Никита Сергеевич Хрущев

И ЕГО ВРЕМЯ

 

О секретном докладе на ХХ съезде партии

Из воспоминаний Н.С.Хрущева

Воспоминания Н. С. Хрущева, начитанные им на магнитофонную пленку, были переданы в США и изданы в переводе на английский язык в книге под названием Хрущев вспоминает ( KhrushcevRemembers . Little, Brown and Company, Boston, Toronto, 1970 (vol. 1) и 1974 (vol. 2).
По-русски они частично опубликованы издательством Chalidze Publication в Нью-Йорке: Никита Хрущев. Воспоминания. 1979 (кн. 1) и 1981 (кн. 2).

 


... Возникла двусмысленная ситуация. Сталина не стало, его похоронили, но вплоть до ареста Берия сталинские принципы управления стра­ной продолжали действовать. Все оставалось, как было. Никто и не думал о том, чтобы реабилитировать людей, которые погибли заклейменными как враги народа, или освободить из лагерей заключенных, которые до самого XX съезда, уже три года после смерти Сталина, оставались там. В течение трех лет мы оказывались не в состоянии порвать с прошлым, не в состоянии найти в себе мужество и решимость приподнять занавес и взглянуть на то, что за этим занавесом скрывается — аресты, судебные процессы, произвол, расстрелы и все остальное, что происходило в стране в период диктатуры Сталина. Казалось, что мы оставались скованными рамками своей собственной деятельности под властью Сталина и не могли освободиться от его контроля и после его смерти. Вплоть до 1956 года мы были не в состоянии психологически избавиться от той истерии, в которой находились все то время, пока шла охота за врагами народа. Мы упорно продолжали верить в то, что, по мысли Сталина, мы окружены врагами, с которыми надо бороться, что пользуясь методами, оправданными теоре­тически и проводимыми в жизнь Сталиным, мы ведем жестокую классовую борьбу и укрепляем базу нашей революции. Мы не могли себе пред­ставить, что все эти казни и процессы были с юридической точки зрения сами по себе преступными. И тем не менее так оно и было. Сталиным были совершены действия, которые считались бы преступными в любой стране, за исключением фашистских государств Гитлера и Муссолини.

Затем произошел арест Берия и последовавшее за ним расследование. Вскрылись потрясающие подробности, разоблачавшие скрытые от нас механизмы, в результате действия которых погибло множество людей. Я вспоминаю свое потрясение, когда я узнал, что Кедров был расстрелян как враг народа. Кедров был нашим первым на Севере командующим армией, который организовал защиту нашей страны от англичан. Однако и после того как мы узнали обо всем этом во время процесса Берия, мы отка­зывались верить в то, что за всем тем, что проделывал Берия, стоял Сталин. В течение некоторого времени мы продолжали давать партии и народу неправильную информацию о том, что происходило; во всем мы обвиняли Берия. Он был очень для этого подходящей фигурой. Мы делали все возможное, чтобы выгородить Сталина, не отдавая себе полного отчета в том, что защищаем преступника, убийцу, виновного в массовом истреблении людей. Я повторяю: только в 1956 году мы освободились от своей приверженности к Сталину.

Впервые я осознал фальшь нашей позиции, когда мы поехали в 1955 году в Югославию и встретились с товарищем Тито. Когда в разговоре с ним мы затронули тему террора и в связи с этим упомянули имя Берия как виновника преступлений сталинского периода, югославские товарищи презрительно улыбались и позволили себе в связи с этим несколько саркастических замечаний. Нас это тогда рассердило и мы вступили с ними в длительную дискуссию, защищая Сталина. И позднее я выступал в защиту Сталина публично, когда югославы его критиковали. Теперь мне ясно, что я занимал неправильную позицию. Я не отдавал себе полностью отчета в том, что необходимо не только осудить сами преступления, но и указать на истинных виновников с тем, чтобы сталинские методы никогда больше нашей партией не применялись.

Я все еще горевал о смерти Сталина, считая его исключительно одаренным лидером. Мне было известно, что он допускал произвол и не всегда правильно использовал свою власть, но я все еще считал, что в главном он все же стремился укрепить основы социализма и консолидировать завоевания Октябрьской революции. Сталин, возможно, применял методы, которые с моей точки зрения были неправильными, даже варварскими, но я еще тогда в основном не подвергал сомнению претензии Сталина на почетное место в истории.

