Клод Адриан
ГЕЛЬВЕЦИЙ
1715-1771

 

   
   
   
   
   
   
   

 

 

 

Клод Адриан Гельвеций

О ЧЕЛОВЕКЕ

 


О ТОМ, ЧТО РАСКРЫТИЕ ИСТИНЫ НИКОГДА НЕ ВЫЗЫВАЕТ БЕСПОРЯДКОВ В ГОСУДАРСТВЕ

Управление плохо, народ страдает от этого и не перестает жаловаться. В этот момент появляется сочинение, которое показывает ему всю глубину его бедствий; народом овладевает возмущение, и он восстает. Пусть так. Но разве причиной восстания является названное сочинение? Нет, оно лишь характерно для исторического момента; причина же восстания заключается в общественных бедствиях народа. Если бы это сочинение появилось раньше, то правительство заранее было бы предупреждено и могло бы, смягчив страдания народа, предотвратить мятеж. Беспорядки следуют за раскрытием истины лишь в деспотических странах, потому что в этих странах решаются сказать истину лишь в момент, когда невыносимые и доведенные до крайности страдания не позволяют больше народу сдерживать свои вопли.

Если какое-нибудь правительство становится чрезмерно жестоким, то беспорядки носят тогда благотворный характер. Они как острые желудочные боли, которые причиняет больному излечивающее его лекарство. Освобождение народа от рабства стоит иногда государству меньше людей, чем их погибает на каком-нибудь плохо организованном публичном празднестве. В восстании дурна порождающая его причина: страдание во время кризиса объясняется вызывающей его болезнью. Если народ подпадает под иго деспотизма, то требуются усилия, чтобы избавиться от него, и эти усилия в данный момент — единственное благо для несчастных.

Верх несчастья — это не иметь возможности избавиться от него и страдать, не смея жаловаться. Найдется ли столь жестокий и глупый человек, чтобы назвать мирным принужденное молчание и спокойство рабов? Это мир, но мир гробниц.

Следовательно, раскрытие истины, характеризуя иногда исторический момент возникновения беспорядков и восстания, никогда не бывает их причиной. Знание истины, всегда полезное для угнетенных, полезно и для угнетателей: как я уже сказал, оно предупреждает их о народном недовольстве. В Европе ропот народов задолго предшествует их восстанию.

Их жалобы — это слышимые вдали раскаты грома. Его пока нечего бояться. Государь пока еще имеет время исправить свою несправедливость и примириться со своим народом. Иное приходится сказать о стране рабов. Султану подают жалобу, затаив в руке кинжал. Молчание рабов страшно. Это — тишина в воздухе перед грозой. Ветер еще молчит, но из черных недр неподвижной тучи в момент, когда сверкает молния, раздается удар грома — знак бури.

Молчание, налагаемое силой, — главная причина и бедствий народов, и гибели их угнетателей. Если поиски истины пагубны, то лишь для того, кто открывает ее. Такие люди, как Бюффон, Кенэ, Монтескье, открывали ее. Долго спорили о том, кому и чему отдать предпочтение: древним ли народам перед современными, французской музыке ли перед итальянской. Эти споры просветили вкус публики, но они не вооружили ни одного гражданина. Скажут, что эти споры касались лишь пустых предметов. Пусть так, но если бы люди не боялись закона, то они убивали бы друг друга из-за пустяков. Это показывают теологические споры, которые всегда сводятся к спорам о словах. Между тем сколько крови было пролито из-за них! Если я только могу на основании закона назвать священным рвением порывы моего тщеславия, то нет такой крайности, на которую оно не решилось бы. Религиозная жестокость свирепа. Что порождает ее? Новизна ли какого-нибудь теологического взгляда? Нет, свобода и безнаказанность нетерпимости.

Пусть можно будет свободно рассуждать о всяких вещах так, чтобы каждый мог высказывать все то, что он думает, мог выступать с противоположным мнением и должен был со своей стороны выслушивать возражения; чтобы всякий оскорбивший своего собеседника был наказан в соответствии с тяжестью оскорбления. Тогда гордость спорщиков, сдерживаемая страхом перед законом, перестанет быть бесчеловечной.

Но в силу какого противоречия власти, связывающие руки граждан и запрещающие им насилие, когда речь идет о споре, затрагивающем те или иные интересы и взгляды, развязывают им руки, когда речь идет о схоластическом споре? Чем объяснить это? Духом суеверия и фанатизма, который чаще, чем дух справедливости и гуманности, вдохновлял дело издания законов.

