Никита Сергеевич Хрущев

ПАТРИОТИЗМ ПРАВДЫ

 

«Я просто беспартийный писатель, мечтающий о праве и свободе для всех граждан нашего отечества, выступающий всюду, где встречаю нарушение права и свободы»

В.Г.Короленко

 

«Я готов поклясться, что Короленко очень хороший человек. Идти не только рядом, но даже за этим парнем — весело»

А.П.Чехов

* * *


Краткая хронологическая канва жизни В.Г.Короленко:

1893 г. 15 июля, — Рождение Владимира Галактионовича Короленко в г. Житомире в семье уездного судьи.

Сам Короленко впоследствии писал: «В нашей семье был обычай не обижать святых и давать имена по святцам. Таким образом, отец мой получил имя Галактиона, мои братья - Юлиана и Иллариона, и родись я в день святого Пуда, то быть бы мне Пудом Короленко. К счастью, я родился на Владимира, одного из благозвучных святых, и таким образом, избег остальных» .


Мать В.Г.Короленко
(фото из собрания Ф.Д.Батюшкова)


1870 г. — Окончание реального училища в Ровно.

1871—1873 гг. Учеба в Петербургском Технологическом институте, (из-за материальных трудностей был вынужден прервать обучение).

1874 г. — Поступление стипендиатом в Петровско-Разумовскую сельско-хозяйственную академию в Москве.

1876 г. — Исключение из академии за участие в студенческом кружке и подачу от имени студентов коллективного протеста против полицейского режима в академии. Первый арест и высылка в г. Кронштадт «под надзор» полиции.

1877 г. — Возвращение в Петербург (с матерью, братьями и сестрами). Поступление в Горный институт. Корректорская работа в газете «Новости».

1878 г. (7 июня). — Начало публицистической деятельности. В газете «Новости» напечатано «Письмо в редакцию» — описание побоища в Апраксином рынке между дворниками к толпой.


В.Г.Короленко в 1878 г.

(фото из собрания Ф.Д.Батюшкова)

1879 г. — Появление в журнале «Слово» первого рассказа «Эпизоды из жизни искателя».


В.Г.Короленко в 1879 г.

(фото из собрания Ф.Д.Батюшкова)

 

1879 г. — Новый арест (в день убийства шефа жандармов Мезенцева народовольцем С.Кравчинским). Исключение из института и ссылка в Глазов Вятской губ. После двух жалоб Короленко на действия администрации наказание было ужесточено и он был отправлен в ссылку в Березовские починки. После самовольной отлучки в соседнее село отправлен в тюрьму.


Камера в СПб Доме предварительного заключения

Рисунок В.Г.Короленко
(из собрания Ф.Д.Батюшкова)


1880 г. – Пребывание в Вышневолоцкой политической пересыльной тюрьме (Тверской губ.) Путь по этапу в Сибирь. Возвращение из Томска в Пермь под надзор полиции.

1880-1881 гг. — На поселении в Перми. Служба табельщиком железно-дорожных мастерских. Служба в статистическом отделе службы тяги.


В.Г.Короленко в 1881 г.

(фото из собрания Ф.Д.Батюшкова)

1881—1885 гг. — После отказа принести присягу на верность Александру III, вступившему на престол после убийства народовольцами Александра II, был отправлен в Сибирь (последний срок ссылки отбывал в Якутии). «Я не мог поступить иначе и не о чем жалеть, куда бы ни занесла судьбина, — буду работать», — писал он брату с дороги в Сибирь. В Якутии Короленко провел 4 года. Занимался земледелием. Написан рассказ «Сон Макара».

1885 г. — Окончание ссылки. После получения разрешения переселился в Нижний Новгород.

1885-1898 гг. — Занятие газетной корреспонденцией («Русские ведомости» и поволжские газеты) и художественной работой.

«Популярность мудрого и гуманного Короленко распространялась на все слои местного общества, начиная от губернаторского дворца и кончая мещанскими хибарами городских окраин...» (В.А.Десницкий)

1885 г. — Напечатаны «Сон Макара», «Соколинец», «В дурном обществе», принесшие ему широкую известность и признание.

