздание на поезд, плохая телепрограмма, пригоревший обед, вмятина на кузове Вашей машины или по возможности смесь всего вышеперечисленного.

Позаботьтесь о том, чтобы причина стала известна. То есть прощальное письмо положите так, чтобы его нашел сосед. Потому что бильдовские репортеры всегда спрашивают сначала у соседей. Но для верности — если Ваш сосед не любит «Бильд» — отправьте копию Вашего прощального письма в центральную редакцию, в Гамбург.

Напишите, что отказываетесь от Ваших личных прав, а не то Ваше имя будет сокращено или даже выдумано.

Приложите свое фото, и тогда шеф бильдовской фоторедакции будет на Вашей стороне. Если у Вас есть семья, то по возможности приложите тогда фотографию с женой и детьми.

Указание для родственников и друзей: средняя цена за фото—45 марок. Если добровольная смерть будет на странице материалом ударным, то выплачивается и построчечный гонорар в размере 100 марок.

Ах-ах, господин Эссер!

Он звонит в 11 часов ночи 31 мая. Он — постоянный читатель «Бильд», с 1952 года, как он говорит. Все уже ушли домой, в редакции я остался один и после лихорадочного дня нахожусь в состоянии сильного стресса. «Бильд» никогда не бросает человека в беде, и он просит меня о консультации. «Вы мне уже столько раз помогали всевозможной информацией. Мне нужно с вами посоветоваться», — требует пожилой, грубоватый голос.

Справку он получит, но не от Эссера, а от Вальрафа!

— Да, в чем дело? — добродушно осведомляюсь я.

— Мне нужно знать, как правильно говорить: «Я предлагаю Вам выехать» или «Я предлагаю Вам съехать»?

— А зачем вам это знать? — спрашиваю напрямик. Узнаю, что он владелец четырех доходных домов и одного магазинного помещения.

— Все дела я веду сам, — говорит он чванливо, — в наше время невозможно положиться на наемных служащих.

— Кому же и на каком основании хотите вы предложить выехать? — спрашиваю.

Оказывается, речь идет о безработном, который не платит за квартиру уже два месяца.

— Лентяи, бездельники, — негодует домовладелец, — грязный сброд. Ко мне в дом, в его квартиру, недавно даже приходила полиция по поводу ограбления какого-то магазина. Пусть убирается. В моем приличном доме жуликов я не потерплю.

— Сколько должен он платить за аренду, за сколько квадратных метров? — спрашиваю.

— 480 марок за 52 квадратных метра, — пока охотно отвечает домовладелец.

Но потом возвращается к делу еще решительней:

— Теперь скажите мне наконец, как правильно нужно говорить: «Я предлагаю Вам выехать» или «Я предлагаю Вам съехать»? Письмо о выселении из квартиры я должен отправить заказным с вокзальной почты сегодня же, чтобы было в срок...

— Ну что вы за человек! Все фразы, как я вижу, построены совершенно неправильно. Есть у вас чем писать? Я продиктую вам, как это должно звучать правильно. Пишите.

Слышу, как он шарит в поисках бумаги и карандаша. И говорит:

— Но чтобы не длинно, поторопитесь. Самое позднее через пятьдесят минут письмо должно быть отштемпелевано на вокзале. Иначе он проторчит у меня на квартире еще месяц. Как правильно: «Я предлагаю Вам выехать» или «Я предлагаю Вам съехать»?

— Неправильно ни то ни другое, — говорю я. — Пишите, я скажу вам, как это должно звучать правильно. «Дорогой господин такой-то! Так как за время наших многолетних отношений квартиросъемщика и домовладельца посредством Вашей аренды жилой площади Вы косвенно подарили мне часть дома, запятая, то настоящим письмом я хотел бы Вам сообщить...» Надо бы, наверно, еще добавить: «Прошу меня покорно простить, что извещаю Вас об этом с большим запозданием». Записываете? Сначала вчерне, небольшие изменения и дополнения вы сможете сделать потом сами...

На другом конце провода молчание, но я твердым голосом продолжаю диктовать:

— «...настоящим письмом сообщаю Вам, запятая, что право на проживание, которое Вы должны были получить уже давно, я предоставляю Вам теперь до конца жизни, точка». Вы меня еще слушаете?!

Он слушает меня очень внимательно, но, замечаю я, уже не записывает. И вновь брюзжащий требовательный голос:

— От своей газеты я не желаю слышать ничего, кроме того, как правильно сказать — «Я предлагаю Вам выехать» или «Я предлагаю Вам съехать»?!

— Да поймите же вы наконец: то, что неверно в корне, никогда не может быть правильным ни с какой стороны.

Домовладелец: Назовите мне свое имя!

Я: Мое имя Эссер.

Домовладелец: Как это пишется?

Я (злясь): Эссер как «мэссер» («Мэссер» по-немецки «нож» - прим.перев.), как то, чем режут.

Домовладелец: Вы закончили среднюю школу?

Я: За кого вы нас принимаете? Мы здесь все, как положено, закончили спецшколу.

Домовладелец: Какую спецшколу? Я закончил обычную среднюю школу.

И вновь упрямо требует: «Сделайте милость и посмотрите в словаре, как правильно — «Я предлагаю Вам выехать» или «Я предлагаю Вам съехать»? Есть у вас справочники?»

Я (пуская в ход могущество «Бильд» с другими целями): Обдумайте хорошенько свое намерение. Если вы выставите этого человека на улицу, я сделаю о вашем поведении большой материал. У меня уже есть заголовок: «Прескандальнейшая история! Домовладелец злоупотребляет немецким языком. Ни в чем не повинный квартиросъемщик должен ему верить». Или как вы находите такое: «Домовладелец, выгоняющий своих квартиросъемщиков на улицу, — ему важнее, как правильней говорить, а на права человека ему наплевать!» Так примерно, вчерне. А в особо критических случаях мы сами выдумываем материал, вы должны это знать хорошо.

На другом конце провода кладут трубку. Надеюсь, что у «Бильд» одним куском ее читательской плоти будет теперь меньше. Во всяком случае, отправить повестку о выселении до 24 часов он уже не успеет.

Некоторое время спустя мне вновь удалось сбросить в себе избыточное давление, уже в другом телефонном разговоре, который я тоже застенографировал. И опять говорилось о жилищной проблеме, о доме старой постройки. Я заподозрил, что управляющий намеренно доводит этот дом до разрушения *. Разузнал, что домовладельческая компания уже подготовила уведомления о выселении жильцов. Подстанция была отключена, квартиросъемщики сидели без света и электричества, со стен капала вода.

* ...управляющий намеренно доводит этот дом до разрушения — распространившаяся в последние годы практика домовладельцев «избавляться» от старых домов с традиционно низкой квартплатой и строить на их месте современные дорогие жилища, недоступные прежним обитателям.

Я пишу об этом статью. Удивляюсь, что Швиндман ее пропускает. Впрочем, он предварительно убедился, что речь идет не о крупной компании, а лишь о маленькой, никому не известной фирме, которой даже нет в телефонной книге. Лишь при таких условиях социальная тематика периодически попадает на страницы «Бильд», но материалы на эту тематику помещаются, как правило, плохо — и по объему, и по подаче, — в изоляции от главных материалов о бравурном вымышленном мире.