И, тем не менее, у меня уже начали возникать вопросы, на которые я не находил ответа. Как и многие другие, я начал удивляться тому, что никто из всех тех. кого арестовывали, не был оправдан и никто из заключенных не был освобожден. Я начинал сомневаться в том, что все эти аресты и приговоры были юридически оправданными. Но Сталин — это Сталин. Даже после своей смерти он пользовался, в общем, безусловным авторитетом в партии, и мне все еще не приходило в голову, что он был способен так злоупотреблять своей властью.

И все же, в связи с разоблачениями по делу Берия, я испытывал потребность раздвинуть пошире занавес и попытаться выяснить, кто именно был арестован, какие меры применялись при допросах, и прежде всего каковы были основания для арестов. Я поднял все эти вопросы на заседании президиума Центрального Комитета и предложил провести расследование с тем, чтобы получить более ясное представление о том. что же происходило во время правления Сталина. Мне представлялось это дело особенно важным в связи с приближением даты предстоящего XX съезда партии.

Как и следовало ожидать, Ворошилов. Молотов и Каганович без энтузиазма встретили мое предложение. Если память мне не изменяет, и Микоян не поддержал меня достаточно активно. Следует, однако, отметить, что он и не предпринимал ничего, чтобы блокировать мое предложение. Я объяснял своим оппонентам, что мы должны доказать, что способны взять на себя полную ответственность за руководство партией и страной. В особенности в связи с тем, что XX съезд явится первым после смерти Сталина съездом партии. Это означало, прежде всего, что мы должны знать все, что происходило во время правления Сталина, кто были те люди, которые выполняли функции советников Сталина по разным вопросам, в особенности связанным с судьбой людей, которые подвергались аресту. Было очевидно, что на съезде возникнет вопрос о том, почему такое множество людей находится в заключении и что в связи с этим надо предпринимать? Короче говоря, мы вынуждены будем нести ответственность и за то, что происходило при жизни Сталина, и за проблемы, возникшие в связи с его деятельностью, которые и после его смерти остались неразрешенными.

Мы создали комиссию во главе с Поспеловым. Материалы, собранные комиссией Поспелова, явились для многих из нас совершенно неожиданными. Я имею в виду себя. Булганина. Первушина. Сабурова и еще некоторых. Я полагаю, что Молотов и Ворошилов были лучше всех осведомлены о размахе и причинах сталинских репрессий, так что для них результаты работы комиссии ни в коем случае сюрпризом быть не могли. И Микоян был ко всему этому подготовлен лучше, чем большинство из нас. Я не уверен, что ему было известно все. хоть он и был очень близок к Ста­лину. Многие из тех людей, которые работали с Микояном и которым он доверял, были ликвидированы. Я знаю Анастаса Ивановича, его проницательность и способность к обобщению, основанным даже на очень скромной информации. Поэтому считаю, что он был осведомлен о том. что происходило. Даже если он и не все знал, то во всяком случае догадывался о том, насколько мало оправданными были все эти аресты и расстрелы.

Что касается Кагановича, я не думаю, что все происходящее было ему известно в деталях. Вряд ли Сталин стал бы исповедываться перед ним. Каганович был человеком настолько угодливым, что он бы собственному отцу глотку перерезал, намекни ему Сталин, что это в интересах дела, сталинского то есть дела. Сталину никогда не приходилось обуздывать Кагановича, который всегда был мерзким подхалимом, готовым загубить своих врагов и арестовывать людей без всякого разбора.

Теперь о Маленкове. Он был ответственным за кадры в Центральном Комитете в то время, когда проходили процессы и во всем этом деле принимал активнейшее участие. Он действительно способствовал выдвижению рядовых членов партии, но впоследствии ликвидировал их. Я не утверждаю, что он был инициатором репрессий и расстрелов, но факты говорят сами за себя: сотни людей были репрессированы и ликвидированы в районах, куда Сталин посылал Маленкова наводить порядок.