1886 г. — Напечатаны «Слепой музыкант», «Лес шумит», «Сказание о Флоре и Менахеме». Выход первого тома «Очерков и рассказов».

«Пусть никогда не забудем мы, доколе живы, завета борьбы за правду. Пусть никогда не скажем: лучше спасемся сами, оставив без защиты слабейших. Пусть мысли наши сохранят ясность, дабы направить наши стопы по пути правды, а удары рук - на защиту, а не на утеснение» (Из «Сказания о Флоре и Менахеме» )

1887 г. — «Прохор и студенты».

1888 г. — «С двух сторон», «Ночью».

1889 г. — «Павловские очерки».

1891 г. — Борьба с голодом в Лукояновском уезде Нижегородской губернии. Книга «В голодный год»

1893 г. — «Судный день». «Тени».

1893 г. — Путешествие в Америку, присутствует на Всемирной выставке в Чикаго. (повесть «Без языка» 1895 г.).

1895 г. — Выступление защитником в суде мултанских вотяков, обвиненных в человеческих жертвоприношениях. Статьи о мултанском деле.

1896 г. — Переезд из Нижнего Новгорода в Петербург. Работа в редакции «Русского богатства».

1897— 1899 гг. — Поездки в Румынию («На лимане» 1909 г.).

1900 г. — Избрание в почетные члены Петербургской Академии наук (вместе с  Л.Толстым,   А.Чеховым,   В.Соловьёвым,   П.Боборыкиным   и М. Горьким)  по разряду изящной словесности Поездка в Уральск. («У казаков». — 1901 г.)

1900 г. — Переселение в Полтаву.

1902 г. — Отказался от звания почетного академика ввиду незаконной отмены выборов в почетные академики М. Горького.

1903 г. — «Дом №13».

1904 г. — Принятие редакторства журнала. «Русское богатство».

1905—1908 гг. — Борьба с погромной агитацией в Полтаве. Полицейские истязания крестьян в местечке Сорочинцы Полтавской губ. и их защита Короленко описаны в статьях «Сорочинская трагедия» и «Открытое письмо Филонову». Написаны «Письма к жителю городской окраины».

1908—1921 гг. — «История моего современника» - автобиографически-мемуарная летопись жизни Короленко.

1907 г. — Участие в выборах во 2-ю Гос. думу.

1910 г. — «Дело Глускера», «Бытовое явление».


В.Г.Короленко в 1910 г.

(снимок Г.Е.Старицкого (Полтава))


1913 г. — Статьи по делу Бейлиса.

1913—1914 гг. — Поездка в Европу. Задержка во Франции в связи с началом войны.


Короленко в 1913 г.

(снимок Г.Е.Старицкого (Полтава))


1915 г. — Возвращение в Россию.

1917 г. — Статьи «Падение царской власти», «Война, отечество и человечество», «Защищайте свободу».

1918-1921 гг. Выступает против насилия и большевистского произвола ("Письма к Луначарскому", "Письма из Полтавы").

1921 г. 25 декабря — смерть в Полтаве (после воспаления легких).


Первое полное собрание сочинений Короленко было издано в приложении к журналу «Нива» в 1914 г. издательством Маркс, цензура не позволила включить в него пять статей Короленко (в т.ч. «О свободе печати»).

В первое послереволюционное собрание сочинений Короленко в 6 томах включили много неизданных ранее произведений, однако не все. На долгие годы попала в архивы переписка Короленко с первым наркомом просвещения А.В.Луначарским.

Короленко уважали и ценили и его выдающиеся современники - писатели М.Горький, А.Чехов, Л.Толстой, И.Бунин и - самое главное - россияне - крестьяне и мастеровые, учителя и врачи, купцы и рабочие.