Вечером, накануне появления статьи, мне звонит домоуправляющий, маклер по купле-продаже недвижимости. Он узнал о том, что я побывал в его «доме ужасов», и сразу же распорядился, чтобы через два дня была возобновлена подача тока. Ему, наверно, кажется, что таким образом ему удастся что-то исправить. Но по отношению и к этой домовладельческой акуле я скорее Вальраф, чем Эссер. Человек, чья психика срочно нуждается в разрядке. Без оглядки на возможность увольнения, которое бы неотвратимо последовало, узнай Швиндман об этом деле. Очищение моей психики посредством телефонного разговора с домоуправляющим Канневурфом протекало так *.

* В этой несколько сокращенной записи встречаются повторы и неясности. Достоверности ради привожу их в таком виде, в каком я их запротоколировал.— Прим. автора

У телефона г-н Канневурф: Добрый вечер, господин Эссер. На всякий случай звоню вам еще раз, чтобы посуду, которую еще можно склеить, не побить окончательно.

Эссер: Это и в самом деле очень приятно слышать, хотя в своем репортаже я рассказывал не о мальчишнике накануне свадьбы. Делу уже дан ход, и я считаю, что вы еще дешево отделались, если подумать...

Канневурф: Это, конечно, так, но о чем мы вообще говорим? Объективности ради, господин Эссер, следует подчеркнуть, что я здесь далеко не главное лицо, я ничего не требовал. Это ведь очевидно. К тому же мне кажется, что всякое дело должно рассматриваться с обеих сторон, так я считаю.

Эссер: Но перед жильцами дома вы ставите уйму требований, которые они просто не в состоянии выполнить. Я осмотрел дом. Начнем с того, что вырваны звонки, дом не запирается, в ограде двора нет калитки, по стенам течет вода. Дом непригоден для мало-мальски нормального проживания, как ни крути, особенно для тех, у кого есть дети. Надо что-то предпринимать.

Канневурф: Вы дадите деньги?

Эссер: Простите, не понял.

Канневурф: Вы дадите деньги?

Эссер: Какого черта, если от сдачи внаем вы ежегодно получаете 25 000 марок...

Канневурф: Да, но пока дело доходит до чистогана, после оплаты издержек, расходов...

Эссер: Даже стекла, и те заменили не вы. Один из квартиросъемщиков случайно оказался стекольщиком.

Канневурф: О, господин Эссер...

Эссер: К счастью, это он заменил стекла, да к тому же за собственный счет.

Канневурф: Ах-ах-ах, да-да, господин Эссер, ах-ах.

Эссер: Если вы считаете, что я слишком заострил внимание на этом отдельном случае, что подошел слишком поверхностно, то я охотно...

Канневурф: Да, господин Эссер, ах...

Эссер: ... еще раз кое-что расскажу о ваших многочисленных домах.

Канневурф: Нет, господин Эссер, давайте говорить только об этом доме, исключительно и единственно об этом доме. Я считаю, что все возможные претензии в наш адрес лучше всего известны нам самим. Для нас это не впервой...

Эссер: Думаю, что после выселения жильцов вы перестроите этот дом под квартиры «люкс».

Канневурф: Совершенно верно.

Эссер: И какую исходную плату вы тогда назначите? Вероятно, все-таки...

Канневурф: Такую, которая покроет расходы на содержание дома, и по мировому соглашению.

Эссер: По мировому соглашению. То есть от 600 до 800 марок. То есть в зависимости от метража. Канневурф: Разумеется.

Эссер: Но это значит, что жильцы, населяющие сейчас дом, не смогут в нем больше жить, потому что у них нет таких денег.

Канневурф: Да, господин Эссер, или дом придет в еще больший упадок, или мы еще кое-что из него сделаем. Как же иначе? Знаете, я что-то вдруг перестал понимать вашу логику.

Эссер: Как перестали? Ведь вы же систематически доводите дом до разрушения. Люди ведь в нем живут уже 33 года.

Канневурф: 33 года живет только один человек!

Эссер: Не-е-ет, есть еще одна пожилая женщина, живущая в нем даже 35 лет.

Канневурф: Это отец, мать и дочь, которых мы...

Эссер: Оказывается, уже три человека.

Канневурф: ...А С. моложе, так что не о ней речь. А мужчина—иностранец. Только они...

Эссер: Секундочку. Имя С. звучит не по-немецки, а она немка, хотя иностранцы, конечно...

Канневурф: Ее зовут Эрика.

Эссер: ...люди не второго сорта, по крайней мере не должны ими быть! Или я не прав?

Канневурф: Господин Эссер, не об этом речь. Мы ведь все перестроим.

Эссер: Но вы разослали жильцам извещения об их выселении.
Канневурф: Простите, господин Эссер, но мы же не можем делать капитальные вложения, оставляя ту же плату за наем. Простите покорно, но я не знаю...

Эссер: Мне кажется, что владелец все-таки не вы, вы ведь только управляющий, или я ошибаюсь? Кого же вы имеете в виду, когда постоянно говорите «мы»?

Канневурф: Не знаю, о чем это вы. То есть я был бы вам очень признателен, если свои претензии вы мне изложите еще раз.

Эссер: Думаю, что нам следует быть откровенными. Вы исходите только из интересов капитала.

Канневурф: А вы разве нет?

Эссер: Мы защищаем интересы квартиросъемщиков.

Канневурф: Вы, значит, исходите не из интересов капитала? И настанет день, когда вы нам заявите: долой капитал. Или как? Я что-то плохо начал понимать.

Эссер: Вы должны исходить из возможностей квартиросъемщиков.

Канневурф: Ну хорошо, а как это делать?

Эссер: Вы должны создать им такие условия, чтобы они жили в доме по-человечески, а не способствовать всеми силами запустению, не травить жильцов и вынуждать их таким образом выселиться подобру-поздорову.

Канневурф: Боже мой, боже мой, господин Эссер, господин Эссер. Вы ведь даже не видели сметы номинальных платежей.

Эссер: При чем здесь номинальные платежи? Речь идет о платежеспособности. Я ознакомился с квитанциями о регулярных перечислениях. Отдельные иностранцы перечисляют квартплату за месяцы вперед из страха, что иначе им каким-нибудь образом подложат свинью. Послушайте, этот дом не единичный случай, и мне бы не хотелось его таковым представлять. Дайте мне адреса других домов, находящихся в вашем ведении. И я подготовлю большой рассказ о положении дел в целом. Может быть, даже серию рассказов. После того как мы закончим серию «Замки Нижней Саксонии», серию, между прочим, цветную, я смогу...

Канневурф: Если вы напишете достаточно обоснованную, то есть и объективную статью, объективную с обеих сторон, то я согласен.

Эссер: Объективности с двух сторон не бывает.

Канневурф: Не бывает, господин Эссер?

Эссер: Не зная, на чьей ты стороне, с каких позиций выступаешь...

Канневурф: Ах, господин Эссер, господин Эссер.

Эссер: ...нельзя писать ничего.

Канневурф: Господин Эссер...

Эссер: Наша цель вскрывать не отдельные недоразумения, а дать представление о ситуации в целом.

Канневурф: Что вы подразумеваете под «ситуацией»? То, что находится в нашем ведении?

Эссер: Да.

Канневурф: Ах-ах, господин Эссер, господин Эссер.

Эссер: Если вам нечего скрывать, то можете вручить мне адреса со спокойной душой.

Канневурф: Но я не могу вам дать никаких адресов.

