ЛИСТЬЯ ТРАВЫ

Песнь о смерти

Ты, милая, ласкающая смерть,

Струясь вокруг мира, светло ты приходишь, приходишь,

Днем и ночью, к каждому, ко всем!

Рано или поздно ты, нежная смерть!

 

Слава бездонной вселенной

За жизнь, за радость, за вещи и любопытные знания,

За любовь, за сладкую любовь! Но слава! слава! слава!

Твоим сжимающим, холодным и хватким рукам, о смерть!

 

Ты темная мать! Ты всегда недалёко скользишь неслышною поступью!

Пел ли тебе кто-нибудь приветственную радостную песнь?

Эту песнь пою тебе я, я славлю тебя выше всех,

Чтобы ты, когда наступит мой час, шла ко мне неспотыкающимся шагом!

 

Могучая спасительница, ближе!

Всех, кого ты унесла, я пою, я радостно пою мертвецов.

Утонувших в любовном твоем океане,

Омытых в водах твоего блаженства, о смерть!

 

От меня тебе лихие серенады!

Пусть танцами отпразднуют тебя, пусть нарядятся, пируют,

Тебе подобают широкие дали, высокое небо,

И жизнь, и поля, и громадная задумчивая ночь.

 

Тихая ночь под обильными звездами,

Берег океана и шепчущая, хриплая волна, голос которой я знаю,

И душа, обращенная к тебе, о широкая, облеченная покрывалами смерть,

И тело, льнущее благодарно к тебе.

 

Над вершинами деревьев я возношу мою песнь к тебе.

Над волнами, встающими и падающими, над мириадами прерий и широких полей,

Над городами, набитыми людом, над многолюдными дорогами и верфями,

Я шлю тебе веселую песнь, радуйся, радуйся, о смерть

(Из поэмы „Когда сирень расцвела у порога").

 

Вы, преступники, приведенные в суд

Вы, преступники, приведенные в суд,

Вы, острожники, в тюрьме за решеткой,

Вы, осужденные убийцы, в цепях и железных ручных кандалах,

Кто же я, что я не за решеткой?

Почему не судят меня?

Я такой же окаянный и дьявольский,

Отчего же руки мои не в оковах, ноги мои не в железах?

 

Вы, проститутки, пестро-наряженные, по тротуарам гуляющие,

Или бесстыдствующие в кельях своих,

Кто же я, что назову вас бесстыднее меня?

Я виновен! я сам сознаюсь!

(Не славословьте меня, почитатели — не пойте мне льстивых похвал,

Похвалы меня раз'яряют до судорог,

Я вижу, чего вы не видите — я знаю, чего вы не знаете).

 

Внутри, за этими ребрами, я загрязненный, задохшийся,

Под этим притворно-бесстрастным лицом клокочут адские волны.

Я похотливый, порочный,

Я сопутник злодеев, я к ним сопричислен,

Я сам в этом сонме проституток и каторжников,

Отныне не .буду отрекаться от них, ибо как отрекусь от себя? *)

(Из цикла „Осенние Ручьи").

*) Эти стихи являются воплощением известной формулы Достоевского: „Воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват". Спенсер высказал эту же мысль такими словами: „Никто не может называться свободным, пока не свободны все. Никто не может быть вполне беспорочным, пока есть хоть один порочный. Никто не может быть совершенно счастлив, пока не будут счастливы все".

 

Тебе

Первый встречный, если ты, проходя, вдруг захочешь со мною завести разговор, почему бы тебе не начать разговора со мною?

Почему бы и мне не начать разговора с тобой?

(Из цикла „Начертания").

 

Изумление ребенка

Мальчишкою малым, бывало, замолкну и в изумлении слушаю,

Как в воскресных речах у священника Бог выходит всегда супостатом,

Противоборцем какой-нибудь твари.

(Из цикла „У дороги").