Я изучил историю различных культов, я сосчитал все нелепости их, и я устыдился за человеческий разум, я устыдился того, что я человек. Я был поражен как теми бедствиями, которые порождает суеверие, так и той легкостью, с которой можно уничтожить фанатизм, всегда делающий религии столь пагубными для мира. И я пришел к тому выводу, что бедствия народов можно всегда объяснить несовершенством их законов и, следовательно, незнанием ими некоторых истин нравственности. Эти всегда полезные истины не могут нарушить спокойствия государств. Еще одним доказательством этого является медленность их распространения.

О МЕДЛЕННОСТИ
РАСПРОСТРАНЕНИЯ ИСТИНЫ


Истина, как показывает опыт, медленно завоевывает признание. Когда парижский парламент решился отменить смертную казнь за преподавание иной философии, кроме Аристотелевой?
Через 50 лет после того, как эта философия была забыта.
Когда медицинский факультет признал теорию кровообращения?
Через 50 лет после открытия Гарвея.
Когда этот самый факультет признал пользу картофеля?
После 100 лет опытов и когда уже парламент отменил постановление, запрещавшее продажу этого овоща.
А когда врачи признают пользу прививки оспы? Лет через 20 или около того.
Сотни фактов этого рода доказывают медленность распространения истины; однако она распространяется так, как она должна распространяться.

Новая истина в качестве новой всегда идет вразрез с какими-нибудь общепринятыми обычаями или взглядами: вначале у нее мало сторонников, ее называют парадоксальной а, считают заблуждением и отвергают, не выслушав ее.

Вообще люди высказывают свое одобрение или суждение наобум, и большинство их под влиянием предрассудков встречает даже Истину как заблуждение, не исследуя ее.
Каким же образом новый взгляд достигает всеобщего признания? Если выдающиеся умы убедились в истине его, то они опубликовывают его, и эта истина, провозглашенная ими, становится с каждым днем более известной, признается под конец всеми, но лишь долгое время спустя после своего открытия, особенно если это нравственная истина. Если люди с таким трудом поддаются доводам в пользу этих последних истин, то это потому, что им приходится иногда жертвовать не только нашими предрассудками, но и нашими личными интересами. Немногие люди способны на такую двойную жертву. Кроме того, истина этого рода, если она открыта одним из наших соотечественников, может быстро распространиться и принести ему массу почестей. Поэтому наша зависть, раздраженная этим, должна стремиться ее задушить. Книги по вопросам морали, написанные во Франции и запрещенные в ней, служат теперь для просвещения иностранцев. Судить об этих книгах могут лишь люди, обладающие как знаниями, так и бескорыстием, необходимым для того, чтобы отличить истину от лжи. Но просвещенные люди всюду редки, а бескорыстные — еще более редки, и их можно встретить только за границей. Нравственные истины распространяются лишь медленными волнообразными колебаниями. Истины эти ниспадают па землю, если можно так выразиться, как камень падает в середину озера: воды, разбитые в месте соприкосновения с ним, расходятся кругами все большего и большего размера, которые, непрерывно увеличиваясь, под конец разбиваются о берег.

Нравственная истина, распространяясь кругами на различные классы граждан, становится наконец известной всем тем, кто не заинтересован в том, чтобы ее отвергнуть.
Для установления этой истины достаточно, чтобы сильные мира не противились провозглашению ее, и именно этим истина отличается от заблуждения.
Последнее распространяется при помощи насилия. Истину почти всех религий доказывали с оружием в руках, и именно это сделало религии бичом духовного мира.
Истина утверждается без насилия, несомненно, медленно, но зато и не порождая беспорядков. Истина проникает с трудом лишь к невежественным нациям, ибо невежество менее послушно, чем думают.
Предложите невежественному народу полезный, но новый закон — закон этот будет отвергнут без всякого исследования. Он сможет даже вызвать восстание у этого народа, который, будучи невежественным благодаря порабощению, тем более склонен к возмущению, чем чаще подавал к этому повод деспотизм.
Наоборот, предложите этот самый закон просвещенному народу, у которого печать свободна, у которого предчувствуют уже пользу этого закона и желают провозглашения его, — он будет принят с признательностью образованной частью народа, которая сумеет сдержать другую часть его.
Из этой главы следует, что сама медленность распространения открытой истины мешает ей вызвать беспорядки в государстве. Но нет ли таких форм правления, при которых познание истины может быть опасным?