Эссер: Почему не можете?

Канневурф: Я прежде должен получить на это разрешение от владельцев. Не обессудьте, пожалуйста. В интересах владельцев, но через головы владельцев я не могу предпринимать ничего, тем более что завтра их имена будут в газете. Не обессудьте, пожалуйста.

Эссер: Я согласен, это смягчающее обстоятельство. Но оно ведь не освобождает вас от ответственности.

Канневурф: От какой ответственности? Что вы имеете в виду? Мы же не имеем дела с жильцами и всеми этими проблемами. Не обессудьте, пожалуйста. Мы совершенно превратно понимаем друг друга.

Эссер: Но ведь как управляющий вы должны отчетливо растолковывать владельцам, что следует делать, чтобы условия проживания в их домах не были унизительными для человеческого достоинства.

Канневурф: Не обессудьте, не обессудьте, пожалуйста. Я ведь только посредник. У меня ведь нет возможности непосредственно влиять на владельцев. Они скажут мне, чтобы я занимался своим делом — заботился о домах и о том, чтобы платежи за проживание поступали в срок, чтобы были в порядке палисадники, чтобы я следил за порядком в подъездах, в квартирах. Вот так. И чтобы к концу года или в начале следующего я оставлял отчет за минувший год по дополнительным расходам за сдачу жилплощади внаем. А гонорар мы получаем в зависимости от объема этих расходов. И меня не спросят: хотите вы заниматься этим или не хотите? Вот какие у меня отношения с владельцами.

Эссер: Как уже было сказано, я с удовольствием напишу об этом еще одну статью или серию статей. Материал так или иначе уже готов, дело на мази, что бы вы ни говорили.

Канневурф: Господин Эссер...

Эссер: Я сделаю это сразу же, как только вы предоставите мне данные. Я с удовольствием напишу большой, так сказать, сводный репортаж обо всех зданиях в вашем ведении.

Канневурф: Господин Эссер, я должен прочесть сначала вашу статью. Должен же я знать, что вы написали.

Эссер: Ну хорошо. Тогда я попрошу...

Канневурф: Должен же я ее прочесть.

Эссер: Тогда я попрошу, чтобы вы прочли ее завтра же, ловлю вас на слове, и тогда вы предъявите мне свои балансы, а в продолжение я напишу большую статью, в которой от отдельного случая перейду к проблеме в целом.

Канневурф: Но я не вижу для этого повода.

Эссер: Но вы же мне только что это предложили.

Канневурф: Я предложил вам принять к сведению, что в рабочем порядке не могу этого сделать через головы владельцев. Я же вам сказал. Я их знаю, завтра они мне скажут, что у меня не все дома, что мое место в «Вунсторфе» (в психиатрической клинике под Ганновером.— Г. В.).

Эссер: Я уверен, что у владельцев совесть так же чиста, как и у вас, и они непременно захотят, чтобы их честность была наконец-то доказана.

Канневурф: Но тогда, господин Эссер, вам придется обвинить весь Ганновер. Тогда вы должны обвинять каждого домовладельца. Не мы же виноваты в сложившихся отношениях. Я же ясно и четко сказал вам сегодня пополудни, что в этом деле мы оказались замешаны чисто случайно.

Эссер: Да-а, как говорится, вместе попасться — вместе висеть.

Канневурф: Не обессудьте, пожалуйста, но кто же будет платить за это достойное человека ожидание? И вообще я все время себя спрашиваю: какое вообще дело газете «Бильд» до аренды жилплощади? Ведь ваша газета никогда не занималась порчей репутации домовладельцев и управляющих...

Эссер: Дело в том, что теперь мы разрабатываем новое направление. Речь идет просто о расширении и уточнении понятия «терроризм».

Канневурф: Да-да, это очень и очень правильно, вы должны продолжать писать об этом больше и лучше. А то ведь стало невозможно помещать свои деньги в банк без опаски. Постоянно боишься, что тебя ограбят прямо на улице.

Эссер: Вы, кажется, меня неправильно поняли, я говорю о другом терроризме. А именно — о терроре по отношению к квартиросъемщикам. Террористы есть разные. Террористы, угрожающие квартиросъемщикам, все до одного гуляют на свободе, и нет объявления, информирующего людей об их розыске. Смею утверждать, что этот сорт террористов представлен у нас значительно обширней, чем обычный. Ведь людям можно нанести травму, лишив их жилища, а иногда даже убить их, это-то вам понятно?

Канневурф: Господин Эссер, что вы себе позволяете? Кто вам дал право со мною так разговаривать?!

Эссер: Мы хорошо знаем, что такое терроризм. Кроме того, статью я писал не один и серию тоже буду писать не один. У нас здесь для этого целый штаб. Есть у нас и свои юристы, которые обеспечивают законность, и свои информанты, и свои корреспонденты, и бытописатели, и злописатели, придающие материалу окончательный блеск, а для комплекта — есть и покровители. Мы свое дело знаем. Мы — команда неприкосновенная, и кто на нас посягнет, почувствует, с кем связался.

Канневурф: Господин Эссер, господин Эссер, ах-ах. Я знаю вашу газету вовсе не такой. У меня это просто в голове не укладывается. От такого с ума можно сойти!

Эссер: Погодите, не торопитесь. У меня есть одна идея. Слушайте внимательно. Я сниму комнату в вашей квартире и...

Канневурф: Добро пожаловать, селитесь, селитесь у нас. Мы держим еще пустыми пару прекрасных, спокойных квартир. О цене мы договоримся.

Эссер: Нет, я имею в виду совершенно определенные квартиры — квартиры в терроризируемом доме. Чтобы все, что там происходит, прохватило сильнее, чтобы испытать это на собственной шкуре, чтобы написанное за письменным
столом было доходчивей.

Канневурф: Нет-нет, это невозможно. Уже полгода, как мы объявили о прекращении сдачи квартир по всему нашему управлению — чтобы разом покончить с нерешенными проблемами.

Эссер: Хочу предложить вам еще лучшее решение. Мы поселимся там вместе. И через три месяца вы заговорите по-другому. Бьюсь об заклад. Ученые называют это «включенным наблюдением». Во всяком случае, до вас дойдет куда больше, и, глядишь, вы еще и в ярость придете, а то ведь иначе вас не проймешь. Это-то и будет самым разумным, без околичностей. Вы въедете со своей конторой и семьей в квартиру, где по стенам течет вода. Там вы организуете свое делопроизводство, а я поселюсь вместе с вами. И через три месяца мы поговорим еще раз.

Канневурф: Боже мой, что вы говорите, господин Эссер. Это непозволительно! Непозволительно так поступать с нами! Господин Эссер! Такие вопросы решаются через суд.

Эссер: Вы правы.

Канневурф: Что делать, пусть решает суд.

Эссер: Хорошо, в таком случае доверимся решению суда.

Канневурф: Вот именно.

Эссер: А потом мы вновь поговорим о серии в новой «Бильд»!

Канневурф: Я решительно протестую. Я... мы здесь ни при чем!

Эссер: Как следует подумайте над этим. Уясните себе, с кем вы имеете дело. Мы не мелкая сошка.

И я кладу трубку.

Человек в пещере

В миттельландском канале под Андертеном ищут утонувшего молодого человека. Радиолюбители, помогающие в поиске через центральную аварийную станцию, сообщают, что наткнулись на человека, живущего в пещере. Этого человека я хочу отыскать.