 

Тому, кто скоро умрет

Я удаляю окружающих тебя, ибо я принес тебе весть,

Ты скоро умрешь. Пусть другие говорят, что хотят, я не умею лукавить,

Я точен и безжалостен, но я люблю тебя; тебе спасения нет.

Нежно я кладу тебе на плечо мою правую руку,

Я не говорю ничего, я молча приникаю к тебе головою,

Я сижу с тобою рядом, спокойный и преданный,

Я не сиделка, не отец, не сосед, но я больше для тебя, чем они,

Я отрешаю тебя от всего, что в тебе есть тленного и ложного, оставляю лишь вечно-духовное,

Ты сам никогда не умрешь,

Труп, который останется после тебя, это не ты, а навоз.

 

Нечаянно засияло солнце, где и не ждали его,

Тебя охватывают сильные мысли, и доверчивой ты улыбаешься.

Ты позабыл, что ты болен, и я позабыл, что ты болен,

Ты не замечаешь лекарств, тебя не волнуют рыдания, ты знаешь, что я — близ тебя,

Я увожу от тебя посторонних, нечего им рыдать над тобою,

Я не рыдаю над тобою, я поздравляю тебя.

(Из цикла .Шопоты Смерти Небесной").

 

Городская мертвецкая

У городской мертвецкой, у входа,

Праздно бродя, пробираясь подальше от шума,

Я, любопытствуя, замедлил шаги.

Вижу: бедный, отверженный труп, проститутка,

Сюда принесли ее тело,

Оно лежит на мокром кирпичном полу, никто не пришел за ним,

Святыня, женщина, женское тело, я вижу тело, гляжу

на него на одно, ничего другого не вижу,

Оцепенелая тишина не смущает меня, ни вода, что каплет из крана,

Ни трупный смрад, —

Но этот дом, — дивный дом, изящный, прекрасный дом —

Развалившийся,

Этот бессмертный дом, превышающий все наши здания,

Наш Капитолий, с белым куполом, с гордой статуей наверху *); и старые храмы с колокольнями, воздетыми кверху, —

Этот прекрасный и страшный развалина-дом,

Обитель души, сам — душа,

Дом, избегаемый всеми,

Прими же дыхание губ задрожавших моих

И эту слезу одинокую,

Как поминки от меня, уходящего,

Ты, сокрушенный, разрушенный дом, дом греха и безумия,

Ты, мертвецкая страсти,

Дом жизни, недавно смеющийся, шумный,

Но и тогда уже мертвый,

Звеневший и дивно украшенный дом,

Но мертвый, но мертвый, мертвый.

(Из цикла „Осенние Ручьи")

*) Капитолий — здание в городе Вашингтоне; там происходят заседания конгресса и верховного суда. Оно украшено высоким железным куполом. На куполе статуя свободы, воздвигнутая в 1863 году скульптором Томасом Крофордом.

 

Любовные игры орлов

Иду над рекою по дороге (моя утренняя прогулка, мой отдых),

Вдруг задавленный крик наверху,

Любовная ласка орлов,

Слияние стремительных тел в высоте,

Сцепленные сжатые когти,

Кружение, безумие, бешенство, вихрь живого вверху колеса,

Бьющих четыре крыла, два клюва,

Вертящейся массы комок,

Кувыркание, бросание, увертки, прямое падение вниз,

Над рекою повисли, двое — одно, в оцепенении истомы,

В воздухе томно недвижны,

И вот, расстаются, и когти ослабли, и в небо вздымаются вкось, на медленных мощных крылах,

Он своим и она своим разделенным путем.

(Из цикла „У дороги").

 

Деревенская картина

За широкими воротами мирной риги деревенской

Озаренная поляна со скотом и лошадьми,

И туман, и ширь, и дальний уходящий горизонт.

(Из цикла „У дороги").

 

Песня о большой дороге

(Фрагмент)

Пешком, с легким сердцем, выхожу на большую дорогу,

Здоровый, свободный, — весь мир предо мною!