О ПРАВИТЕЛЬСТВАХ


Если всякая моральная истина есть лишь способ увеличить или обеспечить счастье большинства и если цель всякого правительства есть общее счастье, то нет такой моральной истины, опубликование которой не было бы желательным. Все разногласия по этому поводу связаны с неопределенным значением слов правительство, форма правления. Что такое форма правления? Совокупность законов или соглашений между гражданами одного и того же народа. Но эти законы и соглашения либо противоречат общему интересу, либо соответствуют ему. Поэтому есть только две формы правления: одна — хорошая, другая — дурная, н к ним я свожу вес формы правления,

Но говорить, что в совокупности соглашений, составляющих их, нельзя изменить законов, вредных для народа, что такие законы священны, что они не могут быть преобразованы законным образом, — это все равно что утверждать, будто нельзя изменить режим, вредный для здоровья, будто преступление промывать рану и не следует мешать тому, чтобы в ней возникла гангрена. Кроме того, если решительно всякое правительство не может ставить себе иной цели, кроме счастья большинства граждан, то ничто способное сделать их счастливыми не может противоречить его конституции. Противиться всякой полезной государству реформе может только тот, кто строит свое величие на унижении своих сограждан, на несчастье своих ближних и хочет добиться бесконтрольной власти над ними. Что касается добродетельного гражданина, этого друга истины и отечества, то он не может иметь интересов, противоречащих национальному интересу. Кто счастлив счастьем государства и гордится его славой, тот втайне желает исправления всех злоупотреблений. Известно, что, совершенствуя науку, ее вовсе не уничтожают и что, реформируя правительство, его не разрушают.

Предположим, что в Португалии начали бы больше уважать обладание собственностью, жизнью и свободой подданных; стало ли бы от этого правительство менее монархическим? Предположим, что в этой стране уничтожили бы инквизицию и королевские предписания об аресте (Lettres de cachet), что ограничили бы чрезмерную власть некоторых сановников. Означало ли бы это изменение формы правления? Нет, этим исправили бы только некоторые злоупотребления. Какой добродетельный монарх не согласился бы на подобную реформу! Неужели можно сравнивать европейских королей с невежественными азиатскими султанами, этими вампирами, которые сосут кровь своих подданных и которых раздражает всякое противоречие? Предположить, что твой государь усвоил принципы восточного деспотизма, — это значит нанести ему величайшее оскорбление. Просвещенный государь никогда не видел в самовластии — то ли одного человека, как в Турции, то ли группы людей, как в Польше, — нормальной конституции для государства. Присваивать это звание жестокому деспотизму — все равно что называть правительством шайку воров, которая под руководством одного или нескольких вожаков грабит провинции, где они живут.

Всякий акт самодержавия несправедлив. Власть, добытая силой и сохраняющаяся при помощи силы, — это такая власть, которую сила вправе отвергнуть. Как бы ни назывался враг нации, последняя всегда вправе вступить с ним в борьбу и уничтожить его.

Словом, если задача наук о нравственности и политике сводится к изысканию средств сделать людей счастливыми, то в этой области нет истин, знание которых могло бы быть опасным.
Но есть ли благо народов благо государей?

НИ ПРИ КАКОЙ ФОРМЕ ПРАВЛЕНИЯ
БЛАГО ГОСУДАРЯ
НЕ ЗАВИСИТ ОТ БЕДСТВИИ НАРОДОВ


Самодержавие, которым так дорожат, по-видимому, некоторые монархи, есть лишь излишество власти, которая, ничего не прибавляя к их счастью, делает несчастными их подданных. Благо государя не зависит от его деспотизма. Часто государь порабощает свои народы и навлекает на себя угрозу заговора снисходительностью к своим любимцам ради того, чтобы доставить удовольствие и удовлетворить прихоти каких-нибудь пяти или шести лиц.

Португалия показывает нам, каким опасностям подвергаются даже в наше время государи. Самодержавие, этот бич народа, не обеспечивает ни счастья, ни жизни монархов. Следовательно, их благо не связано по существу с бедствиями их подданных. Почему же не говорить государям этой истины и оставлять их в неведении относительно того, что умеренная монархия — наиболее желательная монархия, что государь велик лишь величием своих народов, силен лишь их силой, богат лишь их богатствами; что его правильно понятый интерес связан по существу с их интересами и, наконец, что его обязанность — сделать их счастливыми?