В первый день я его не нахожу. На второй день мне помогает отставной полицейский, который берет свою овчарку, и ночью мы отправляемся на следовую работу. И вдруг собака приводит нас к испуганному «пещерному человеку». Я помню, что случилось с человеком, о чьей жизни в пещере неподалеку от Дюссельдорфа рассказала газета «Бильд»: возмущенные читатели «Бильд» разрушили жилище мнимого «чудовища», а его самого обратили в бегство побоями. Мой репортаж такой реакции вызвать не должен. Чтобы расспросить обитателя пещеры поподробнее, в спокойной обстановке, я договариваюсь с ним о встрече на следующий день.

Но в назначенное время он не приходит. Звоню в редакцию: «Этот человек к назначенному сроку не явился. Материал, похоже, не состоится». Ответ: «Нет уж, дудки! Материал запланирован, большой ударный репортаж с двумя фото, которые сделаете вы!» Между тем стемнело, вспышку я не захватил, но фотографа разыскать успел. Человек наконец-то появляется и рассказывает мне свою историю.

Он работает здесь субподрядчиком, чистит железнодорожные цистерны, в которых перевозится нефть, деготь и всевозможные ядовитые химические вещества. Бригада работает без респираторов, под постоянным воздействием ядовитых испарений. За эту работу с почасовой оплатой берутся лишь парии общества: бродяги, алкоголики. Прибежищем им служит сколоченная из нескольких досок грязная конура типа барака в непосредственной близости от железнодорожного полотна. Человек, о котором я собираюсь писать, испытывает отвращение и к грязи, и к алкоголикам, которые в приступе белой горячки устраивают по ночам побоища. У него же для аренды квартиры нет ни денег, ни вообще шансов снять хоть какую-нибудь комнату при его внешности— въевшуюся в тело рабочую грязь можно счистить лишь вместе с кожей. Сказка о натурфилософе, ночующем под звездами, или о чудовище не получается.

Разыскиваю фотографа, и разговор в пещере затягивается надолго. В редакцию возвращаюсь с опозданием. Швиндман орет на меня в присутствии всей редакции: «Где вы так долго шляетесь! Я вас вышвырну вон!» Пытаюсь объясниться. «Замолчите! У вас вообще нет права разговаривать!» — Швиндман бьет кулаком по столу, да так, что лицо его сморщивается от боли, а на экране телевизора, транслирующего в этот момент один из матчей чемпионата на Кубок Европы, появляются косые полосы. Стою совершенно растерянный, перепачканный глиной, обессилевший.

Надо мной смеется секретарша: «Посмотрите на себя в зеркало!»

Я парирую: «Я не с приема у премьер-министра и не с кофейных посиделок у Хассельмана».

Момент опасный. Если бы я начал оправдываться, то Швиндман непременно бы выполнил свою угрозу. Я в типичном положении типичного бильдовского репортера. Теперь — так можно истолковать выкрик Швиндмана, — видимо, пронесло, но мне следует остерегаться. Я не должен перечить шефу ни в чем, иначе лишусь работы. Спасением может быть лишь быстрое написание материала, полностью соответствующего представлениям Швиндмана и духу газеты.

«Мы назовем его королем ночлежников, — говорит Швиндман, — этот эпитет вы обязательно должны использовать в заголовке! Все ясно?!» Мне ничего не ясно: «Король ночлежников ему, по-видимому, не совсем подходит. Он одиночка, бедолага, и никакой свиты у него нет». Но Швиндман жестом дает мне понять, чтобы я проваливал: «Заголовок уже есть. Ясно?!»

Как бы Швиндману того ни хотелось, памятуя о дюссельдорфском случае, изобразить этого человека страшным черным чудовищем я не могу. Но и правду сказать тоже невозможно. И из пещерного жителя я делаю гротескную, но симпатичную фигуру, этакого оригинала, современного Диогена.

Швиндман доволен, но продолжает меня отчитывать: «Опять двадцать пять! Вы не выдерживаете никаких сроков!» Но как всякую скаковую лошадь, гонимую шпорами и плетью по полосе препятствий и в конце получающую кусочек сахара, вознаграждают и меня. Перед уходом из редакции, в полночь, Швиндман похлопывает меня по плечу: «Вот видите, материал опять получился блистательный!» «Хорошо, — говорю я, — учту на будущее. Теперь буду предлагать темы лишь тогда, когда они уже почти готовы, когда уже действительно состоялись как материал. Тогда все будет в срок». Швиндман опять взрывается: «Этому не бывать! Чего захотели! Устроить собственную редакцию в редакции! Все материалы вы должны рассказывать прежде мне!»

«В этом также видна потребность читателей иметь возможность увидеть закономерно становящееся все более обездушенным общество, в коем они живут, приближенным к отдельному человеку и его судьбе, а также желание обрести объекты для самоотождествления и самопроекции, посредством которых можно снять напряжение от забот и проблем».

(Из внутреннего шпрингеровского анализа газеты «Бильд».)

«Спелеолог в Гарце»

Редакцию «Бильд» можно назвать профессиональной мастерской мистификаций. Только не следует представлять себе это так, будто имеется официальный, и даже письменный, заказ на фальсификацию того-то и того-то. Не существует и никаких устных указаний типа: сварганьте-ка нам какую-нибудь липу; или: вставьте-ка сюда развесистую клюкву! Фальсификация совершается в «Бильд» под сурдинку и систематически.

Нештатным сотрудникам материал оплачивается построчно. Но с предлагаемыми «Бильд» материалами они находятся в состоянии экзистенциальной нетождественности, так как не могут себе позволить взять на прицел какое-нибудь событие, не убедившись, что материал о нем попадет в газету (и будет оплачен); не располагая точными сведениями о действительном положении вещей, они вынуждены предлагать по возможности заведомо сочный, оригинальный аспект. Шеф редакции, конкурирующий с шефами редакций других отделений «Бильд», ради шанса попасть в общефедеративное издание газеты обостряет этот непроверенный аспект еще одним поворотом. Если это ему удается, то редакторы центрального гамбургского отделения «Бильд» в свою очередь тоже поддают жару и сочиняют наивозможно «убойный» заголовок. Нештатный сотрудник часто отправляется на задание, уже имея такой заголовок, и горе ему, если ударная строка, к которой он должен написать материал, окажется несостоятельной! Более того — горе фактам, которые не желают подлаживаться под заголовок.

Если в материале о каком-то человеке этот человек превратится, положим, просто в «квалифицированного рабочего К. из Франкфурта», то моста между правдой и бильдовским материалом не навести уже никакими силами. И это то, что нужно, ибо сведения о человеке без фамилии и из большого города не поддаются проверке, идентификации, разоблачению. Такие материалы либо чистая выдумка, либо имеют с действительностью так мало общего, что даже бильдовскому махинатору становится дурно при мысли о том, что, может быть, ему придется столкнуться с правдой в форме опровержения.

Но и полное имя отнюдь не является доказательством того, что материал не фальсифицирован. Я и сам написал такой материал и надеюсь, что не причинил им вреда никому.

Однажды Швиндман спрашивает меня:

— У вас нет какого-нибудь материала? — Спрашивает с упреком, потому что два дня кряду я ничего не опубликовал.
— Что у вас в работе?

— Я занимаюсь темой «Спелеолог в Гарце».