Серая длинная тропа ведет меня, куда я хочу.

 

С этой минуты мне не надо счастья, я сам — свое счастье.

С этой минуты я ни о чем не хнычу, ничего не хочу,

Жалобы, вопросы и книги остались дома,

Сильный и радостный я шагаю по дороге вперед.

 

Земля, разве этого мало?

Мне не нужно, чтобы звезды спустились ниже,

Я знаю, они хороши и там, где сейчас...

 

Вот глубокий урок — всё принять, никого не отвергнуть, никому не оказать предпочтенья,

Негр, преступник, неграмотный, больной — всем открыта и доступна она;

Роды, кто-то бежит за доктором, нищая ковыляет, шатается пьяный, рабочие идут гурьбою и смеются, мебель везут на дачу,

Расфуфыренный франт, погребальные дроги, влюбленные, убежавшие из дому,

Все проходят, и я прохожу, и все проходит, и никто никому не помеха,

Ни одного нелюбимого, ни одного обойденного, все они дороги мне.

*

Я думаю, что геройские подвиги все рождались на вольном ветру,

И все вольные песни — на воздухе,

Я думаю, что я мог бы сейчас встать и творить чудеса,

Я думаю, что кого я ни встречу сейчас, тот мне с первого взгляда полюбится

И полюбит меня,

Я думаю, что кого ни увижу сейчас, тот должен быть счастлив.

*

Большими глотками я глотаю просторы и дали! Запад и восток — мои, север и юг — мои!

Я больше, чем я думал, — я лучше, чем я думал, Я и не знал, до чего я хорош,

Я развею себя между всеми, кого ни встречу,

Я подарю каждому новую радость и новую силу,

И кто отвергнет меня, не опечалит меня,

А кто примет меня, будет благословен и блажен.

*

Если бы тысяча прекрасных мужей предстали сейчас предо мною, это не удивило бы меня,

Если бы тысяча красивейших женщин явились сейчас предо мною, это не изумило бы меня.

Теперь я постиг, как создать самых лучших людей:

Пусть вырастают на вольном ветру, спят и едят с землею.

Здесь испытание мудрости,

Здесь я проверю сейчас все религии и философии,

Может быть, они хороши в духоте академий, но никуда не годятся под широкими тучами, пред зелеными далями, у бегущих ручьев.

Питательно только зерно, только ядро всех вещей,

Кто же совлечет их шелуху, кто же для тебя и для меня счистит с них скорлупу?

*

Почему многие, приближаясь ко мне, зажигают в крови моей солнце?

Почему, когда они покидают меня, флаги моей радости никнут?

Почему под иными деревьями меня опьяняют всегда широкие и мелодичные мысли?

(Я думаю, и лето, и зиму они зреют на этих деревьях и падают на меня, как плоды).

Откуда благоволение ко мне проходящих мужчин и женщин?

Откуда мое благоволение к ним?

*

А llons ! кто бы ты ни был, выходи и пойдем вдвоем,

Со мною ты не утомишься в дороге.

Сначала дорога неласкова, сначала молчалива и нерадушна земля, непостижна и неприветна природа.

Но иди, не унывая, иди вперед, и ты узришь божеское, сокровенное,

Не сказать никакими словами, какую великую ты узришь красоту.

Аllons! Вперед! Не мешкая!

Пусть эта гавань защищает от бури,

Пусть эти люди гостеприимны, а это жилище уютно,

Нам нельзя здесь бросить якорь, дальше, вперед!

*

Мы помчимся по безумному, по бездорожному морю!

С нами земля и стихия,

С нами здоровье, задор, любопытство, гордость, восторг!

Но не приходите ко мне, кто уже расточил свое лучшее,

Сифилитиков и пьяниц мне не надо!