«Силой оружия, — сказал один индус Тамерлану, — мы подчинены тебе. Если ты купец, продай нас. Если ты мясник, убей нас. Если ты государь, то сделай нас счастливыми».

Найдется ли такой государь, который способен был бы без ужаса слышать, как постоянно повторяют вокруг него следующие замечательные слова одного араба.

Этот человек, измученный бременем налогов, не мог прокормить ни себя, ни своей семьи. Он подал жалобу калифу, который на это рассердился, и араб был приговорен к смертной казни. Следуя к месту казни, он встретил по дороге одного служителя из царской кухни. «Для кого это мясо?» — спросил осужденный. «Для собак калифа», — ответил служащий. «Насколько лучше, — воскликнул араб, — положение собак деспота, чем положение его подданных!»

Найдется ли такой просвещенный государь, который способен был бы выслушать подобный упрек и согласился бы, добившись бесконтрольной власти над своими народами, обречь себя на жизнь с рабами?

Человек в присутствии деспота теряет мужество и лишается собственных взглядов.

Тахмасп Кули-хан ужинал с одним из своих любимцев. Ему подали блюдо с какими-то новыми овощами. «Нет ничего лучше и здоровее этого блюда», — сказал государь. «Нет ничего лучше и здоровее», — сказал царедворец. После обеда Кули-хан почувствовал себя плохо и не мог уснуть. «Нет ничего, — сказал он, встав утром,— хуже и вреднее этих овощей». «Нет ничего хуже и вреднее», — сказал царедворец. «Но ведь вчера ты не думал этого, — заметил государь. — Что заставило тебя изменить свой взгляд?» «Испытываемое мною уважение и страх, — возразил любимец. — Я могу безнаказанно хулить это блюдо: я — раб твоего высочества, но не раб этих овощей». Деспот подобен Горгоне: он превращает в камень даже мысль человекаа. Подобно Горгоне, он — ужас мира.

 

Неужели же его судьба столь завидна? Деспотизм — это ярмо, одинаково тягостное как для того, кто носит его, так и для того, кто налагает его. Если войско покинет деспота, то самый жалкий из рабов станет равным ему, начнет бить его и скажет ему:
«Твоя сила была твоим правом; твоя слабость — твое преступление».

Но спрашивается: положим, что государь находится в заблуждении по этому вопросу и связывает свое благо с самодержавием; появится сочинение, которое, излагая намерение государя, раскрывает народу глаза на грозящие ему несчастья, — разве этой книги достаточно, чтобы вызвать беспорядки и восстания? Нет, ведь пагубные следствия деспотизма описаны повсюду. Римская история, даже само Священное писание дают в сотнях мест самую ужасную его картину, и чтение всего этого никогда не приводило к перевороту. Только бесчисленные и длительные фактические бедствия, причиняемые деспотизмом, придают иногда народу мужество, необходимое для того, чтобы избавиться от этого ярма. Только жестокость султанов постоянно вызывает восстания. Все троны Востока обагрены кровью своих владык. Кто пролил эту кровь? Рука рабов.

Простое обнародование истины не вызывает сильных потрясении. Кроме того, мир выгоден в зависимости от цены, которой его покупают. Война, разумеется, зло, но неужели граждане должны ради того, чтобы избежать его, позволить без борьбы отнять у себя свою жизнь, свое состояние, свою свободу? Враждебный государь собирается с оружием в руках поработить народ; неужели этот народ покорно склонит голову под иго рабства? Тот, кто предложил бы это, был бы трусом. Как бы ни назывался похититель моей свободы, я должен защищать ее против него.

Нет такого государства, форма правления которого не могла бы подвергнуться реформе, часто столь же необходимой, как и неприятной некоторым людям. Неужели правительство откажется произвести ее? Неужели в надежде на ложное спокойствие оно принесет вельможам в жертву общее благо и под пустым предлогом сохранения мира отдаст государство на разграбление ворам?
Существуют, как я уже сказал, необходимые бедствия. Нет такого исцеления, которое было бы безболезненно.
Если мы страдаем при лечении, то не столько от лекарства, сколько от болезни.

Нерешительность, жалкое соглашательство были часто более пагубными для общества, чем даже восстания. Можно, не оскорбляя добродетельного государя, установить границы его власти; можно показать ему, что закон, провозглашающий общее благо первым из законов, есть священный, нерушимый закон, который даже он должен уважать; что все прочие законы представляют лишь различные средства обеспечить исполнение этого первого закона; что, наконец, существует взаимная зависимость между счастьем пародов и счастьем государей и бедствия подданных приносят несчастье государю. Отсюда я заключаю:

действительно вредная для государей вещь — это ложь, которая скрывает от них болезни государства;

действительно выгодная для него вещь — истина, показывающая ему надлежащее лечение и дающая лекарство от этих болезней.