* * *

В 1905 г. в статье о событиях 9 января (Кровавое воскресенье - расстрел рабочей демонстрации, направившейся с петицией к царю в Зимний дворец) Короленко писал:

 

« ... Так уж сложились традиции и привычки нашей жизни, что как только в ней появляется что-нибудь значительное, что-нибудь с необычайным и, быть может, угрожающим значением, то первым и самым насущным лозунгом дня провозглашается молчание вместо свободного обсуждения, освещения и критики. Теперь мы все уже видим и даже в «предначертаниях» комитета министров встречаем авторитетное признание, что «осуществление полной силы закона», для всех равного, есть насущнейшая потребность страны, и его отсутствие является одной из причин наших теперешних бедствий. Но когда в виде института земских начальников в нашу злополучную жизнь вводилось начало прямо противоположное, начало якобы отеческой власти одного сословия над другим, лишившее многомиллионное крестьянское население всяких гарантий правосудия, то первое, что было признано необходимым, это ограничение права печати обсуждать и подвергать критике новое учреждение... И так во всем, начиная с частного злоупотребления того или другого высокопоставленного лица до общего явления, как «усиленная охрана», отменяющая даже наличную силу существовавших еще признаков законности.

... Так мало прожито с тех пор, когда начались многообещающие разговоры о единении и доверии, и так много пережито до этих выстрелов и кавалерийских атак на улицах столицы...

Вся русская жизнь представляется нам как бы остановившейся в раздумье и ужасе, точно сказочный богатырь, перед которым на распутье встал внезапно грозный призрак. Куда идти дальше?.. И идти ли?.. И можно ли верить в будущее, можно ли повторять недавние еще радостные формулы?..

Неужели все это может стать опять вопросом?

Трагедия нашей жизни за последние десятилетия состоит в бессилии всех попыток разорвать волшебный круг бюрократической реакции. Когда в устающем обществе водворяется наружное спокойствие, то его безнадежное молчание принимается за признак благоденствия и довольства. И тогда мы слышим, что никакие реформы не нужны, потому что все обстоит благополучно... И даже именно потому все благополучно, что никаких «реформ» на горизонте не видно. А когда же наружное благополучие переходит в признаки недовольства и тревоги, то первые же попытки реформ немедленно прекращаются, потому что они признаются несвоевременными. Не нужно - потому что еще все спокойно... Нельзя, потому что уже начинается брожение, - такова философия нашей новейшей истории, таковы альфа и омега бюрократического творчества...

А между тем жизнь не ждет... »

 

 

* * *


А в 1920 году - вскоре после революции он писал тогдашнему наркому просвещения А.В.Луначарскому:


« ... Когда-то признавалось, что Россией самодержавно правит воля царя. Но едва где-нибудь проявлялась воля этого бедняги самодержца, не вполне согласная с намерением правившей бюрократии, у последней были тысячи способов привести самодержца к повиновению. Не то же ли с таким же беднягой, нынешним «диктатором»? Как вы узнаете и как вы выражаете его волю? Свободной печати у нас нет, свободы голосования - также. Свободная печать, по-вашему, только буржуазный предрассудок. Между тем отсутствие свободной печати делает вас глухими и слепыми на явления жизни. В ваших официозах царствует внутреннее благополучие в то время, когда люди слепо «бредут врозь» (старое русское выражение) от голоду. Провозглашаются победы коммунизма в украинской деревне в то время, когда сельская Украина кипит ненавистью и гневом и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревенских заложников. В городах начался голод, идет грозная зима, а вы заботитесь только о фальсификации мнения пролетариата. Чуть где-нибудь начинает проявляться самостоятельная мысль в среде рабочих, не вполне согласная с направлением вашей политики, коммунисты тотчас же принимают свои меры. Данное правление профессионального союза получает наименование белого или желтого, члены его арестуются, само правление распускается, а затем является торжествующая статья в вашем официозе: «Дорогу красному печатнику» или иной красной группе рабочих, которые до тех пор были в меньшинстве. Из суммы таких явлений и слагается то, что вы зовете «диктатурой пролетариата». Теперь и в Полтаве мы видим то же: Чрезвычайная комиссия, на этот раз в полном согласии с другими учреждениями, производит сплошные аресты меньшевиков. Все более или менее выдающееся из «неблагонадежной» социалистической оппозиции сидит в тюрьме, для чего многих пришлось оторвать от необходимой текущей работы (без помощи «неблагонадежных» меньшевиков вы все-таки с ней справляться не можете). И, таким образом, является новое «торжество коммунизма» .

