Капитолию к демонстрациям не привыкать, Капитолию демонстрации не в диковинку. Знаменитый Вашингтонский холм, на котором высится белокаменное с колоннами здание конгресса Соединенных Штатов Америки, видел их на своем веку великое множество — официальные и стихийные, воинственные в мирные, верноподданнические в протестующие.
Но демонстрации, подобной той, что проходила у его подножия 22 июня 1972 года, в истории Капитолия еще никогда не было.

С раннего утра - а утро в тот день выдалось ясное, солнечное — холм заполнили тысячи людей. Толпа, обтекавшая ровным прибоем лестничные веера конгресса, состояла исключительно из детей и женщин. Представительство мужского пола ограничивалось полицией и репортерами.

В пока еще нестройных рядах демонстрантов то там, то здесь мелькала стройная фигура молодой женщины с черными, как смоль, волосами, в серой куртке-френчике с огромным жетоном на груди.

— Сестра Джози! Сестра Джоан! — неслось со всех концов.

Девушки обнимали ее, дети жались к ней. Она улыбалась им доброй, ободряющей улыбкой, обнажая белые зубы. Миндалевидные глаза женщины, обычно подернутые поволокой грусти, излучали задор и энергию.

— Как это прекрасно, что вы здесь, как это хорошо, что все мы вместе! — говорила она, пожимая руки, тянувшиеся к ней со всех сторон.

Солнце было уже в зените, когда женщина поднялась на лестницу, ведущую к восточному портику Капитолия, и, обращаясь к толпе, воскликнула:

— Пусть это будет нашим последним усилием пробиться к ним, быть услышанными ими! — Она указала рукой на здание конгресса, затем растопырила пальцы V-образным знаком победы и мира и запела песню битла Джона Леннона «Дайте миру шанс», песню, ставшую гимном американского антивоенного движения.
Толпа подхватила песню. Чеканя ритм, дети и женщины брались за руки и раздвигались все шире и шире.
Вскоре Капитолий оказался замкнутым живой цепью.

«Дайте миру шанс! Дайте миру шанс!» — пел гигантский хоровод, медленно обращаясь вокруг резиденции высшего законодательного органа страны.

Женщину, руководившую этим единственным в своем роде хороводом, звали Джоан Баэз, а демонстрация носила кодовое наименование — «Кольцо вокруг Капитолия». Ее целью было повлиять на членов конгресса, потребовать от них не голосовать за очередные кредиты, очередные миллиарды долларов на грязную войну во Вьетнаме.

Спустя некоторое время хоровод перестроился в цепь и двинулся к главному подъезду Капитолия. Впереди шла Джоан. Правой рукой она обнимала за плечи плачущую девушку — Шейлу Кронин, брат которой пропал во вьетнамских джунглях, а за левую держался девятилетний мальчуган — Маркус Раскин, самый юный активист антивоенного движения.
Полицейские преградили им путь. Произошло замешательство.

Двухметровые «копы» (жаргонный синоним полицейского), столкнувшись с детьми и женщинами, явно растерялись. Дубасить их дубинками, травить газами под прямой наводкой телевизионных камер? «Копы» при всей своей тупой полицейской слоновости понимали, что это невозможно. Но и пускать демонстрантов в конгресс они не решались. Приказа не было.

— Мы пришли с мирными целями, пришли потолковать со своими избранниками. Это — наше право и их обязанность,— говорила Джоан, гипнотизируя начальника охраны своими миндалевидными глазами, в которых уже начинали мелькать искорки гнева.

— Не могу, мэм, не велено,— бубнил механически «коп». В его бесцветных глазах тоже начали мелькать искорки. Злобы. Дети и женщины продолжали напирать. Полицейские изготовились. Буквально каждую секунду могло вспыхнуть отвратительное побоище. Но вдруг из глубины коридора появился запыхавшийся пожилой джентльмен. Это был Хью Скотт, сенатор от штата Пенсильвания, лидер республиканского меньшинства. Минуты две-три он о чем-то шептался с мрачным «коном», а затем, обращаясь к демонстрантам, сказал:

— Произошло недоразумение. Добро пожаловать.

Полицейский кордон нехотя расступился, и людская волна разлилась по бесчисленным лабиринтам Капитолия. А в самом центре водоворота по-прежнему мелькала стройная фигура молодой женщины с черными, как смоль, волосами, в серой куртке-френчике с огромным жетоном на груди, в овале которого расправил крылья голубь мира...