Таким образом, раскрытие истины только полезно. Но, скажут, разве человек должен открывать ее другим людям, если это так опасно для него?


примечание1

Найдется ли даже среди христиан такой государь, который по примеру калифа Хаккама позволил бы судьям указывать на совершенные ими несправедливости?

«Одна бедная женщина владела в Джере небольшим участком земли, примыкавшим к садам Хаккама. Этот государь пожелал расширить свой дворец. Он велел предложить этой женщине уступить ему свой участок. Но она, желая сохранить наследие своих отцов, отказалась от предложения. Тогда управляющий садами силой занял участок, который она не хотела продать.

Женщина в слезах отправилась в Кордову умолять о правосудии. Кадием города был тогда Ибн-Бехер. Закон был, безусловно, на стороне женщины, но что могут сделать законы с человеком, считающим себя выше их? Однако Ибн-Бехер но потерял надежду выиграть дело. Он сел на осла, взял с собою огромный мешок и явился в таком виде к Хаккаму, сидевшему тогда в павильоне, построенном на участке этой женщины.

Появление кади с мешком на плечах удивило государя. Ибн-Бехер, простершись перед Хаккамом, попросил у него разрешения наполнить свой мешок землей, на которой он стоял. Калиф согласился на это. Наполнив мешок, кади попросил государя помочь ему взвалить этот мешок на осла. Эта просьба удивила Хаккама. «Этот мешок слишком тяжел», — заметил он. «Государь, — возразил тогда Ибн-Бехер с благородной смелостью, — если вы находите столь тяжелым этот мешок, который содержит лишь ничтожную часть земли, несправедливо отнятой у одной из ваших подданных, то как снесете вы в день страшного суда всю эту землю, которую вы похитили?» Хаккам не только не наказал кади, но благородно признал свою вину и вернул женщине участок, которым он завладел, вместе со всеми постройками, которые он приказал возвести на нем».

О ТОМ, ЧТО СЛЕДУЕТ ГОВОРИТЬ ИСТИНУ ЛЮДЯМ


Если бы я заглянул в связи с этим вопросом в творения блаженного Августина и св. Амвросия, то я сказал бы вместе с первым:

«Если истина вызывает соблазн, то пусть лучше она породит соблазн, чем отказаться от истины» (Si de veritate scandalum, utilius permittitur nosci scandalom quam verilas relinquatur.).

Я повторил бы вместе со вторым:

«Защитник истины лишь тот, кто, узрев ее, высказывает ее без страха и без всякого стыда» (Ille veritatis deffensor este debet qui cum recte sentit, loqui non metuit, nee erubescit.)

Я прибавил бы, наконец, что «истина может на время быть затемнена заблуждением, но ее свет рано или поздно пробивается сквозь тучи» (Occultari potest ad tempus veritas, vinci non poteat. S. Aug.).

Но я не собираюсь здесь апеллировать к авторитетам. Мы должны относиться с почтением, но не со слепой верой к взглядам знаменитых людей. Поэтому надо тщательно исследовать их взгляды, и, сделав это исследование, надо составить себе суждение не на основании их слов, а на основании указаний собственного разума. Я полагаю, что сумма трех углов треугольника равна двум прямым не потому, что это сказал Эвклид, но потому, что я могу доказать истинность этого.

Чтобы узнать, следует ли действительно говорить истину людям, достаточно даже спросить об этом людей, занимающих видное положение. Все они признают, что для них важно знать истину и что только знание ее дает им средство увеличить и обеспечить общее счастье. Но если каждый человек должен в качестве гражданина содействовать всеми силами счастью своих сограждан, то, зная истину, он должен высказывать ее.

Спрашивать, следует ли говорить истину людям, — все равно что спрашивать в скрытой форме, дозволено ли быть добродетельным и делать добро ближним.

Но обязанность говорить истину предполагает возможность ее открыть. Следовательно, правительства должны облегчать средства к этому, а самое надежное из всех средств — это свобода печати.

О СВОБОДЕ ПЕЧАТИ


Физические науки обязаны своим совершенством наличию противоречивых мнений и, следовательно, свободе печати. Отнимите только эту свободу, и сколько освященных временем заблуждений начнут рассматриваться как бесспорные аксиомы! То, что я говорю о физике, применимо к нравственности и к политике.