Торжество ли это?»


* * *

И царь ему не по нраву, и большевики не по нраву... Кого же он уважал вообще, этот Короленко? И за что его ценили?

Вот короткий очерк, напечатанный в 1913 году к 60-летию писателя.

ВЕЛИКАЯ ДУША
(короткие воспоминания о мимолетных встречах)

 

Передо мною его портрет один из последних. Я вглядываюсь в черты этого прекрасного лица, хотя и пощаженного временем, но все же тронутого годами испытаний, волнений и тревог, и «крылатый рой воспоминаний» невольно переносит меня к далекому прошлому, когда я впервые увидал это милое лицо...

Это было на самом рубеже восьмидесятых годов, ровно тридцать четыре года назад. Из редакции «Отечественных Записок», помещавшейся, на углу Литейного и Бассейной медленно выходил молодой человек, немного выше среднего роста, лета двадцати пяти. Его умное, дышавшее энергией лицо невольно обращало на себя внимание. Большой, высокий лоб, темные вьющиеся волосы, чудные, слегка сверкающие глаза под густыми бровями и смугловатый цвета кожи, — все это делало его красивым. И красота эта была не вульгарная, не надоедливая, не кричащая, не назойливая; она была иная, именно такая, которая надолго остается в памяти или даже совсем не забывается. Казалось, внутренний света озаряет это немного бледное лицо и, говоря словами поэта, «видно, что жгучая мысль беспокойная, в сердце кипит, на простор вырывается...».

Немного нужно было наблюдательности для безошибочного определения, что это тип южанина. «Нет, — думал я — не на холодном, суровом, неприветном севере появился на света этот красавец; не под свинцовым мрачным сводом, а на животворном, нежащем своим теплом, пылающем своей красотою ночи, под прозрачным лазурным, ласковым небом... Быть может, вскормили его вольные степи Украины, ее пышно цветущие луга, обрызганные душистой росой, ее чудный, целебный воздух, ее заунывные, полные силой грусти песни, сказки, преданья, заветы старины стародавней...

Мелкий дождь сеял, как сквозь сито, когда молодой человек выходил из «святилища мысли», как оказалось, не открывшего ему своих дверей, — а он все-таки шел, выпрямившись, бодрой походкой, и я как будто видел улыбку на его лице, слегка подернутом дымкой заботы. «Дебютант или уже ставший на ноги молодой писатель?» —спрашивал я сам себя и, придя в редакцию, забыв на время о своем деле, поинтересовался узнать — «кто это был, сейчас вышедший отсюда»? Не помню, от Сергея Николаевича Кривенко, или от старика Плещеева, я узнал, что это был неудачный дебютант, «некий» Короленко. Ему вернули рукопись его рассказа «Эпизоды из жизни искателя». Не понравилось самому Салтыкову-Щедрину, а можете быть и Михайловскому, — пояснил мне кто-то из удовлетворивших мое праздничное любопытство... Меня, впрочем, и не думало удовлетворять узнанное мною о «некоем» Короленко. «Но я раньше слышал это имя», думал я. И услужливая память подсказала мне, что кто-то из москвичей недавно рассказывал в одном литературном кружке об «истории», случившейся в Петровско-Разумовской Земледельческой академии.

Студенты волновались уже довольно давно, были раздражены академическими порядками, глухой ропот на начальство возрастал с каждым днем. Решено было подать директору прошение от лица всех студентов, и для этой подачи избрали Короленко. Как он объяснялся с директором, был ли резок, или говорил ему только горькую правду, неизвестно, — но избранник товарищей понес тяжелую кару: его исключим из академии и отправили в сcылку, кажется в Вологду. Москвич передавал много подробностей об этой «истории» с обычным у нас концом, да еще в то время, когда малейший протест и учащихся, и давным давно выучившихся преследовался с беспощадной строгостью...