Мы находились в преддверии XX съезда партии. Выступать с отчетным докладом на съезде я не хотел. Мне представлялось неразумным, чтобы отчетный доклад делал первый секретарь Центрального Комитета, коль скоро мы предполагали объявить на съезде о создании коллективного руководства. На заседании Президиума ЦК, которое состоялось перед открытием съезда, я предложил обсудить вопрос о докладчике. Самым старшим среди нас был Молотов, поэтому у него было больше всего на это прав — выступить в качестве докладчика, но все члены Президиума ЦК, в том числе и сам Молотов, единодушно проголосовали за то, чтобы докладчиком был я. Я почувствовал, что мнение это было не чисто формальным и выражало их искренние пожелания. Одно из соображений, которым они при этом руководствовались, было понимание ситуации — если я в своем качестве Первого секретаря буду докладчиком, это не вызовет разногласий внутри Президиума. Выбери мы другого докладчика, а кандидатов на эту роль находилось сколько угодно, — можно было бы ожидать осложнений. Никто из нас после смерти Сталина не был назван в качестве вождя партии. Желающие были, но никто однозначно признанным лидером не считался, поэтому мне, Первому секретарю было предложено делать Отчетный доклад.

Я подготовил проект доклада и представил его на обсуждение и утверждение пленуму Центрального Комитета. Доклад этот был подготовлен целым коллективом авторов. Центральный Комитет получал материалы из научно-исследовательских институтов и других организаций, которые, как правило, принимали участие в подготовке основополагающих докладов.

Съезд открылся. После того, как я сделал доклад, началось обсуждение. Это было для нас трудным испытанием. Каждый выступающий спрашивал, каким же может быть съезд после смерти Сталина? Я отвечал, что все идет нормально. Выступавшие, один за другим, одобряли полити­ческую линию, выработанную Центральным Комитетом. Никаких намеков на оппозицию не чувствовалось.

Несмотря на то, что съезд проходил спокойно и мой доклад был одобрен, я не испытывал удовлетворения. Меня мучили сомнения: съезд закончится, соответствующие резолюции будут приняты. Все в соот­ветствии с общепринятыми правилами. А что потом? На нашей совести оставались сотни и тысячи расстрелянных, среди которых две трети составляли делегаты, избранные в Центральный Комитет на XVII съезде партии в 1934 году. Почти все активные в то время члены партии были либо расстреляны, либо репрессированы. Иначе говоря, обстоятельства, выяснившиеся в результате работы комиссии Поспелова, не давали мне покоя. В конце концов я собрался с силами и во время перерыва, когда в комнате находились только члены Президиума ЦК, я заговорил:

«Товарищи, что будем делать в связи с разоблачениями комиссии товарища Поспелова? Что будем делать со всеми теми, кто был арестован и ликвидирован? Съезд заканчивает свою работу, и мы, значит, разъедемся, не сказав ни слова о преступлениях, совершенных при Сталине. Нам уже известно, что люди, пострадавшие в результате репрессий, были невиновными. В нашем распоряжении имеются неопровержимые доказательства того, что это были честные мужчины и женщины, люди, преданные партии, преданные делу революции, преданные сторонники Ленина, активные строители социализма и коммунизма в Советском Союзе, а вовсе не враги народа. Мы не можем более оставлять этих людей в лагерях или в ссылке. Мы должны принять какие-то меры, чтобы освободить их».

Не успел я высказаться, как все на меня ополчились, в особенности Ворошилов: «Что с вами случилось? Как вы можете такое говорить?» — восклицал он. «Вы считаете возможным в открытую рассказать обо всем съезду и не пострадать при этом? Как вы полагаете, это отразится на престиже партии и нашей страны? Вам не удастся сохранить в секрете то, что вы скажете. Слухи о том, что происходило при Сталине, станут достоянием гласности и тогда от нас потребуют ответа. Как мы сможем объяснить, что мы делали при Сталине?»

Вмешался в разговор и Каганович, который со страстью выступил против меня, приводя те же возражения. Его позиция не была результатом глубокого философского анализа положения в партии. Нет, он возражал потому, что боялся за собственную шкуру. Он руководствовался лишь стремлением избежать ответственности за то, что происходило. Пусть были совершены преступления, Каганович старался гарантировать себя от разоблачений.