— Это же великолепно, давайте делать! — восклицает Швиндман.

— Но материал еще не сложился,— возражаю я. Ибо единственный спелеолог в Гарце, которого мне удалось разыскать, не хочет фигурировать в «Бильд» ни под каким соусом. Он говорит, что тогда пещеры наводнятся исследователями-любителями и в конце концов окажутся разрушенными. К тому же он не хочет оказаться пропагандистом этого опасного новомодного спорта.

В полдень ко мне приходит Швиндман: «Спелеолог запланирован. Поезжайте и сделайте материал».

— Но человек не соглашается!

— Это и есть теперь ваше задание, уломайте его. И без материала не возвращайтесь!

Что делать? Два дня подряд ничего не опубликовано, провал запланированного материала означал бы понижение курса Эссера на редакционной бирже. Для пишущих в «Бильд» эта биржа — все равно что чувствительный сейсмограф. И здесь мое положение не отличается от положения моих коллег: я должен иметь успех, я не могу рисковать ничем. Ведь если другие журналисты связаны с «Бильд» профессионально, то я профессионально связан с ней как открыватель, разоблачитель «Бильд». И все-таки я вынужден содействовать этой газете точно так же, как и другие, если не хочу, чтобы пропал труд почти целого года.

Вспоминаю, что в Ганновере имеется председатель союза геологов, который из кожи вон лезет, чтобы попасть в «Бильд» со своей коллекцией минералов. Я ему звоню:

— Где вы собираете ваши минералы? В пещерах они тоже есть?

— Нет, в пещерах таких вещей не бывает. Минералы залегают в скалистых местах. В пещерах имеются большей частью только сталактиты или известняки.

— Но, может быть, все-таки найдется какой-нибудь окольный способ поместить в газете рассказ о ваших минералах? Может быть, мы смогли бы через полчаса...

— Да-да, конечно, вы, бильдовцы, народ ушлый.

Я еду к нему. Геолог привел и второго председателя союза. В квартире хранится не только богатая коллекция минералов, но и кости мамонтов и китов двадцатимиллионнолетней давности.
Говорю сразу начистоту:

— Слушайте внимательно. Вы знаете «Бильд», знаете, что в ней стоит принимать всерьез и что нет. Эти минералы могли бы быть найдены и в пещерах, кто это сейчас знает!

— Исключено.

На эту удочку председатель не идет. Показываю ему фото, которое я вырезал из одного иллюстрированного журнала, раздававшегося как-то в кинотеатре. На фото человек в шлеме и с карбидной лампой протискивается сквозь расселину в скале.

— Посмотрите-ка, как он чертовски похож на вас. Председатель в растерянности, не знает, что это значит.

— Хорошо. Я скажу вам, в чем дело. Мы представим вас как крупного спелеолога. Вы бывали в пещерах?

— Да. В сталактитовой пещере. Туристом. Но это не значит, что я спелеолог.

— Ладно, мы здесь немного подмалюем. Вашу в высшей степени интересную и важную коллекцию минералов мы все равно перенесем в пещеру.

Он по-прежнему не может включиться. Думает, наверно, чокнутый какой-то, морочит голову... И опять начинает говорить о пробах и стоимости минералов, которые большей частью им не найдены, а куплены на аукционах.

Через полчаса мне надо вернуться в редакцию с материалом и фотографиями. Наконец-то геолог сдается:

— Но выбросьте из вашей игры по крайней мере мою фамилию!

— Без фамилии нет материала! Это наш высший принцип. На нем зиждется и рушится достоверность.

Уходя, вижу, что до него так и не дошло, что теперь он будет отчаянным спелеологом, который копается во чреве земли.

Швиндман чувствует, что в таком виде концы с концами у материала не сходятся. И тотчас спрашивает: «У этого типа есть чувство юмора?» Я говорю: «Наверно, есть».

— Материал должен оживляться тем, что все эти ископаемые валяются у него в квартире как бытовые предметы.

Именно такой «оживляж» бильдовская фотография и создала. Швиндман не спрашивал, почему «спелеолог» внезапно согласился. Он никогда не спрашивает: «А достоверен ли материал на самом деле?» Даже если он абсурден. Он всегда спрашивает только одно: «Неприятностей не будет?» Что означает: не будет ли юридических трудностей? Не будет ли ерепениться пациент?

Швиндман и другие всегда делают хорошую мину перед любой пропастью, даже перед той, дальше которой вообще уже нет ничего. Все знают, что речь здесь идет о профессиональной этике журналиста, но вслух об этом не говорится. Здесь царит дух молчаливого сообщничества, никто ничего не хочет ни знать, ни видеть, чтобы, паче чаяния, когда-нибудь не осознать того, что творит.

Самое странное: «спелеолог» моей (и Швиндмана) милостью не ерепенится совершенно. Не вызывает у него протеста даже подпись под фотографией, на которой его не узнать. Быть может, он думает: кто заходит так далеко, может зайти еще дальше, лучше с ними не связываться. Наверно, есть и федеральные министры, реагирующие на бильдовское вранье точно так же.

«Бубак — пивбак»

Нет «Бильд» без убийства — без убийства нет «Бильд». Убийцы ежедневно создают основу, на которой процветает бильдовский бизнес. Было бы преувеличением утверждать, что бильдовские махинаторы осознают «благотворное» влияние деятельности убийц на их, бильдовцев, профессиональное существование. И все-таки с таким же воодушевлением, с каким бильдовские редакторы в своих печатных материалах отдают убийц (большей частью, конечно, только подозреваемых) на растерзание общественности, они чуть ли не коллегиально обсуждают этих убийц в редакторских кулуарах.

И даже террористов. Было совершено убийство генерального прокурора ФРГ Зигфрида Бубака. Этим событием «Бильд» живет несколько дней кряду, публикуя ударные заголовки и большие фото (и еще несколько недель обгладывает покойника). И вот один редактор, ухмыляясь, бросает другому: «Только не спутайте Бубака с пивбаком!» Все радостно смеются. А что в Западном Берлине писали на стенах хаоты*? — «Сделайте из Бубака бах-бака!» Для газет шпрингеровского концерна эти надписи послужили доказательством преступной сущности левых. Но не исключено, что этот гадкий лозунг был сочинен редактором одного из отделений «Бильд».

* Хаоты — от слова «хаос», участники молодежных выступлений, с точки зрения властей сеющие смуту и беспорядок.

На следующий день «Бильд» дала ударный заголовок — на сей раз без «пивбака» и «бах-бака»:

«Четыре часа
лежал Бубак в крови!
Жена почувствовала, что он погиб!»

Вы узнаете ее по анекдотам

Я никогда не запоминаю анекдотов. Когда какой-нибудь анекдот мне очень нравится и я начинаю его рассказывать, то, бывает, оказываюсь в дурацком положении — вдруг обнаруживаю, что позабыл самую соль. Это особенно неприятно тогда, когда некоторые слушатели из вежливости или неуверенности в себе деланно и преувеличенно смеются — смеются, чтобы не опозориться: а что, если это какой-то необычно умный анекдот, который они не поняли?

Анекдоты бильдовской редакции выделяются своей банальностью. Быть может, и они — порождение буйной фантазии изобретателей заголовков и не попадают в газету лишь потому, что слишком отчетливо выдают бильдовскую идеологию.