«Это, — решил я в уме, — должно быть, тот самый Короленко, которому не посчастливилось в «Отечественных Записках», у которого такое одухотворенное, прекрасное лицо». Не знаю, почему, но я был твердо уверен в этом... И уверенность моя вскоре оправдалась вполне. Мало того, я узнал подробно, кто такой и откуда литературный новичок Короленко. Довольно скоро после того, когда я видел его на Бассейной у дверей негостеприимных «Отечественных Записок», я встретил Короленко на углу Большой Морской и Гороховой, в редакции молодого, ярко-прогрессивного, но не узко-тенденциозного журнала «Слово». Издавалось оно на средства богатого сибирского купца Сибирякова и во главе его стояли Дм. Андреевич Коропчевский - этнограф и беллетрист, впоследствии профессор и Иероним Иеронимович Ясинский. Благодаря последнему в «Слове» по беллетристике печатались настоящие художественные вещи и дебютировали в нем Ив. Щеглов (Леонтьев), М. Н. Альбов, А. О. Новодворский, К. С. Баранцевич и другие молодые таланты. Сюда-то и принес Короленко, забракованный Щедриным, свой рассказ «Эпизоды из жизни искателя». Здесь и рассказ, и его автор произвели прекрасное впечатление. В редакции уже знали, что Короленко один из пострадавших в сущности без вины, что это его первый литературный опыт. Скромность дебютанта, искренность, проглядывавшая во всем, душевная чистота, симпатичная наружность и приятного тембра, свежий, с южной манерой, голос производили обаятельное впечатление. Я узнал, что Короленко пришел теперь за ответом, что его рассказ принят и что молодого автора просили продолжать сотрудничество в «Слове». Мне в этот раз, Короленко понравился еще больше, и еще больше я заинтересовался им. Он ушел раньше меня из редакции, а мне так пламенно хотелось выйти с ним вместе, поговорить по душе. — «Если Владимир Короленко вас так интересует, и как человек, и как будущий видный писатель, — сказал мне Коропчевский, — то вы многое еще можете узнать о нем от его родного брата, кажется, он секретарем в редакции «Дела», в вашем же журнале!» — добавил Коропчевский, намекая на то, что я был давнишним сотрудником «Дела» и собирался быть его ответственным редактором. Но у нас, в «Деле» брат Короленко, Юлиан, еще не служил, а встретился я с ним в другом месте и, разумеется, без церемоний забросал его расспросами о брате.

Юлиан Галактионович оказался любезным, обязательным господином и притом очень разговорчивым. Вечером того дня, когда я беседовал с ним, мне пришлось нанести на мои карточки (материалов для 6иографий писателей) много данных, довольно ценных, которые я первый опубликовал в печати, когда имя Владимира Галактионовича Короленко стало пользоваться известностью, сделалось сразу популярным. «Мы (у меня есть еще брат и сестра) — говорил Юлиан Галактионович — уроженцы Житомира, по отцу из старого казачества происходим, а наша мать — родом полька, дочь шляхтича. Отец наш — чиновник, служит уездным судьей и не только не был взяточником, но поражал своей редкой, идеальной честностью, верностью закону, присяге, долгу. Отец горячим словом убеждения и своим личным примером насаждал эту честность в семье и в этом направлении был и суров, и мнителен. Мать, добрая, великодушная, глубоколюбящая, воспитывала в нас, детях, глубокую человечность в самом широком значении этого понятия... За нами мало присматривали, не стесняли нашу свободу. Брат мой был с самого раннего детства впечатлителен и более нас всех, мечтателен, склонен к фантастичности представлений мира видимого и невидимого. С шестилетнего возраста он начал свое школьное образование, учился в частном пансионе, сперва русском, а потом польском; был он и в житомирской гимназии, а затем в ровенской. А далее недолго учился в Петровской академии, которую ему также не суждено было кончить. Брату теперь (это было в 1879 году) — двадцать шесть лет»...

