Авраам Линкольн. Американское общество с точки зрения полисмена в парке. Вопрос о бродягах и стачках.

АВРААМ ЛИНКОЛЬН.

Я счастлив, что могу представить здесь — за неимением лучшего — хотя бы самые краткие и отрывочные свидетельства об Аврааме Линкольне. Всякий раз, как я что-либо о нем слышал или видел его (а в 1862—1865 гг. мне посчастливилось видеть его, встречаться с ним, перекинуться словом раз двадцать, а то и тридцать), мое уважение и любовь к нему возрастали и крепли. И когда я останавливаюсь мыслью на моих встречах с могучим уроженцем Запада и на всем том, что слышал от него, и присовокупляю к этому историю ц литературу моего времени и все, что могу почерпнуть из других времен, и заключаю все его смертью, мне кажется, я перечитываю трагедию, превосходящую все те, что мне известны,— трагедию более потрясающую и жгучую, более -значительную для нашей нынешней Америки, чем созданные Эсхилом для Афин или Шекспиром для Англии. А каким глубоким, поучительным смыслом все это проникнуто и какой урок нам преподан! Не может быть века столь далекого, класса столь непросвещенного, который прямо ли, косвенно ли не воспринял бы его.

Авраам Линкольн был поистине одной из тех натур, лучшие из которых возникают в результате многих и многих причин и следствий, — и нужно несколько отойти, быть может, даже отдалиться во времени, чтобы безошибочно определить их место, ибо он оказал непревзойденное влияние на формирование американской республики и тем самым всего мира, на то, какими мы их видим сегодня и, что еще важнее, какими они будут завтра. Таким образом, время, когда сумеют полностью оценить его значение, еще впереди. Однако мы, кто жил в его эпоху, кто сам видел его и слышал, кто был в гуще грандиозных и удивительных событий, в которых ему и нам приходилось участвовать или хотя бы испытать на себе их влияние, мы можем представить о нем в некоторых отношениях ценные и даже, пожалуй, необходимые свидетельства.

Прежде всего я хотел бы нарисовать очень точный, с присущими ему характерными особенностями портрет Линкольна, каким я его видел и наблюдал около получаса как-то днем, в Вашингтоне, незадолго до его смерти. Он стоял на балконе Национального отеля, на Пенсильвания-авеню, и обращался к толпе, теснившейся внизу, с краткой речью по случаю то ли вручения новых знамен прославленному Иллииойскому полку, то ли дерзкого захвата «вражеских» флагов выходцами из Западных штатов (кстати, слово «враги» он вообще не употреблял). Кто и как сумел его тогда сфотографировать, не знаю, но несколько дней спустя я купил в Вашингтоне фотографию, и она была одобрена всеми, кому я ее показывал. Хотя существовали сотни портретов Линкольна, сделанные художниками и фотографами (и многие сохранятся в копиях на будущие времена), я еще не видел ни одного, который, на мой взгляд, обладал бы поистине полным сходством; думаю, таковых и вообще не существует на свете. И разве не справедливо будет сказать также, что как не существует на свете безошибочно верного и в то же время обобщенного портрета Авраама Линкольна, сделанного рукой фотографа, художника или скульптора, так нет — и, пожалуй, не может быть — литературного портрета или описания, в которых в полной мере отразился бы его облик.

Чтобы лучше всего понять истинную цену Линкольну, довольно представить себе, в каком положении находилась бы Америка сегодня, если бы он никогда не существовал на свете, никогда не был бы президентом. Его выдвижение в кандидаты и первое избрание в президенты было в значительной мере случайностью, экспериментом. Строго говоря, не следует переоценивать значения американских политических партий, начиная с их зарождения, после Гражданской войны, и до настоящего времени. Пока они делают свое дело, исполняют роль «пастбища, на котором пасется корова», пока они — необходимая форма роста, нет никаких сомнений, что за их громкими названиями кроются просто' преходящие страсти или прихоти, а порой — предрассудки, невежество, ненависть. Единственно, что, подобно великой и достославной идее, оживило партию и сделало ее героической, был энтузиазм 1864 года, приведший к вторичному избранию Авраама Линкольна, и причина, которой этот энтузиазм был порожден.