Один из таких анекдотов вызывает в редакции особое восхищение и с восторгом пересказывается.

Другой анекдот, такой же слабоумный, встречается хохотом самоузнавания и самоочищения.

Эдельтраут Хёфкен, настроенная на такие возвышенные и прекрасные вещи, как «благородство, достоинство и блеск» нижнесаксонского дворянства, и обычно не рассказывающая анекдотов, преподносит его лучше всех: «Вы не слыхали нового анекдота о «Бильд»? — Попадает один человек в рай, а на земле горит красный свет. Он спрашивает почему, и Петр ему объясняет: «Это какой-то мужчина соврал». Вскоре загорается зеленый свет, и Петр опять объясняет: «А это женщина соврала». Внезапно вспыхнуло на земле безбрежное море света и озарило все небо. И Петр говорит: «А это вышел номер „Бильд"».

Присутствующие сообщнически переглядываются и хохочут— хохочут над собой. Но Эдельтраут старается все-таки смягчить эффект и добавляет: «Ведь смеяться, в конце концов, можно лишь над тем, чего ты сам выше».

Высшая инстанция

«Важно то, что эта инстанция, «Бильд», объединяет в себе две существенные черты: мужской авторитет и пробивную силу, с одной стороны, материнскую заботливость и материнскую понятливость — с другой. Благодаря этому становится возможным взятие на себя газетой «Бильд» функции «сверх-Я» в полном объеме и тем самым в некоторых областях также и «родительской роли». В результате люди не только склоняются перед сильным авторитетом, но и обретают чуткую инстанцию, которой без оглядки можно довериться».

(Из внутреннего шпрингеровского анализа газеты «Билъд».)

В «Бильд» люди обращаются за помощью ежедневно. Разочаровавшись в государственных учреждениях, в друзьях, в членах семьи или оказавшись брошенными на произвол судьбы, они обращаются в «свою» газету как в высшую инстанцию. Одинокие, отчаявшиеся, уставшие от жизни, готовые покончить с собой.

««Бильд» воплощает для своих читателей инстанцию, заботящуюся о том, чтобы все встало на свои места...»
(Из внутреннего шпрингеровского анализа газеты «Бильд».)

От «Бильд» люди ждут поддержки, готовности выслушать их проблемы и гласности. Эти надежды «Бильд» подкрепляет рубрикой «„Бильд" сражается за вас», которая является клапаном для стравливания пара, почтовым ящиком для жалоб и одновременно бесплатным накопителем информации, из которого отбираются «на убой» самые оригинальные случаи.

Одновременно это и устройство для отфутболивания. Когда читатели обращаются со своими проблемами в эту рубрику, а редактор чувствует, что «материала здесь нет», то он отсылает их в такую же рубрику в Гамбург: «Это не по нашей части, вы должны письменно обратиться в нашу гамбургскую спецредакцию «„Бильд" сражается». А туда ежедневно поступает больше сотни просьб о помощи. Простейший способ, как уже сказано, отшить человека.

Но бывает, что редакторы и сотрудники не обходят своим вниманием страдающих и страждущих. Тогда нередко происходит обмен ролями. Страдальцы звонят, чтобы излить на «Бильд» свои беды и горести, и сами в свою очередь становятся вместилищем для сброса накопившейся у господ редакторов «Бильд» агрессивности и душевной грязи. Я не раз бывал свидетелем того, как человек, попавший в беду и ищущий помощи, вместо совета или поддержки получал лишь насмешки и издевательства.

Хериберту Клампфу (около 30) — он сидит рядом со мной — позвонил человек, заявивший, что собирается покончить с собой, потому что его бросила подруга, которая намного моложе его. Беседуя с «кандидатом в самоубийцы», Клампф выкладывает на стол фотографию, на которой звонящий по телефону человек запечатлен со своей невестой в те дни, когда он был еще счастлив. Как попала к нему эта фотография, я не знаю. Клампф, юрист-недоучка с хорошими связями в полиции, — специалист по добыванию фотографий. Если нужно достать фото только что умершего, убитого или ребенка, ставшего жертвой сексуального насилия, то это обеспечивает Клампф. Он едет к родственникам, плетет им что-то, из чего родственники, вероятно, делают заключение, что он официальное лицо. Такая манера открыла ему уже многие двери.

Родственники думают, что фото, видимо, нужно как документ для уголовной регистрации в целях ускорения поимки преступника, и часто выдают ему на руки половину фотоальбома.

В зависимости от ситуации Клампф работает и по методу шока: «Мы, конечно, можем заказать фото и в морге, но выглядеть это будет некрасиво».

Иногда он предпринимает «акцию милосердия», хотя это скорее относится к репертуару его старшего коллеги, Виктора Лёляйна, который обычно имитирует сердечный приступ, просит стакан воды, добивается того, чтобы его пригласили в квартиру отдохнуть, и так вкрадывается в доверие до тех пор, пока не получает фото для публикации. (Юридически ненаказуемое нарушение неприкосновенности жилища!)

У Хериберта Клампфа есть для этого поговорка, которая в сопровождении соответствующей жестикуляции ясно показывает его профессиональную пригодность: «Тыр-пыр восемь дыр, моя жена болеет, а ваш муж скончался, не дадите ль мне его карточку?!» После удачной акции по добыванию фото это заклинание услужливо демонстрируется в редакции — Клампф танцует вокруг собственной оси, держа над головой растопыренную пятерню, как если бы он хотел сказать: «Вот я и опять облапошил их».

И все же Клампф не достиг типичного бильдовского цинизма. Для этого он недостаточно холоден. Он часто кажется слегка на взводе, будто только что укололся. Но Клампф не пользуется наркотиками. Он производит впечатление человека, который уже ничего не принимает по-настоящему всерьез. Во время работы он иногда ритмически раскачивается, чем приводит себя в некое счастливое состояние, и на лице его появляется блаженная улыбка.

Как и теперь — беседуя по телефону с самоубийцей, который демонстративно объявляет «Бильд» о своем намерении.

Следующая запись дословно воспроизводит сцену, которую я наблюдаю в редакции вечером 27 июня.

Я сижу над «кровавым» материалом, который потребовал с меня Швиндман: «Сколько зарабатывали за каждую жертву палачи Ганновера». Эту идею он подхватил, читая аналогичную статью в гамбургском издании «Бильд».

«„Ежели, попав ко мне в руки, ты не сознаешься, я буду растягивать тебя на лестнице до тех пор, пока ты не начнешь просвечивать" — так угрожал брауншвейгский палач в 1662 году четырнадцатилетней девочке, обвиненной в колдовстве. В результате этого «неприятного допроса» девочка наконец «созналась», что родила мышь», — выстукиваю я на машинке, как вдруг слышу голос Клампфа, говорящего по телефону. «Как, господин Кунде (Имя изменено. — Прим. автора.), вы еще живы?» Затем, прикрывая ладонью микрофон, обращается ко мне: «Он уже сожрал двадцать таблеток снотворного».

Потом опять в трубку: «Ингрид вам не звонила?» — и показывает мне на фото, где господин Кунде обнимает свою подругу, что моложе его на двадцать лет.

Клампф (в трубку): «Да что вы говорите, взрезали себе вены? Что? Недостаточно глубоко? Ну надо же!»

(И мне шепотом: «К сожалению, недостаточно глубоко».)