На все эти возражения я отвечал спокойно и убедительно, как только мог: «Даже рассматривая вопрос с вашей точки зрения», сказал я, «я тем не менее убежден, что скрыть все не удастся. Раньше или позже, но люди начнут выходить на свободу из тюрем и лагерей и возвращаться в города. Они расскажут своим родственникам, друзьям, товарищам и вообще всем вокруг, что произошло. Вся страна и вся партия узнают, что люди находились по десять-пятнадцать лет в тюрьмах — и почему? Без основа­ний. Обвинения против них были сфальсифицированы. Обвинительные заключения на процессах были взяты с потолка! Я прошу вас обдумать еще кое-что, товарищи. Мы сейчас проводим первый после смерти Сталина съезд партии, поэтому мы обязаны полностью отчитаться перед делегатами съезда о деятельности руководства партии за минувшие годы. Предполагается, что мы несем ответственность за все, что происходило после смерти Сталина, но мы были членами ЦК партии и при жизни Сталина, так что обязаны нести ответственность за деятельность партии и в то время. Как мы можем делать вид, что не знаем, что тогда происходило!»

«Поэтому, товарищи, я прошу вас поддержать меня. Съезд заканчивает свою работу, и в ближайшее время делегаты разъедутся. Вскоре после этого люди, выпущенные из заключения, начнут возвращаться домой и рассказывать окружающим, что с ними произошло. И вот тогда делегаты съезда вправе будут спросить нас: «Как это случилось? Почему вы не рассказали об этих ужасающих событиях на XX съезде партии? Вы ведь уже все знали». И они будут правы. Оправдаться мы не сможем. Сказать, что мы ничего не знали, значит солгать. Данные, полученные Поспеловым, находятся в нашем распоряжении и мы теперь знаем все. Мы знаем, что партия применяла репрессии, что партия управлялась диктаторскими методами и мы обязаны поведать съезду все, что стало известно нам».

Реакция была бурной. Ворошилов и Каганович твердили в один голос: «Мы будем привлечены к ответственности! Партия имеет право считать нас ответственными за все, что происходило при Сталине! Мы входили в состав руководящих органов, так что даже если мы не были осведомлены о том. что происходило, мы все равно в ответе — нам придется распла­чиваться».

«Если вы считаете, что наша Партия основана на принципах демократического централизма, ответил я, то мы, руководители партии, не имели права не знать, что происходило. Некоторые из нас действительно многого не знали, потому что мы были частью системы, которая требовала, чтобы мы знали не более того, что нам было знать положено и держались подальше от всего остального. Мы и держались в стороне. В таком положении, однако, находились не все. Были такие, которые знали, что происходит. Были и такие, которые сами принимали в происходившем участие. Тем не менее и несмотря на то. что степень ответственности различна для каждого из нас. я как член Центрального Комитета, избранного на XVII съезде партии, готов нести перед партией свою долю ответственности даже в том случае, если партия признает необходимым привлечь к ответственности всех, кто входил в состав руководящих органов при Сталине, когда партии был навязан деспотический режим».

На этот раз возражать стал Молотов: «Вы что, не догадываетесь, что произойдет?»

Ворошилов протестовал энергично, утверждая, что мое предложение немыслимо и навлечет на нас гнев всей партии. Он вновь и вновь повторял: «Кто нас просит это делать? Кто говорит, что мы должны сообщать съезду обо всем этом?»

«Никто», ответил я. «Но эти преступления все же совершены были. Разве не так? Самим себе во всяком случае мы в этом признаемся. Не избежать, однако, того, что народу все станет известно. После того как мы сейчас все от них скроем, они начнут задавать вопросы и мы окажемся перед ними виноватыми. Я не хочу, чтобы такое произошло. Я не хочу ответственности такого рода. Я считаю, что мы должны взять инициативу в свои руки».

Итак, мы были далеки от достижения какого-либо соглашения. Я понял, что добиться решения Президиума ЦК в такой короткий срок не удастся. Я отдавал себе отчет в том, что не смогу представить съезду на рассмотрение этот вопрос до тех пор, пока мы не договоримся между собой. Я решил испробовать другой метод: «Сейчас идет съезд партии, отчетный доклад уже сделан, и теперь каждый член Президиума ЦК имеет право высказаться на съезде и изложить свою собственную точку зрения даже в том случае, если она не совпадает с точкой зрения других членов Президиума». Мне не пришлось объяснять им. что я готов, если это необходимо, произнести речь, в которой будет изложено мое личное отношение к арестам и приговорам. Я прибавил: «В жизни каждого совершившего преступление наступает момент, когда признание может повлечь за собой более снисходительное отношение или даже оправдание. Если мы хотим обнародовать преступления Сталина, то это надо сделать сейчас, на XX съезде партии. Откладывать решение этого вопроса до XXI съезда нельзя, будет слишком поздно, даже если мы к тому времени еще не окажемся привлеченными к ответу».