Насколько этот человек соответствует общепринятому представлению об «отце отечества»? Вашингтон воплотил в себе лучшие черты саксов, а Франклин — времен Стюартов (уходящих корнями в эпоху Елизаветы) и был, в сущности, благородным англичанином и именно таким человеком, который требовался для эпохи 1776—1783 годов. Линкольн, хотя и человек сугубо практический, в душе был куда меньше европейцем, он был истинный выходец из Западных штатов, самобытный, совершенно чуждый условностей, на которого прерии, жизнь под открытым небом наложили свой отпечаток. Один из лучших нынешних комментаторов Шекспира (профессор Дауден) полагает, что самое главное из совокупности качеств, делающих его прирожденным поэтом,— это способность' нерасторжимо сочетать воображаемое с практическим реально существующим. Если это в самом деле так я бы сказал, что то, что Шекспир осуществлял в поэзии, Авраам Линкольн в полной мере осуществлял и своей личной и общественной жизни. Я бы сказал, что больше, чем у любого другого исторического деятеля, подспудные основы, стержень его личности, были мистического, отвлеченного, нравственного и духовного свойства, но под властью обычных жизненных обстоятельств на этой основе возникло и развилось то, что в народе считается грубым здравым смыслом и что жизнь нередко подчиняла преходящим, но чрезвычайно настоятельным политическим и иным требованиям.

В тех редких случаях, когда речь шла о чем-либо кардинальном, решающем, он бывал непоколебимо тверд, даже упрям, вообще же, когда дело касалось чего-либо не слишком значительного, был уступчив, покладист, терпим, на редкость податлив. Я заметил, что даже в тех историях и рассказах, которые намеренно низводят его до общего уровня, личность его предстает в благоприятном свете. Если же говорить о его религиозности, то. эта сторона его натуры была чрезвычайно глубокой, возвышенной и лишенной какой-либо узости.

На сцену уже вступает новое поколение, и люди и события Гражданской войны отходят на задний план, Я не раз представлял себе время, когда нынешний век минет, и наступит новый век, и люди и дела этой войны превратятся в нечто смутное и легендарное,— представлял то ли большой город на Западе, то ли какое-то сборище или народное празднество, где идет разговор о прошлых днях, о шестьдесят третьем, шестьдесят четвертом, шестьдесят пятом годах, и где-то поодаль сидит старый солдат, и волнение и повлажневшие глаза выдают его, как странствующего Одиссея на пире у царя Алки-ноя, когда певец воспевает сражающихся воинов и их битвы под Троей:

Голову мантией снова облек Одиссей, прослезяся.

Воображал, так сказать, некую почтенную реликвию, сохранившуюся от наших дней, пережившую свое поколение, и следующее, и даже, быть может, еще и следующее за ним. Представлял, как в этом случае обступит его молодое племя и благоговейно и жадно станет его спрашивать: «Как! Неужто вам довелось видеть Авраама Линкольна? И слушать его? И касаться его руки? Неужто вы своими глазами видели Гранта, и Ли, и Шермана?»

Любезный Демократии до самой своей последней минуты! И среди порожденных Америкой парадоксов не последнее место занимает тот, что все короли, королевы и императоры земли, многие из краев отдаленных, слали выражения соболезнования и скорби в память о том, кто вышел из народных толщ — сокрушитель преград и лоцман.

Рассуждая с нашей нынешней точки зрения — а как рассудит будущее, бог весть — и с точки зрения Демократии и Соединенных Штатов (союз наших штатов был единственной страстью, единственной любовью, какую знал этот человек), Авраам Линкольн кажется мне самой крупной фигурой из того множества, что предстает перед нами на широком полотне XIX века.

Пер. Р.Облонской

АМЕРИКАНСКОЕ ОБЩЕСТВО С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПОЛИСМЕНА В ПАРКЕ

Живу в Нью-Йорке, в верхней части города, почти ежедневно хожу в Центральный парк (в течение последних трех недель), наблюдаю или прогуливаюсь, иногда катаюсь в коляске. Я часто разговариваю с К. К., одним из полисменов в парке, у выхода на Девяностую улицу. Однажды он особенно разговорился, и беседа оказалась., для меня очень интересной. Наш разговор перешел в область социологии и политики. Мне было любопытно узнать, как эти вопросы, хотя бы с их чисто внешней стороны, представлялись моему приятелю,— он обладал Острым умом и добрым нравом и видел в течение ряда лет широкие слои общества, мне мало известные. По его наблюдениям, кастовый дух, присущий европейской. «аристократии», захватил и богатую Америку: фальшь и цинизм так и. колют глаза. Среди официальных лиц, администраторов, Конгрессменов, законодателей, олдерменов, министров и т. д. или кандидатов на эти посты, девятнадцать из двадцати, по мнению полисмена,— просто играют в хитрую игру. Свобода, Равенство, Единение и все громкие слова о Республике в их устах были только приманкой, ловушкой, крючком, на который, как рыбу, ловят -народ. В течение многих лет, после полудня, в хорошую погоду, мимо моего приятеля, стоявшего на посту, по широким дорогам парка проносились экипажи американской знати — и не десятками, а сотнями, тысячами. Удачливые биржевики, капиталисты, подрядчики, бакалейщики, богатые мясники, галантерейщики, ловкие политические комбинаторы и т. д. И на большой части этих экипажей, на дверцах или на конской сбруе, красовались фамильные гербы. (Неужели это в самом деле так?) Заветное желание «высшего общества» наших больших городов и на Севере и на Юге, его мечта [(и раз это так, то реальная действительность уже не в счет) — аристократические титулы, свой двор, свои изысканные сферы для капиталистов, людей с образованием, людей того сорта, что разъезжают в экипажах,— ведь надо им как-то отгородиться от «простого народа».