Кто такая Джоан Баэз, выковавшая «Кольцо вокруг Капитолия»? Ответы на этот вопрос можно услышать самые разнообразные и, как правило, противоречивые. Одни называют ее Жанной д' Арк антивоенного движения с гитарой вместо меча, другие— «коммунистической Мата Хари» (известная шпионка); для одних она подлинная американская патриотка, для других — «вьетнамская подсадная утка»; одни видят в ней выдающуюся народную певицу, другие — уличную «мексиканскую пищалку»; одни поднимают ее имя, как знамя, другие вносят его в проскрипционные списки. Недаром досье ФБР на Джоан толще сборников ее песен. «Она поляризует людей»,— говорят о Баэз в Америке. И это последнее — сущая правда. В стране, иссеченной пропастью между поколениями, между «ястребами» и «голубями», между «стопроцентными американцами» и «подрывными элементами», между «белой элитой» и «цветными отбросами», к таким людям, как Джоан, не подходят с единой меркой. Ее или любят, или ненавидят. Равнодушных здесь нет.

Джоан родилась 9 января 1941 года на Стентен-айленде. Отец ее, американец мексиканского происхождения, был профессором физики по специальности и пацифистом по мировоззрению. Подобная комбинация, случается, чревата самыми большими неприятностями. Профессор Баэз наотрез отказывался работать в университетах и институтах, получавших финансовые подачки от военно-промышленного комплекса. А ведь таковых в Штатах большинство! Вот и приходилось физику-пацифисту то и дело скитаться от океана до океана в поисках храма чистой науки. Он так и не нашел этот заветный храм и вынужден был покинуть пределы Соединенных Штатов, эмигрировать во Францию и поступить на работу по осуществлению гуманитарных программ в рамках ЮНЕСКО.

— Поскольку у отца были убеждения, у нас не было хлеба, — вспоминает Джоан, — С раннего детства он воспитывал во мне ненависть к войне, к убийству, насилию. Он сажал меня к себе на колени и спрашивал: «Джоан, допустим, что где-то на нашей планете умирает человек и ты знаешь об этом. Согласилась ли бы ты принять деньги в качестве платы за его смерть?». Однажды я ответила, что да, согласилась бы, поскольку мертвому это было бы все равно. Отец страшно рассердился. С ним буквально случилась истерика. А я разрыдалась в три ручья.

Мать Джоан — тоже удивительный человек, кристально чистый и честный, «пацифист от сердца», как она сама себя иногда называет. Госпожа Баэз, весьма далекая от политики, безоговорочно присоединилась к антивоенной деятельности Джоан, потрясенная судьбой вьетнамских детей, погибавших в пламени напалма.

— Когда мама впервые узнала о напалме и детях, она пошла на пустынный берег океана — мы тогда уже перебрались в Калифорнию — и долго проплакала в одиночестве. Несколько дней спустя она была со мной на демонстрации протеста в Санта-Рите,

Полиция арестовала мать и дочь. Власти Калифорнии по личному указанию губернатора Рональда Рейгана, бывшей голливудской кинозвезды, бросили миссис и мисс Баэз за тюремную решетку.

— Я не в претензии на мистера Рейгана,— говорит Джоан с иронической улыбкой.— Мы оба служители муз: он — войны, я — мира. Не считая этой небольшой разницы, и он, и я — люди искусства.

Служители муз, люди искусства... И между ними в современной Америке пролегла незримая, но тем не менее глубокая пропасть. Недаром Джоан — «гитара мира» часто противопоставляется еще одной голливудской кинозвезде — Бобу Хоупу, «шуту Пентагона».

— А ведь когда-то он был моим любимым актером. В детстве я безудержно хохотала на его фильмах. Он был таким смешным. Я была просто без ума от него. Сейчас он уже не смешон, а жалок. Жалок и противен...

Джоан была еще девочкой, когда ее отец в порыве очередных скитаний покинул Стейтон-Айленд и перебрался со всей семьей в небольшой калифорнийский городок Редлендс. Там Джоан впервые столкнулась с расовой дискриминацией. Цвет ее кожи был недостаточно белым по стандартам истинного американизма. Ведь она была мексиканкой, «чикано», парией. А жизнь «чикано» в Америке — сущий ад. Недаром в народной мексиканской песне поется:

«Янки! Ты украл мою землю.
Ты лишил меня родного языка.
Ты убил моих сыновей.
Ты упрятал меня в тюрьму.
Ты сделал меня нищим.
Ты убиваешь меня на улицах и полях,
Но тем не менее ты имеешь
наглость называть себя
моим другом!»

Подобных «друзей» у Джоан было хоть отбавляй и в редлендской школе, и в Бостонском университете, куда она поступила в конце пятидесятых годов.