*

Слушай! я скажу тебе правду,

Я не предлагаю тебе старых приятных даров,

Я предлагаю тебе новые тяжкие,

Идем, но предупреждаю тебя, что я потребую многого,

Ты не должен собирать и громоздить то, что называется богатством,

Все, что наживешь и накопишь, разбрасывай, куда ни пойдешь;

Войдя в какой-нибудь город, не оставайся в нем дольше, чем нужно, и, верный зовущему голосу, поскорее уходи прочь,

Те, кого ты оставишь там, будут издеваться над тобою, язвить тебя злыми насмешками,

Любящие руки попытаются тебя удержать, но да будут твои поцелуи прощальными,

И да не станут эти руки оковами.

Аllons! К бесконечному и безначальному!..

Мы возьмем с собою в дорогу все здания и улицы, куда бы мы ни пошли,

Что же такое вселенная, как не дорога, — множество дорог для блуждающих душ,—

Они шествуют вперед и вперед,

Любящие, больные и отверженные,

Величавые, могучие, безумные, слабые, гордые, отчаянные.

Я не знаю, куда они идут, но знаю, что к великому, к лучшему.

*

Выходите же, мужчины и женщины!

Нечего корпеть в своих домах, хотя бы вы сами построили их,

Прочь из заточения и мрака! Выходите прочь из тайника;

Никакие мольбы не помогут, я знаю каждое укромное место,

Вы не заслонитесь от меня ни одеждой, ни танцами, ни обедом, ни смехом.

Я вижу сквозь все покровы ваши скрытые скорби и ужасы.

Вы не скажете ни жене, ни подруге, ни мужу

Об этом страшном своем двойнике, который бродит бессловесный по улицам

И в гостиных прикрывается личиной учтивости,

И всюду, в вагонах, в каютах, в общественных собраниях, изящно одетый, смеется,

А в груди у него смерть, а в черепе у него преисподняя —

Там, под белой манишкой, под лентами и бутоньерками,

Как он говорлив, говорит обо всем, но ни звука не говорит о себе.

*

Аllons! Торопись! Пусть бумага останется у тебя на столе неисписанная

И на полке — непрочитанная книга,

Пусть останется твой инструмент на заводе, и ты не заработаешь денег,

Пусть училище останется пустое! Не слушай призывов учителя!

Камерадо, я даю тебе руку, я даю тебе свою любовь, я даю тебе всю свою душу, ничего не проповедуя, не требуя,

Пойдешь ли ты со мною в дорогу, неразлучный до могилы сопутник?

 

Тебе

Кто бы ты ни был, я боюсь, что ты идешь по пути сновидений,

Я боюсь, что то, в чем ты так крепко уверен, уйдет у тебя из-под ног и под руками растает,

Даже и теперь обличье твое, и твой дом, и слова, и дела, и тревоги, и твое веселье и безумство,

Все ниспадает с тебя, и твое настоящее тело, и твоя душа настоящая — только они предо мною,

Ты предо мною стоишь в стороне от работы твоей и заботы, от купли-продажи,

От фермы твоей и от лавки, от того, что ты ешь, что ты пьешь, как ты скорбишь, умираешь.

 

Кто бы ты ни был, я руку тебе на плечо возлагаю, ты будешь моей поэмой!

Я близко шепчу тебе на ухо:

Много любил я мужчин и женщин, но никого не любил, как тебя.

 

О, долго я мешкал вдали от тебя, долго я был немой,

Мне бы давно прибежать к тебе,

Мне бы твердить о тебе без конца, мне бы тебя одного воспевать.

О, я покину всех, я пойду и создам гимн о тебе,

Никто ведь не понял тебя, я один понимаю тебя,

Никто не был справедлив к тебе, ты сам справедлив к себе не был,

Все находили из'яны в тебе, один только я не вижу никаких из'янов в тебе,

Один только я не ставлю над тобою ни владыки, ни господина, ни Бога:

Над тобою лишь тот, кто таится в тебе самом.

Иконописцы писали кишащие толпы людей, и меж них одного посередине,

И голова одного посередине была в золотом ореоле, —

Я же пишу икону, на которой мириады голов, и все до одной в золотых ореолах,

От руки моей льется сияние, от мужских и от женских голов вечно исходит оно.