От Юлиана Галактионовича я узнал еще, что Владимир Короленко прошел тяжелую школу нужды, брал, ради насущного хлеба, работу, какая попадется. Служил корректором, раскрашивал рисунки для ботанического атласа и, конечно, получая за работу нищенскую плату, питался впроголодь. Но при этом никогда не унывал. В нем никогда не гасла вера в лучшее будущее и его самого, и людей вообще. Вот и теперь, не особенно давно он научился — по словам брата — сапоги шить... чтобы иметь подспорье при добывании средств к жизни и чтобы стоять ближе к народу, ближе изучать его.

«Какая цельная, удивительная натура, сколько привлекательности в этом человеке, еще начинающем жить и уже думающем о всеобщем счастье, о служении народу»! — думал я расставшись с братом Владимира Галактионовича. Впечатление от его рассказа было настолько сильное, что мне долго мерещились черты его брата, эта косматая голова, эти, полные жизни, как будто устремленные далеко куда-то, глаза, эти слегка раздувающиеся ноздри, про которые можно было сказать словами Некрасова, что они «дышат какой-то отвагой и силою», эта энергия, сквозящая во всем существе его, весь он, в котором внешний прекрасный облик так удивительно гармонирует с его духовным обликом, исполненным особой, высшей красоты. Я был убежден и глубоко веровал, что начинающий писатель, которого я встретил два раза о и котором слышал столько интересного, не долго будет оставаться в неизвестности, что у него «сил молодецких размахи широкие», и ему суждено сыграть большую роль, как общественному или, вернее, политическому деятелю. И меня страшно интриговало, как скоро проявится эта деятельность, с чего она начнется. Моими впечатлениями я делился с друзьями и так настроил их, что они прежде всего стали с большим нетерпением ждать появления в «Слове» рассказа Короленко.

Ждать пришлось недолго. В июле 1879 года вышла очередная книжка журнала, и в ней, подписанный неполным именем Короленко, был помещен его рассказ «Эпизоды из жизни искателя». Сенсации он не произвел, но волновал многие сердца своей задушевностью, простотой, правдивостью и художественной красотой. Автор в лице выведенного в рассказе киевского студента, передавал не чужие, а собственные свои переживания, умственные и душевные, повествовал о своих мучительных сомнениях, об отвращении к буржуазно-добродетельно-сытому довольству, о презрении личного счастья и о стремлении к идеалам, хотя и не ясно, но уже намеченными Героя-автора неудержимо влечет к себе путь продолжительный, нескончаемый, манит «своей неведомой далью, заманчивой неизвестностью, с борьбой и опасностями, с запросами энергии, чуткости, силы»... Свою жизненную задачу полагает он в великом деле — служении народу. Колебаний быть не может... «Теперь — говорит «искатель», полный молодой удали — цель намечена ясно, симпатии сознаны, путь виден далеко. Вперед! Да, вперед. Шаги будут тверды». Рассказ этот, рисующий прекрасный, обаятельный образ автора, я читал с увлечением и в кружке друзей и даже у мало знакомых. Он возбуждал споры, но в общем все находили его жизненным, безыскусственным, невольно располагающим к себе. Заинтересовал он, между прочим, и старого, видавшего виды журналиста, Владимира Рафаиловича Зотова. Посылая мне какую-то деловую записку, он в постскриптуме, писал мне: «Неужели пропустили вы одну вещь, должно быть начинающего автора, в «Слове»? Скорей прочтите, если не читали. Это выдержки из замаскированной исповеди его. Сколько свежести. Сколько наивной прелести. Есть почти детские места, а ими все-таки зачитываешься... Все — прямо с натуры, пережитое, перечувствованное и прочувствованное!.. Прочтите непременно!».