Именно в Бостоне Джоан впервые начала петь и играть на гитаре. Артистический талант, долгое время дремавший в девушке, неожиданно прорвался наружу кипящей струей гейзера. Он, словно метеор, пронесся над Америкой и сделал Джоан знаменитостью буквально с вечера на утро. Казалось, еще вчера ее аудитория ограничивалась узкими клетушками студенческого общежития, а сегодня ее слушала уже вся страна. Триумфальное выступление Джоан в 1959 году на фестивале народных песен в Ньюпорте было символическим признанием рождения нового американского рапсода первой величины.

Феерический взлет певицы объяснялся не только ее исключительным артистическим талантом. Талантливых народных певцов в Америке много, но Джоан Баэз одна. «Секрет величия Джоан в том, что она держит руку не просто на струнах гитары, а на пульсе страны»,— говорит ее друг, знаменитый негритянский певец Боб Гибсон. Да, так оно и есть.

Конечно, Джоан нашла свою аудиторию, но и эта аудитория — современная прогрессивная молодежь Америки, бросившая смелый вызов расизму и войне, — нашла свою Джоан. Она стала выразительницей дум и чаяний нового поколения, искавшего место в жизни на антивоенных митингах, на антирасистских баррикадах. Она создавала песни, которые звучали на этих митингах и баррикадах, песни, словами и ритмами которых говорило само Время.

Творческая и политическая биографии Джоан нераздельны. Они намертво переплетены, спаяны. То же самое можно сказать и о ее личной жизни. Я уже рассказывал о родителях Джоан. Несколько слов о ее супруге. В I960 году Джоан вышла замуж за «шестифутового революционера» Дэвида Харриса, руководившего движением против несения военной службы во Вьетнаме. Он организовывал церемонии публичного сжигания военных билетов, устраивал побеги «дезертиров мира» в Канаду и Швецию, вел агитационную работу среди вьетнамских ветеранов. Почти сразу же после женитьбы на Джоан Дэвид был арестован властями за отказ надеть военную форму. Когда у Джоан родился сын — его назвали Габриелем,— отец все еще находился в застенках.

— Мне давно хотелось записать пластинку песенок-вестернов. Я очень люблю этот жанр. Но я не могу петь и сочинять просто так. Песня должна иметь смысл, внутренний контекст, иначе она звучит как пародия. Так вот, когда арестовали Дэвида, я стала исподволь писать для него — о движении сопротивления, о том, какие цели оно преследует, почему мой муж воткнул штык в землю. Так возник цикл «Альбом Дэвида». По форме это песенки-вестерны. Дав им новое содержание, я сняла с них налет пародийности. Они зазвучали злободневно, по-современному, но не утратили при этом своей народности...

Боб Дилан, король американских бардов, в балладе «Леди оф Лоуиэндс», посвященной Джоан, создал образ нежной девушки с печальными глазами. Но в балладе Дилана схвачено лишь внешнее сходство. У нежной девушки с печальными глазами душа борца и несгибаемая воля. Ее бесстрашию мог бы позавидовать весь экипаж сказочных аргонавтов во главе с Язоном. Впрочем, сама Джоан колесит по Америке не за золотым руном.

— Конечно, я легко могла бы стать миллионершей. Пластинки с записями моих песен раскупаются в огромном количестве; я получаю бешеные гонорары за концертные выступления, гастрольные турне и телевизионные серии. Но копить деньги бессмысленно, более того, безнравственно,— говорит Джоан.

И все, что она имеет и зарабатывает, Джоан отдает людям и делу. «Святая Иоанна»,— говорят о ней полушутливо-полусерьезно. Певица основала фонд, в который поступают доходы от ее концертной деятельности. Отсюда денежные суммы пересылаются нуждающимся. Ими могут быть мексиканские фермеры и «дезертиры мира» из Джорджии, жертвы пакистанского террора в Бангладеш и полицейского разгула в Родезии. Для всех униженных и оскорбленных открыты и сердце Джоан и ее кошелек,

Да, она колесит по Америке не в поисках золотого руна. В 1962 году Джоан совершила гастрольную поездку в самую глубину расистского Юга. Она выступала только перед несегрегированной аудиторией. «Белые и черные должны сидеть вместе на моих концертах, иначе я не буду петь»,— требовала «святая Иоанна». Годом позже она информировала налоговое бюро США, что отныне отказывается платить налоги в государственную казну, поскольку шестьдесят процентов налоговых поступлений идет на войну и гонку вооружений. «Я не желаю быть соучастницей ваших преступлений»,— писала Джоан бухгалтерам смерти. Еще через год она основала в Кэрмелвэлли (штат Калифорния) Институт по изучению проблем ненасилия. Джоан принимала самое активное участие в забастовочной борьбе сельскохозяйственных рабочих во главе с Сизаром Чэвезом, в движении за отмену смертной казни, в кампаниях за равные гражданские права для негров, мексиканцев, индейцев.