 

О, я мог бы пропеть о тебе такие величавые гимны, я мог бы прославить тебя!

Как ты велик, ты не знаешь и сам, проспал ты себя самого,

Твои веки как будто опущены были во всю твою жизнь,

И все, что ты делал, к тебе обернулось, словно бы кто над тобой посмеялся.

(Богатства твои и молитвы, и знания, если не в чью-то насмешку они обернулись, то во что обернулись они?)

Но посмешище это — не ты.

Там, под спудом, внизу, затаился ты, настоящий,

И я вижу тебя, где никто не увидит тебя.

Ни молчание твое, ни конторка, ни ночь, ни наглый твой вид, ни рутина твоей жизни не скроют тебя от меня;

Лицо твое бритое и желтое, беспокойные зрачки — пусть сбивают с толку других, но меня не собьют.

Твой пошлый наряд, безобразную позу и пьянство, и похоть, и раннюю смерть, — все я отбрасываю прочь.

Ни у кого нет таких дарований, которых бы не было и у тебя,

Ни такой красоты, ни такой доброты, какие теперь у тебя,

Ни дерзания такого, ни терпения такого, какие есть у тебя,

И какие наслаждения ждут других, такие ждут и тебя.

 

Я никому ничего не дам, если столько же не дам и тебе,

Никого, даже Бога, я песней моей не прославлю, если я не прославлю тебя.

 

Кто бы ты ни был! иди напролом и требуй!

Эта пышность Востока и Запада — безделица рядом с тобою,

Эти равнины безмерные и эти реки безбрежные — безмерен, безбрежен и ты, как они,

Эти бури, вулканы, стихии, движения Природы, иллюзии смерти, — ты тот, кто над ними владыка,

Ты по праву владыка над скорбью, над страстью, над стихией, над смертью!

С ног твоих путы спадают, и ты видишь: все превосходно!;

(Из цикла .Перелетные птицы").

 

Европа

в 72 и 73 году Этих Штатов *)

*) „Этими Штатами" Уот Уитмэн называл Соединенные Штаты Америки.

 

Из своего трухлявого и душного логова, логова рабов,

Она молнией прянула и сама на себя удивляется,

Ногами она топчет золу и лохмотья,

А руками сжимает глотки королей.

О, надежда и вера!

О, страдальческий, конец патриотов-изгнанников, испускающих дух на чужбине!

О, сколько больных сердец!

Вернитесь сегодня на родину, да будет вам новая жизнь.

 

А вы, получавшие золото за то, что чернили Народ,

Узнайте, лжецы, что за все ваши пытки, за судороги,

За многообразный придворный грабеж, за выматывание денег у бедных,

За то, что лгали, обещая, королевские уста и, обеты нарушая, хохотали,—

Народ отмщает прощением, ему не нужны ваши головы,

Ему омерзительна свирепая лютость царей!

 

Но нежная милость взрастила жестокую гибель, и запуганные короли пришли назад,

Идут величаво и гордо, у каждого свита: поп, вымогатель, палач,

Тюремщик, законник, лорд, солдат и шпион.

 

А сзади всех — смотри! — какой-то призрак ползет и крадется, мглистый, как ночь,

Весь в багряницу закутан, лоб, голова и тело обмотаны кроваво-красными складками,

Не видно ни глаз, ни лица,

Но из-под этих алых одежд, приподнятых невидимой рукою,

Один единственный скрюченный палец, указующий ввысь, в небеса,

Появляется, как головка змеи.

 

А в свежих могилах лежат трупы окровавленных юношей,

И натянуты веревки у виселиц, и носятся пули владык,

И деспоты громко смеются, —

Но все это даст плоды, и плоды эти будут хорошие.

Эти трупы юношей,

Эти мученики, висящие в петле, эти пронзенные серою сталью сердца,

Недвижны они и холодны, но все же они вечно живут, и их невозможно убить.