В трубку: «Ах, господин Кунде, зачем вы так говорите?! Вы просто боитесь сделать это как следует».

И он нажимает на рычаг. Сначала я думаю, что Клампф просто паясничает, разыгрывает со мной злую шутку. Но он показывает мне на фото молодую невесту, высокую брюнетку, рядом с похожим на цыгана пожилым господином с бородкой клинышком.

— С чувихой я уже поговорил, — сообщает Клампф. — Чувиха что надо. Она хочет еще пожить в свое удовольствие, вот и отвалила с молодчиком. «Что мне до него», — говорит она. — И затем уже совсем сладострастно, предвкушая как оживят материал эти слова: «Что мне до него!»... Получится отличный материал, фото у меня уже есть!

— Ты спятил, — говорю я.

(Пытаюсь успокоиться. Клампф между тем делает глоток бренди. Может, он просто балаганит?)

Еще один звонок. Клампф хватает трубку: «Ну скажите на милость, господин Кунде, как же это получается, что вы еще живы? Таблетки, выходит, были слишком слабы? Слушайте меня внимательно! Вы еще способны следить за тем, что я говорю? Так вот слушайте. Вмажьте как следует. Купите, черт побери, бутылку шнапса». (Я перестаю понимать, что имеет в виду Клампф. Может, он переключился и теперь хочет отвратить Кунде от его решения, или своим советом «вмазать как следует» он хочет снять ему последний страх перед самоубийством, чтобы получить назавтра «материал»... «„Бильд" была свидетельницей...»?)

В сомнении, похоже, и Уве Клёпфер. Из глубины комнаты он насмешливо бросает: «Ты что, священником заделался? Пока ты не прибудешь на место с фотографом, пусть он малость подождет».

Между тем уголовный репортер Клампф делает в страх-агентстве равносильное присяге заявление, что он звонил в полицию и просил тотчас приехать на место происшествия.

Проходящий мимо Виктор Леляйн, ведущий рубрики известий, с пренебрежительным жестом обращается к Клампфу:

— Не принимай близко к сердцу. Я знаю этих Кунде. Не доверяй им, они никогда ничего над собой не сделают.

По сравнению с другими Клампф еще не особенно кровожаден. Просто такая манера вести себя воспитывается здесь всем окружением. Задает ее уже сам тон общения. Так, например, узнав о самоубийстве шестидесятивосьмилетней женщины, выбросившейся с седьмого этажа высотного дома, Швиндман поручает Клепферу: «Эту попрыгунью мы берем, материал будешь делать ты».

Или: когда по поводу самоубийства дочери Барцеля * просыпается местнопатриотическое честолюбие и все ломают голову над тем, как связать это с Ганновером, но ничего не получается, один молодой сотрудник редакции досадливо восклицает: «Как жаль, что сделала она это не в Ганновере».

* ...по поводу самоубийства дочери Барцеля...— Для бильдовцев эта трагедия приобретает особый интерес в связи с тем, что у девушки был знаменитый отец: Райнер Барцель — лидер парламентской оппозиции, председатель фракции ХДС/ХСС в бундестаге.

Или когда «Хай» говорит Клампфу: «Тут два пацана постреляли друг друга из мелкашки». Клампф: «Отлично, клёво! Надеюсь, насмерть?!» «Хай»: «Да нет, оба только тяжело ранены».

Даже Гизела Шенбергер, двадцатилетняя журналистка, самая молодая в редакции, реагирует холодно и цинично, когда речь заходит о жизни человека. Впрочем, она еще не совсем пропиталась окружающей атмосферой. Своим материалам она придает зачастую нежелательный поворот, и потому ей приходится их вновь и вновь переписывать. Швиндман частенько отчитывает ее на собраниях команды. Однажды она задумчиво изрекает: «Невероятно. Я здесь уже ровно год. Три года назад я об этом и думать не думала. Тогда на аттестат зрелости я писала сочинение о манипуляциях и лжи газеты «Бильд», а теперь сижу здесь сама и сама мараю руки, мешая грязь вместе со всеми». Она хочет уйти отсюда, говорит — чтобы продолжить учебу. Но об этом говорит не только она. Видимо, для того, чтобы облегчить душу.

Однажды Михаэль Барц впадает в конфликт с собственной совестью, и Гизела Шёнбергер, на вид еще девочка, пытается ему помочь примечательно гротескным образом.

Барц раздобыл материал о молодом маньяке, который неподалеку от Ганновера стрелял в собак и при этом ранил игравших поблизости детей. Материал уже несколько дней лежит на столе у Швиндмана. Швиндман нашел его недостаточно забористым — в чем, со своей точки зрения, был прав — и отложил, потом, решив ужать его до двадцати пяти строк (просто до укрупненной информации), занес в тематический план и несколько раз передвинул. И тут Михаэлю Барцу звонит пожилая мать того парня с ружьем. Барц тщетно пытается ее успокоить и после разговора с ней совершенно сникает: «Она относится к этому страшно серьезно, говорит, что если в газете появится статья о ее сыне, то она наложит на себя руки. Думаю, не надо ничего публиковать. Пусть себе живет спокойно».

Какова же реакция Гизелы Шёнбергер? Помогает Барцу? Ничего подобного. Она говорит: «Вам надо бы сегодня же послать ей домой копию статьи. Если вам повезет, она укокошит себя очень оригинальным способом — сожрет яд и в лунном свете возникнет привидением над каким-нибудь озером или еще где-нибудь. Тогда у вас наконец-то сложится настоящий большой материал».

Барц не в состоянии над этим хотя бы посмеяться: «Мне, видимо, надо спросить у Швиндмана, можем ли мы снять материал». Возвращается: «Мы никогда и ни при каких обстоятельствах не снимаем материалов»,— сказал Швиндман. И еще: «Какое нам дело до самоубийства этой женщины?» Я сделал что мог, но сообщение он все равно напечатает...»

И Михаэлю Барцу действительно полегчало! Правда, он ничего не добился, и материал все равно будет опубликован, что рискованно по отношению к той женщине и чего Барц еще несколько минут назад так боялся, но теперь ответственность за это не на человеке Барце, а на начальнике Швиндмане — нет, более того: на принципе, на святом краеугольном камне: «События никогда не замалчиваются!» И хотя на себе самом и на других Барц ежедневно убеждается, что «Бильд» только и делает, что злоупотребляет сообщениями и замалчивает их, он с готовностью позволяет ослепить себя высоким идеалом. «Я верил», «мне приказали» — таковы пресловутые слагаемые мировоззрения, диктующего неизбежность выполнять приказы, слагаемые, которыми в этой стране люди всегда умели себя успокаивать.

(Материал в конце концов сняли из-за того, что он оказался слишком скучен).

Бильдовские редакторы блюдут свою прирожденную тактичность. За исключением тех случаев, когда речь идет об их жертвах, о тех, за чьи гроши они живут. Тогда в них прорывается циничное презрение. Если редакторы настроены кротко, то своих читателей они именуют «маленькими людьми». В приподнятом настроении они называют их «примитивами» (по выражению бывшего главного редактора «Бильд» Петера Бениша) или «жизнерадостными современными невежами» (по выражению покойного друга Шпрингера, главного редактора «Вельт», ведущего автора «Бильд» Ганса Церера). В прочих же случаях читатели для них — и это тоже кое-что напоминает — человеческий материал, материал для агрессий, фантазий о социальном возвышении и страхов о социальном падении преступников за письменными столами «Бильд».