Атмосфера к этому моменту стала настолько напряженной, что кто-то из присутствующих проявил инициативу и сказал: «Ну, хорошо, если дело обстоит так, то пусть уж лучше кто-нибудь сделает сообщение о сталинских преступлениях». И в конце-концов, хоть и неохотно, но все согласились с тем, что такое сообщение сделать надо. Насколько я помню, персонально меня поддержали Булганин, Первушин. Сабуров и, возможно, Маленков: После этого возник вопрос о том, кто поднимется на трибуну и произнесет эту речь. Я предложил кандидатуру Поспелова, поскольку именно он возглавлял комиссию, которая раздобыла все те данные, которые потребовались сейчас. Присутствующие, однако, стали возражать. По их мнению, сообщение должен был сделать я. Я отказался. Я уже сделал Отчетный доклад, в котором вопросы, связанные с работой комиссии Поспелова, затронуты не были. Как же мог я тут же произнести другую речь, посвященную как раз этим материалам. Они продолжали, однако, настаивать. «Если выступит Поспелов, хотя тоже секретарь Центрального Комитета, публика будет недоумевать — почему же Хрущев не говорил об этом в своем Отчетном докладе? Почему с таким важным сообщением теперь выступает Поспелов? Как могло случиться, что Хрущев ничего не знал? А если все же знал, то почему не сумел оценить всей важности этого материала?.. Так что, если с этим докладом выступите не вы, то может сложиться впечатление, что среди руководителей существуют разногласия».

Эти соображения заслуживали внимания, и в конце-концов я сдался. Было решено, что о выводах комиссии доложу съезду я. Поспелову поручили переработать свой письменный отчет в доклад. Было созвано специальное закрытое заседание съезда, на котором я и выступил. Делегаты слушали в молчании. В огромном зале стояла такая тишина, что можно было услышать жужжанье мухи. Вы можете себе представить, какое потрясение испытали все эти люди, когда услышали ужасающий рассказ о том, что пришлось пережить членам партии — старым большевикам и молодым активным людям. Большинство присутствующих впервые узнали о трагических событиях, которые явились следствием болезненных особенностей характера Сталина, тех самых, о которых нас предупреждал в своем Завещании Ленин, тех самых, о которых упомянул и сам Сталин в разговоре со мной и Микояном — «Я не доверяю никому, даже самому себе...»

Такова была история создания доклада о сталинских преступлениях на XX съезде партии. Предполагалось, что материалы доклада останутся секретными, но никакого секрета из этого не получилось. Мы приняли меры к тому, чтобы копии доклада были разосланы братским компартиям для ознакомления. Получила экземпляр доклада и польская партия. В то время, когда происходил XX съезд партии, секретарь польского Центрального Комитета тов. Берут умер. В Польше начались волнения, и вот в это-то время наши документы, как оказалось, попали в руки некоторых польских товарищей, которые были настроены враждебно по отношению к Советскому Союзу. Они использовали мой доклад в своих целях и размножили его. Мне впоследствии рассказывали, что он продавался по дешевке. Таким образом, мой доклад, сделанный на закрытом заседании XX съезда партии, не расценивался уже как сколько-нибудь выдающееся событие. Разведывательные организации всех стран могли легко приобрести его на черном рынке.

Так случилось, что документ был опубликован заграницей. Мы, однако, не подтвердили тогда свою к этому причастность. Я помню, что на вопросы журналистов — «Что вы можете нам сказать о докладе, который приписывают Вам?» — я обычно отвечал, что ничего об этом не знаю и советовал им обратиться за информацией на этот счет к мистеру Аллену Даллесу, т.е. в американскую разведывательную организацию.

Оглядываясь назад, я могу сказать, что вопрос о том, что делать с материалами Поспелова, был решен правильно и своевременно. Я считаю, что правильно оценил ситуацию, когда настоял на обнародовании этого материала на XX съезде партии.