 

Они живут, о короли, в других таких же юных,

Они в оставшихся братьях живут, готовых снова восстать против вас,

Они были очищены смертью, умудрены и возвеличены ею.

 

Над каждым убиенным за свободу, из каждой могилы возникает семя свободы, а из этого семени — новое,

Далеко разнесут его ветры для новых и новых посевов,

Его взлелеют дожди и снега.

И каждая душа, покинувшая тело, убитое тираном-палачом,

Незримая парит над землею, шепчет, зовет, стережет.

Свобода! пусть отчаются другие — я вовек не отчаюсь в тебе.

 

Что? этот дом заколочен? Хозяин куда-то исчез?

Ничего, он скоро вернется, ждите его.

Приготовьтесь для встречи, — вот уже идут его вестники.

(Из цикла „У дороги').

 

Бей, бей, барабан

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!

В окна, — в двери, — ворвитесь, как буйная рать!

В торжественную церковь! — долой молящихся!

В школу! — долой школяров!

Прочь от невесты, жених, — не время тебе блаженствовать с нею,

Не время мирному пахарю мирно пахать и косить!

Так бешено гремишь ты, барабан, так яростно трубишь ты, труба!

 

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!

Гряньте над грохотом города, над громыханием колес!

Что? для спящих готовы постели? Кто же заснет в эту ночь?

Не торговать, торгаши! Барышники, сегодня не барышничать!

Смеют ли говоруны говорить? Смеет ли петь певец?

Что? адвокат по прежнему мямлит свою речь на суде?

Громче же, барабанная дробь! Кричи, надрывайся, труба!

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!

Что за дело до молящих и плачущих, до перепуганных стариков!

Заглушите младенческий крик и материнские вопли!

Пусть даже мертвецы задрожат, непогребенные, ждущие гроба!

Вопите, кричите, трубы! Греми, роковой барабан!

(Из цикла „Барабанный бой").

 

Ты, мальчишка из прерий

Ты, загорелый мальчишка из прерий,

И до тебя приходило в наш лагерь много желанного, жданного,

Хвалы и дары приходили, и сытая пища, пока, наконец, с новобранцами

Не прибыл и ты, бессловесный, в руках у тебя ничего,

но мы глянули один на другого.

И больше, чем всеми дарами вселенной, ты одарил меня.

(Из цикла „Барабанный бой").

 

Годы современные

Годы современности! годы несвершенного!

Ваш горизонт поднимается, я вижу, что он расступается для более царственных драм,

Я вижу, что не только Америка, не только народ Свободы, но и другие народы готовятся к участию в этом спектакле,

На сцену с грохотом входят новые лица, старые сходят со сцены,

Являются новые союзы народов, всеобщая солидарность племен,

Я вижу, как неудержимо, могуче вступает это новое полчище на мировые подмостки,

(А старые рати, старые войны сыграли ли они свои роли?

Сыграны ли все акты той пьесы, которую им надлежало сыграть?).

Я вижу Свободу, во всеоружии, победоносную, гордую,

И с нею, плечо к плечу, по правую и по левую руку, шествуют Мир и Закон,

Великолепное трио, вышедшее в бой против мысли о касте;

К каким историческим развязкам мы близимся с такой быстротой ?

Я вижу миллионы людей, марширующих вперед и назад,

Стерты рубежи между царствами, проведенные в Европе царями,

Ныне возведет сам народ свои рубежи на земле (все другие долой),

Никогда еще не был простой человек более подобен Богу,

О! как он торопит, толкает, движет массы вперед и вперед!

Его дерзкая нога на земле и на море, везде,

В Тихом Океане он создает поселения, архипелаги он колонизует —

Он спаял, он связал воедино все страны, всю географию мира пароходом, телеграфом, газетой, множеством военных орудий, фабриками, всюду разбросанными;

Что это за шопот, о страны, бежит между вами, проносится в пучине морской?