Если мы желаем в этой области убедиться в истинности своих взглядов, то надо иметь возможность высказывать их. Их надо испытать на пробном камне противоречия. Поэтому печать должна быть свободна. Власти, стесняющие ее, противятся усовершенствованию нравственности и политики; они грешат против своего народа а , они душат в самом их зародыше счастливые идеи, которые породила бы эта свобода. Кто может оценить, насколько велика эта потеря? Одно только можно сказать в связи с этим, а именно что свободный народ, мыслящий народ всегда повелевает народами, которые не мыслятб. Следовательно, государь должен говорить народу истину, ибо она полезна, и дать ему свободу печати, ибо это — средство открыть истину. Повсюду, где нет этой свободы, невежество, подобно глубокой ночи, охватывает все умы. В этом случае поклонники истины, занимаясь поисками ее, боятся, однако, открыть ее. Они понимают, что, после того как она будет открыта, придется либо замалчивать ее, либо трусливо замаскировать, либо пойти на риск преследований. Но все люди боятся этого. Если для общества всегда выгодно знать истину, то для отдельного человека не всегда выгодно говорить ее.

Большинство правительств еще призывает граждан искать истину, но почти все правительства наказывают их за открытие ее. Мало найдется людей, готовых в течение продолжительного времени пренебрегать ненавистью власть имущих из чистой любви к человечеству и к истине. Вследствие этого мало учителей раскрывают истину своим ученикам. Образование, даваемое теперь в школах и семинариях, сводится к чтению каких-нибудь житий святых, к знанию некоторых софизмов, способных усилить суеверие, извратить умы и ожесточить сердца. Людям необходимо теперь иное воспитание. Пора заменить ничего не дающую систему образования более основательной; пусть обучают граждан их обязанностям по отношению к себе самим, к их ближним, к их отечеству; пусть им объяснят всю нелепость религиозных споровв, объяснят, как важно для них усовершенствовать нравственность и, следовательно, обеспечить себе свободу мысли и печатного слова.

Но разве эта свобода не приведет к массе странных взглядов? Это не страшно. Разуму нетрудно будет опровергнуть эти взгляды тотчас же после их появления, и они не смогут нарушить мир государства.
Нет таких вздорных предлогов, которыми лицемерие и тирания не прикрыли бы желание заставить молчать просвещенных людей; и в этих пустых предлогах ни один доброжелательный гражданин никогда не мог бы увидеть законный мотив к тому, чтобы замалчивать истину.
Оглашение истины может быть ненавистным лишь тем обманщикам, к которым слишком часто прислушиваются государи и которые изображают просвещенный народ мятежным, а невежественный народ послушным.

Что говорит по этому вопросу опыт? Что всякая образованная нация остается глухой к пустым призывам фанатизма и что несправедливость побуждает ее к восстанию.

Я возмущаюсь в том случае, когда меня лишают собственности, жизни и свободы; в этом случае раб восстает с оружием против своего господина. Врагами истины являются лишь враги общего блага. Только дурные люди противятся опубликованию ее.

Но недостаточно показать, что истина полезна, что человек должен говорить ее другим людям и что печать должна быть свободна. Надо, кроме того, указать на те бедствия, которые порождаются в государствах вследствие равнодушия к истине.

а Тот, кто отдает свои идеи на суд своих сограждан, должен опубликовать все те идеи, которые он считает истинными и полезными. Умалчивание о них — признак преступного равнодушия.

б О чем говорит за границей запрещение свободно говорить н писать? О том, что правительство, издавшее это запрещение, несправедливо и дурно. Англия, правительство которой считается вообще наилучшим, есть та страна, где граждане в этом отношении наиболее свободны.

в Возьмем вопрос о религии. Почему надо запрещать рассмотрение ее? Если она истинна, то она способна выдержать испытание посредством дискуссии. Если она ложна, то нелепо защищать религию, мораль которой труслива и жестока, а культ обременителен для государства из-за чрезмерных расходов, требующихся па содержание его служителей.

О БЕДСТВИЯХ,
ПОРОЖДАЕМЫХ РАВНОДУШИЕМ К ИСТИНЕ

... В политическом организме, как и в организме человеческом, должно в известной степени иметь место брожение, чтобы поддержать в нем движение и жизнь...

 

Клод Адриан Гельвеций

СОЧИНЕНИЯ,
изд. "Мысль", М., 1974 г.