И все-таки главным смыслом жизни Джоан была борьба за прекращение агрессии во Вьетнаме. Грязная война нависла кровавой тучей над ее головой еще с детства. Джоан понимала, что, борясь за дело Вьетнама, она тем самым борется за лучшую Америку, ибо не может быть свободен и счастлив народ, похищающий свободу и счастье у другого народа.

Я вспоминаю последнюю встречу с певицей. Это было накануне демонстрации «Кольцо вокруг Капитолия». Штаб-квартира Джоан помещалась в небольшом мотеле на полпути между Нью-Йорком и Вашингтоном. Отсюда, из своего гостиничного номера, она руководила доставкой на автобусах в столицу участников похода. Только из одного Нью-Йорка ехали восемьсот детей. Я как раз к ним и пристроился.

После «ленча» в соседнем с мотелем кафетерии репортеры окружили Джоан н стали засыпать ее всевозможными вопросами. Речь зашла, разумеется, и о «Кольце», о его значении.

— Многие называют вас антипатриоткой. Правильно ли это? — спросила певицу корреспондентка «Нью-Йорк пост».

— Конечно, нет. Хотите немного статистики? За последние два года мы сбросили во Вьетнаме такое количество взрывчатки, что на каждого жителя этой несчастной страны, включая детей, пришлось двести фунтов смертоносного порошка, а на каждую квадратную милю их земли — двадцать две тонны. Каждую минуту мы обрушиваем на их головы одну тонну бомб, совершая семьсот самолетовылетов в сутки. Наши «летающие крепости» Б-52 похожи на тучи, сеющие смерть. В Южном Вьетнаме четвертая часть площади стала непригодной для жизни и возделывания. Ежегодно там погибает миллион мирных жителей...

Здесь Джоан сделала паузу. Она говорила без шпаргалки и сыпала этой леденящей кровь статистикой наизусть. Наступило неловкое молчание. Откинув со лба волосы, Джоан докончила:
— И после этого вы хотите, чтобы я жила по девизу «Всегда с моей страной, права она или неправа»?

— Неужели вы серьезно верите в то, что «Кольцо вокруг Капитолия» может положить конец войне?
— Война завтра не кончится. Но это не должно служить оправданием для апатии. Я говорю детям н женщинам: «Давайте бороться так, словно в наших силах прекратить убийство немедленно». Помните, у Томаса Элиота: «Удел наш — пытаться»?..

— Но вы ведь уже пытались. Неоднократно и безрезультатно.
— Неоднократно — да. Но кто вам сказал, что безрезультатно? Антивоенное движение — это второй фронт. И правительство вынуждено считаться с ним. С другой стороны, если бы мы не маршировали, не протестовали, если бы мы молчали, ссылаясь на свое бессилие, то мы и впрямь стали бы бессильными, безвольными свидетелями превращения Америки в полицейское государство... Мы в неоплатном долгу перед Вьетнамом. Он не дает уснуть нашей совести, не дает нам пойти ко дну безразличия.

О безразличии Джоан не может говорить безразлично.

— Никогда не забуду: по телевидению показывали фотографию вьетнамской женщины. Она держала на руках убитого ребенка. «Такова война»,— комментировал теледиктор. Это звучало почти как оправдание. Ведь еще древние говорили: «На войне как на войне». Неужели он не мог найти слов, от которых сердце подступило бы к горлу? Ну, хотя бы сказал: «Боже мой, они убивают детей на глазах родителей! Разве это война?» Или лучше: «Боже мой, мы убиваем детей на глазах родителей! Разве это война?»

— И все-таки ваше «Кольцо вокруг Капитолия» не в состоянии сковать агрессию,— не унимались скептики.

Джоан уже устала спорить. Газетные репортеры успели основательно поднадоесть ей.

— Значит, вы ничего не поняли из моей притчи о телевизионном дикторе. Конгресс обсуждает очередные ассигнования на войну — целых четыре с половиной миллиарда долларов на убийство детей.
Конгрессмены говорят: «Такова война». Вы хотите, чтобы женщины и дети Америки повторяли за ними эти кощунственные слова?
Нет, завтра мы им скажем: «Мы, женщины, мы, дети, мы больше не можем так, не можем...

Лобби человеческой совести — могучее лобби. Конгрессмены не подвластны ему? Ну что ж. По крайней мере люди увидят своих избранников в лицо, поймут, что это за избранники. Я, например, никогда не голосую, никогда не присягаю флагу...

На следующее утро голосом Джоан Баэз вся честная Америка присягала бороться до конца против грязной войны во Вьетнаме. Это произошло в Вашингтоне, на Капитолийском холме, 22 июня 1972 года.

Мэлор Стуруа,
1974 год,
журнал «Смена»