Все народы беседу ведут? Не создается ли у шара земного единое сердце?

Человечество стало единое тело, сплотилось в единый народ, тираны дрожат, их короны, как призраки, тают,

Кто предскажет, что завтра случится, дни и ночи исполнены знаменьями,

О, вещие, пророческие годы!

Деянья, еще не содеянные, вещи, еще не созданные, нагрянули на меня, я их чувствую в экстатическом лихорадочном сне,

Они нахлынули на меня, они давят меня, они насквозь проницают меня,

И вот у меня перед взором нет ни Америки, ни Европы,

Все прошлое, завершенное отступает, куда-то во мрак,

Надвигается огромное будущее, идет и идет на меня.

(Из „Песен Расставания").

 

Когда я читаю книгу

Когда я читаю книгу, где описана знаменитая жизнь,

Я говорю: разве в этом была вся жизнь человеческая?

Так, если я умру, и мою вы опишете жизнь?

(Будто кто-нибудь знает, в чем моя жизнь была?

Нет, я и сам ничего не знаю о моей настоящей жизни:

Несколько темных следов, разбросанные знаки, намеки,

Которые я сам для себя пытаюсь здесь начертать).

(Из цикла „Начертания").

 

Одной певице

Прими этот дар,

Я его берег для героя, для вождя, для трибуна,

Для того, кто послужит великому делу,

Старому делу свободы и преуспеяния народов,

Кто с вызовом глянет в глаза притеснителям,

Кто подымет мятеж,

Но я вижу теперь, что мой долгохранимый подарок,

Как им, принадлежит и тебе.

(Из цикла „Начертания").

 

Из „Песни о выставке"

(Фрагмент)

 

2

Муза, беги из Эллады, покинь Ионию,

Сказки о Трое, об Ахилловом гневе забудь,

О скитаниях Одиссея, Энея.

К Парнасу прибей табличку:

„За от'ездом сдается в наем".

И такое же повесь об'явление

На всех итальянских музеях, на замках испанских, французских, германских,

В Сионе, на яффских вратах, и на горе Мориа,

Ибо новое царство, — пошире, вольнее! — ждет, как царицу, тебя!

 

3

Наши призывы услышаны! Смотрите: она идет!

Я слышу шелест ее одежды, я вдыхаю аромат ее дыхания.

О, царица цариц! О, смею ли верить,

Что изваяния богов и древние храмы не властны тебя удержать,

И Виргилий, и Данте, и мириады преданий, поэм, —

Неужели ты кинула все и прибежала сюда?

Да, ей уже не о чем петь — там над иссякшим Кастальским ключей,

Ибо нем египетский Сфинкс, у него перебита губа,

Каллиопа навеки замолкла, и Мельпомена, и Талия мертвы,

Иерусалим — горсть золы, развеянной всеми ветрами,

Крестоносцы, полночные призраки, растаяли вместе с рассветом,

Где людоед Пальмерин? Где башни и замки, отраженные водами Уска?

Где рыцари Круглого Стола, где Артур, Мерлин, Ланселот?

Сгинули! сникли! пропали! как испарение исчезли *).

Скончался! Скончался для нас навсегда этот мир, когда-то могучий,

Ныне опустелый — отлетела душа! — призрачный, опустелый мир.

Шелками расшитый, ослепительно-яркий, но чужой, королевский, поповский!

В склепе фамильном схоронен,

Корона его и доспехи с ним заколочены в гроб,

И герб его — алая страница Шекспира,

И панихида над ним — сладко тоскующий стих Теннисона.

К нам поспешает беглянка,

Я вижу ее, если вы и не видите.

К нам торопится на rendez - vous , пробивает дорогу локтями, шагает в толпе напролом,

Жужжание наших машин и резь паровозных свистков ее не страшат,

Ее не смущают ни стоки дренажа, ни циферблат газометра,

Приветно смеется и рада остаться у нас! Она здесь! на кухне средь посуды!