Эти наблюдения моего приятеля — полисмена поразили меня,' и я подумал, что стоит, ничего не изменяя, записать их (как доктор записывает симптомы болезни).

Пер. М.Зенкевича

ВОПРОС О БРОДЯГАХ И СТАЧКАХ
(Часть предполагаемой лекции, так и не прочитанной)


Две мрачных и страшных угрозы — угрозы миру, здоровью, общественной безопасности, прогрессу, — давно уже знакомые правительствам Старого Света и не раз вызывавшие там падение династий, кровопролития, дни и месяцы террора, видимо приближаются в последние годы к берегам Нового Света, — вернее, уже надвинулись на нас. Что означает их появление? (Я облекаю их в фантастические одежды, но они очень реальны.) Или молодым и огромным землям Америки тоже предназначено дать им приют и жилище, постоянное местопребывание?

Сейчас самый настоятельный и сложный вопрос всей политической жизни, оказывающий огромное влияние на будущее, это — не абстрактный вопрос о демократии, а вопрос социальной и экономической организации, — отношение предпринимателей к рабочим и все, что с этим связано, — не только заработная плата, но и дух и принципы, на которых зиждутся эти отношения. Прогресс и мощь страны, тарифы и финансы — все, что так или иначе упирается в проблему Бедности («Наука о Богатстве» и десяток других названий дается этой проблеме, но я предпочитаю только что употребленное мною суровое слово). Я хочу прежде всего обратить внимание читателя на то, о чем вы, может быть, еще не думали, — на контраст между богатством и бедностью, существующий в цивилизованном мире, — чем он порождается и что означает? Должно быть, богачи не брезгливы. Нынешние богатства Европы есть результат и олицетворение векового грабежа, убийств, насилия, предательств, свинской жадности; Америка идет той же дорогой, у нас перед глазами те же приметы (не столь отвратительные и, может быть, не столь явные, — мы еще молоды — но изо всех сил стараемся наверстать упущенное).

Это может показаться странным, но именно среди тех людей, которых называют бедными и низкими, вы зачастую — больше того, как правило, — находите примеры самых высоких доблестей и героизма. И сомнительно, чтобы государство было спасено — идет ли речь о веренице монотонных лет, или о периодах особо бурных потрясений — только теми людьми, которых принято называть достойными. Когда буря наиболее опустошительна, а болезнь наиболее опасна, помощь часто приходит с самой неожиданной стороны (вспомните изречение гомеопатов: лечите укус волосом укусившей собаки).

Американская революция 1776 года была просто большой стачкой, успешно достигшей ближайшей цели; что же касается подлинного успеха, измеряемого меркою столетий, огромными весами Времени, то о нем еще рано судить. Французская революция была безусловно стачкой, ужасной и беспощадной, направленной против вековечной нищеты, несправедливого распределения жизненных благ, против алчной монополии немногих, утопавших в изобилии, против того, чтобы подавляющее большинство трудового люда жило в грязи.

Если Соединенные Штаты, подобно государствам Старого Света, создадут у себя огромную массу бедных, отчаявшихся, недовольных, бродячих, нищенски оплачиваемых людей, каких мы все больше видим в последние годы, если эта язва будет непрерывно, хотя и медленно, въедаться в страну, словно рак в легкие или в желудок, то придется признать, что наш республиканский эксперимент, несмотря на все его поверхностные успехи, является по существу полной неудачей.

Февр. 79. Я видел сегодня то, чего еще никогда не видел до сих пор, что поразило меня и озадачило: троих американцев, приличных на вид, из них двое молодых, с мешком за плечами и с длинными железными крюками в руках, подбирающих обрывки, тряпки, кости...

Пер. М.Зенкевича

Текст приводится по изданию Уолт Уитмен. Избранное М. 1954.