А в то время, когда «Эпизодами из жизни искателя» были заинтересованы и тонко понимавшие люди пера, и заурядные читатели, скромный автор за вредное направление своих мыслей («чтение в сердцах» у нас тогда особенно практиковалось) давно уже месяца за два до появления в печати его рассказа, расстался со столицей и коротал дни свои в каком-то захолустье Вятской губернии. Параллельно с появлением новых рассказов его в «Слове», шли известия, как гоняли его с места на место до Якутской области включительно. Говорили и писали, что Короленко испытал немало, претерпел достаточно, но духом не упал, а вера в жизнь озаряла и грела его, как весенний всевозрождающий луч. Великая, ничутъ не озлобившаяся душа по-прежнему жила в нем, и стойкая, глубокая любовь к жизни, к смыслу ее, как неугасимая лампада, теплилась в ней, бодря и торжествуя, «та любовь, что добрых прославляет, что клеймит злодея и глупца», как сказал поэт, народный печальник... Чуткая молодежь тогда уже поняла и оценила своего Короленка, сделавшегося ее любимым писателем гораздо раньше, чем его признала и горячо полюбила читающая публика, после того, когда одно за другим появлялись его произведения — и «Сон Макара», и «Слепой музыкант», и «Лес шумит».

Я живо помню, какое восхищение, особенно в провинции, сопровождало эти и другие шедевры его и как жаждали увидеть Короленко многочисленные его поклонники и почитатели. В Москве полиции пришлось разгонять большую толпу, собравшуюся вокруг какого-то пьяненького субъекта, сдуру выдавшего себя за Короленко, будто-бы только что вернувшегося из ссылки... Это было как раз в то время, когда, «из дальних странствий возвратясь», писатель мирно проживал в Нижнем-Новгороде. Около того же времени нередко поджидали его, то в Харькове, то в Полтаве, когда какой-нибудь праздношатай из породы шутников Островского распускал вздорный слух о приезде Короленко. И были такие, которые подряд несколько дней терпеливо поджидали на дебаркадере железной дороги приезда писателя.

А он не мог приехать прежде всего потому, что тогда он был далеко от этих мест и от России, уехав за границу. Я состоял еще ответственным редактором «Русского Богатства», когда Влад. Галакт. вернулся в Петербург. Предательские морщинки слегка уже бороздили его открытое, увенчанное незримыми лаврами, чело. Серебряные нити впутывались в его темные курчавые пряди волос на голове и в окладистой бороде, но в общем он по-прежнему напоминал того юного «искателя», который приносил в «Отечественные Записки». а потом в «Слово» отрывки из своей исповеди. И глаза у него блестели по-прежнему и энергия сквозила в каждой черте, как прежде красивого лица и в каждом жесте. Добрая обаятельная улыбка играла на его открытых устах, открытых для освежающего, честного, бодрящего слова. — «Какой трудный путь прошел Владимир Галактионович, а у него все-таки цветущий вид — сказал я Николаю Федоровичу Анненскому, не скрывая своего восхищения. — «А это оттого, что он работал в Нижнем, не покладая рук и, кипя, как в коте, отдыхал за этой заботой, и мы все на руках его носили», — отвечал Анненский. «И еще оттого, что у него светлая душа!» — добавил он любовно.

Вот уж подлинно светлая, великая душа. Ей никогда не состариться, не потускнеть — потому что, как ни мрачна жизнь, а все-таки вдали, во мгле, мерцают светлые точки! И глубоко верит в них, в грядущую зарю, великая душа нашего замечательного писателя-художника, борца за свет правды...

Петр Быков.

Журнал «Солнце России», июль 1913 г.


 

В «Истории моего современника», которую Короленко писал до самой своей смерти он рассказывал и о себе:

«Туча лежала на горизонте нашей жизни с самого освобождения… Социальная несправедливость была фактом бьющим в глаза. От нее наиболее страдают те, кто наиболее тяжко трудится. И все без различия направления признают, что в этих же массах зреет или уже созрело какое-то слово, которое разрешит все сомнения. Вот что тогда было широко разлито в сознании всего русского общества и из чего наше поколение в 70-х годах, подходившее к своему жизненному распутью, сделало только наиболее последовательные, наиболее честные выводы...

... До самой старости меня проводила репутация опасного агитатора и революционера, хотя я всю жизнь только и делал, что взывал к законности и праву для всех, указывая наиболее яркие случаи его нарушения».

* * *


Д А Л Е Е

Ходоки. - История Федора Богдана, дошедшего до самого царя