*) Это стихотворение мы воспроизвели в его первой редакции, так как последующие кажутся нам более слабыми. Против этих стихов энергично протестовал юноша Оскар Уайльд. В его лекции „Ренессанс английского искусства" читаем: „Тщетно призывается муза поэзии — хотя бы и трубным гласом Уота Уитмэна — эмигрировать из Ионии и Греции и прибить к Парнасу табличку: „за от'ездом сдается в наем". Зов Каллиопы еще не умолк, азиатский эпос не вымер; Сфинкс не лишился языка, и не высох Кастальский источник. Ибо искусство есть сущность жизни, и ему неведома смерть. Искусство — абсолютная реальность, и ему нет дела до фактов" (Сбор. соч. Оскара Уайльда, изд. „Нивы", т. IV, 134).

4

Но, кажется, я позабыл приличье!

Позвольте же представить незнакомку! (Я ведь только для того и живу, только для того и пою).

Колумбия *)! Во имя свободы, приветствуй бессмертную!

Подайте друг другу руки, — и будьте отныне как сестры.

Ты же, о, Муза, не бойся! новые дни осенили тебя,

Вокруг тебя какие-то новые, какие-то странные люди, небывалая порода людей

Но сердца все те же, и страсти те же,

Люди внутри и снаружи все те же,

Не лучше, не хуже, — все те же лица людей,

И та же любовь, и красота и обычаи те же.

*) Так Уитмэн называл Америку.

 

7

Прочь эти надоевшие басни!

Прочь эти вымыслы, эти романсы, драмы дворов чужестранных,

Эти любовные стансы, облитые патокой рифмы, эти интриги и страсти бездельников, Годные лишь для балов, где танцоры кружатся всю ночь, —

Пустая забава, нездоровый досуг для немногих,

С духами, вином и в тепле, под сияющими канделябрами.

Муза! я принесу тебе наше здесь и наше сегодня,

Пар, керосин и газ, великие железные пути!

Трофеи нынешних дней: нежный кабель Атлантика,

И Суэцкий канал, и Готардский тоннель, и Бруклинский мост *).
Всю землю тебе принесу, как клубок, обмотанную рельсами,
Наш вертящийся шар принесу **).

*) Мост длиною в 1 1/2 версты, соединяющий Нью-Йорк с городом Бруклином. Строился одиннадцать лет: с 1872 по 1883 г.

**) Замечательно, что в том же 1855 году, когда вышла книжка Уитмэна, подобные идеи развивал во Франции поэт Максим Дюкан (Мах ime du Camp ) в своих „Современных Песнопениях". В старом Некрасовском „Современнике" (1855 г., т. III) мы нашли о нем такие строки: „Поэт уверяет нас, что Диана давно перестала ожидать в роще Эндимиона, что Аполлон умер уже от дряхлости на своем Парнасе, что Пегас устарел... Что же воспевает он сам? Железные дороги, локомотивы, пар, газ, электричество, хлороформ и т. д. Все это прекрасно, даже, может, быть, очень умно и остроумно, и стихотворения Дюкана, по крайней мере — предметы его песнопений, действительно, современны, но мы сомневаемся, чтобы во всем этом было много поэзии". Интересующиеся Дюканом могут прочесть о нем в книжке Я. Тугендхольда „Город во французской поэзии". Там, между прочим, приводится такой отрывок из знаменитого манифеста Дюкана: „Открывают пар, а мы воспеваем Венеру! Открывают электричество, а мы воспеваем Вакха! Это абсурд! Сколько раз описывали жерло вулкана, отчего же нам не воспеть горн завода в С r е uzot !"-Максим Дюкан (1822—1894), один из ближайших друзей Флобера, был историком, поэтом, критиком, путешественником и журналистом. Тургенев изобразил его в очерке „Казнь Тропмана".

продолжение: "ПЕСНЬ О САМОМ СЕБЕ"