Все могло обернуться иначе. Мы ведь и сами только начинали выходить из шокового состояния. Люди все еще сидели в тюрьмах и лагерях, и мы понятия не имели, как объяснить то, что с ними произошло и что с ними делать после того как их освободят. Мы могли остановиться на варианте, который, грубо говоря, можно было бы назвать «Берия-версией», т.е. утверждать, что за все преступления, совершенные Сталиным, ответственен был Берия. После суда над Берия мы оказались в западне, которую сами себе подстроили, пытаясь защитить репутацию Сталина. Продолжать все сваливать на Берия пожалуй было бы легче ... И Сталина развенчивать бы не пришлось. Пусть бы он оставался «Отцом и Другом всех людей и народов»! Еще и сейчас, когда XX съезд далеко позади, находятся люди, которые защищают версию об ответственности Берия и отказываются верить в правду о Сталине. Некоторые люди представляют себе дело так, что виновато не божество, а один из ангелов, который поставлял ему фальсифицированные материалы. И только, мол, поэтому божество обрушивало на людей гром, град и другие беды. Люди страдали не потому, что божество этого хотело, а потому, что злой демон Берия был его правой рукой.

Одно можно утверждать с абсолютной уверенностью: не Берия создал Сталина, а самого Берия создал именно Сталин. А перед этим он создал Ежова. «Ягодка» и «Ежовые рукавицы» - вот прозвища, которыми наделял Сталин Ежова. А перед Ежовым был еще Ягода. Ягоду тоже создал Сталин. Один за другим, они появлялись и исчезали... Такая частная смена главных действующих лиц, назначаемых Сталиным, была в полном соответствии с логикой поведения Сталина. Он использовал своих прихвостней для того, чтобы уничтожать честных людей и хорошо при этом знал, что они ни в чем ни перед партией, ни перед народом виноваты не были. Сталин возвышался над всем этим и наблюдал как волны террора поглощали и самих палачей. Когда какую-нибудь из этих банд негодяев террор начинал захлестывать, террор, который они же развязывали, он запросто заменял ее другой. Так вот и получились три эшелона. Сначала Ягода, потом Ежов, а следом за ним Берия. Цепь этих событий распалась со смертью Сталина. И Берия предстал перед народным судом как преступник.

Непосредственно перед началом XX съезда партии я вызвал к себе Государственного прокурора товарища Руденко, который принимал участие в процессах тридцатых годов. Я спросил его: «Товарищ Руденко, меня интересуют открытые процессы. Скажите — существовали ли в действительности факты, которые давали основание для обвинений, выдвинутых против Бухарина, Рыкова, Сырцова, Ломинадзе. Крестинского и очень многих других людей, хорошо известных Центральному Комитету, Оргбюро и Президиуму ЦК?

Товарищ Руденко ответил, что юридически не было никаких доказательств виновности этих людей и никаких оснований не только для осуждения их, но и для привлечения их к ответственности. Обвинения против них были выдвинуты только на основании их собственных признаний, полученных в результате физических и психологических пыток, которым они подвергались. А признания, полученные такими методами, неприем­лемы в качестве законного основания для отдачи под суд.

И все же мы решили не поднимать вопроса об открытых процессах в моем докладе XX съезду партии. Известная двусмысленность в такой позиции несомненно была. Но на заседаниях суда над Рыковым, Бухари­ным и другими руководящими деятелями, закончившихся осуждением их, присутствовали представители братских коммунистических партий. Эти представители, возвратившись домой, в свои страны, засвидетельствовали, что обвинения были оправданными. Мы не хотели дискредитировать представителей братских партий, которые присутствовали на открытых процессах. Поэтому решили отложить на неопределенное время реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова и остальных. Теперь я отдаю себе отчет в том, что это решение было ошибочным. Следовало сказать все. Убийства не скрыть. Невозможно подобные вещи сохранить в тайне.

И все же XX съезд выполнил задачу огромной важности, несмотря даже на допущенную ошибку. Главным достижением съезда является то, что он положил начало процессу очищения партии от сталинизма и восстановления ленинских норм поведени я в стране, всего того, за что боролись лучшие сыны нашей родины.

Хрущев о Сталине.
Изд.Телекс, Нью-Йорк, 1988 г.