Фабрика лжи

Мало-помалу я перестаю сам себя узнавать. Скоро четыре месяца, как я работаю в «Бильд», а книги, которые я с собой привез, даже не распакованы.

Я ловлю себя на том, что разучился по-настоящему говорить с друзьями, всерьез воспринимать их слова. Это же не материал! Все мгновенно сортируется с точки зрения практической пригодности. Пригодности для «Бильд».

Прожив в Ганновере месяц, я вдруг сообразил, что довольно-таки неплохо знаком с этим городом, мне ведь и раньше доводилось приезжать сюда на день-другой, а то и на неделю. Но сейчас я вижу его совсем иными глазами и он чужой для меня. Старинные кварталы центра, где какой-нибудь год назад я прямо на улице публично читал свои репортажи, напрочь утратили все знакомые черты. Я с трудом узнал их, да и то лишь когда один из ганноверских друзей напомнил мне о том случае. Сейчас передо мной новый, искусственный город.

Получая от шефа задание «добыть материал», я смотрю на людей исключительно как на объекты, из которых надо что-то выжать. Мне недосуг выслушивать их сетования на житейские трудности и заботы. Нет времени. Мозг автоматически сортирует все вокруг на предмет выгодного использования для «Бильд». Каждые час-два — телефонный отчет Швиндману. Даже речь у меня чужая; я говорю как бывалый, прожженный бильдовский писака: «Не бойтесь: нам вы можете довериться. Все будет как надо».

Окружающий мир съеживается и застывает куцей, пошленькой статейкой из «Бильд». Что бы ни произошло, у меня в голове первым делом рождаются заголовок и начальные фразы текста. Даже в сугубо частном споре я совершенно серьезно объявил своей приятельнице: «Хватит об этом, в конце-то концов. Разве это материал? Ну сама посуди!» Позже она рассказывала, что в те дни я ходил как зачумленный, чуть что — заводился с пол-оборота и вообще был на себя не похож — во мне словно сидела какая-то зараза. «Типичный Эссер! Если б Вальраф увидел, он бы со стыда сгорел!» — Эта фраза не сходила у нее тогда с языка.

21 апреля — я уже полтора месяца работал в «Бильд» — она обратила мое внимание на то, что в частном разговоре я впервые сказал о «Бильд» «мы». Дело было так: она попыталась заинтересовать меня какой-то социальной темой, а я не задумываясь автоматически брякнул: «Мы такими вещами не занимаемся».

Запугивание и страх — вот что отличает климат в редакции. На тебя постоянно давят ледяные клещи насилия и принуждения, все вроде бы улыбаются друг другу и разговаривают между собой, но невозможно отделаться от ощущения, что стоит только шагнуть в сторону, как сию же минуту тебе дадут по физиономии или подставят ножку.

Жить в такой обстановке нельзя, остается только функционировать. Наподобие робота. Идешь себе и идешь в раз навсегда заданном направлении.

Все происходит почти без твоего участия, потому что содержимое твоей памяти регулярно считывают и перепроверяют. У тебя в голове программа, заложенная Швиндманом, Швиндмана программирует Принц*, а Принца — Шпрингер, который незримо витает где-то в заоблачных высях, время от времени указуя перстом направление.

* Принц Гюнтер — главный редактор газеты «Бильд», впоследствии один из ведущих менеджеров шпрингеровского концерна, заместитель председателя правления.

И душа у тебя не дрогнет, живые люди становятся тебе безразличны, ты создаешь их заново — такими, какими их угодно видеть «Бильд», сиречь Шпрингеру. Ведь ты работаешь на фабрике массовых иллюзий. Коварных, лживых иллюзий, уводящих от реальности.

Ну а «творцы»? Те, кто фабрикует эти иллюзии? Для них бильдовская заметка — средство самоутверждения. Прочтут в утреннем выпуске собственные опусы да еще и растрогаются: вот мы какие! Напечатанный миллионным тиражом текст наполняет их сознанием, что они есть, они существуют. Видите? Моя фамилия стоит в газете. Значит, я существую.

Даже я не сумел этого избежать. Публичные наскоки Швиндмана выбивают меня из колеи, надолго портят настроение. А иной раз мимоходом похвалит, и я чуть не на крыльях лечу. Прошло так мало времени, но я уже начал подлаживаться. Пугающий симптом.

«Быстро вы набили руку. Теперь читаешь ваш материал, и никаких вопросов не возникает», — говорят мне. И я почему-то усматриваю в этом достоинство, даже радуюсь. Как Ганс Эссер. Хотя по-настоящему выигрывает только Вальраф: заручившись поддержкой Швиндмана, мне, может быть, удастся перейти в Гамбург, в главную редакцию.

Страх разоблачения преследует меня повсюду, даже во сне. Мне все время кажется, что я вот-вот попадусь в какую-нибудь хитрую ловушку или что моя дочка Инес вдруг вбежит в редакцию и бросится мне на шею с криком: «Привет, Гюнтер!»

А еще я боюсь потерять бдительность и ненароком назваться Вальрафом — по телефону или при знакомстве.

Когда меня посылают в город, я словно вырываюсь на свободу из тюрьмы. Сначала я думал, что переиграю «Бильд», но теперь все больше опасаюсь, что «Бильд» переиграет меня.

Из дневника:

Что же все-таки меняется? Происходят некие события, ты участвуешь в них, и волей-неволей что-то к тебе прилипает, не надо делать вид, будто остаешься прежним. Что-то цепляется к тебе, пачкает. Ведь тут как с курением: записному курильщику, отказавшемуся от долголетней привычки, требуется очень много времени, чтобы очистить организм от яда. Здешняя зараза тоже въедается, и глубоко. А значит, выздоравливать будешь долго. Что же изменилось? Вероятно, после всего ты стал чуть более толстокожим, пройдошистым, в определенном смысле утратил былой пыл, кое-что воспринимаешь уже не так эмоционально, и если раньше иные происшествия и поступки приводили тебя в узкое, то теперь они тебя не трогают. Это, как говорится, не материал.

Я чувствую, что этот бездушный механический спрут хватает меня, сдавливает своими щупальцами, лишает воли, подминает под себя. Как будто я решил написать репортаж о наркомании и — чтобы как следует войти в роль — сам начал колоться. Удастся ли выйти невредимым из этой переделки? Осторожности ради я временами отказываюсь от «зелья», говорю, что болен, уезжаю в Кёльн или в Гамбург к друзьям, которых посвятил в свой секрет, хотя отлично знаю, что многие из них вопреки всем клятвам не в состоянии держать язык за зубами. Но даже это меня не останавливает, и сейчас, когда все позади, я искренне рад, что так много людей знало обо всем и тем не менее целых четыре месяца та сторона ничего не заподозрила — никто не предал меня ради денег или карьеры.

---

22 июля во второй половине дня гамбургский друг предупредил Гюнтера Вальрафа по телефону: в одном из иллюстрированных журналов появилось сообщение, что Вальраф работает в «Бильд» под именем Ганса Эссера. Шпрингеровский концерн уже в курсе дела. Вальраф был вынужден прекратить свои изыскания.

Д АЛ Е Е

"СВИДЕТЕЛИ ОБВИНЕНИЯ. ОПИСАНИЕ "БИЛЬД" ПРОДОЛЖАЕТСЯ"