.......
 

 

СВИСТОКЪ
 


ВРЕДНАЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ


«Прочел я в газетах, что ковенские мужики перестали пить водку. Я порадовался, да и от всех простых людей, с которыми обращение имею, слышал то же: и купцы, и мещане, и ремесленники, все, кто о ковенских мужиках сам в газетах читал или от других слышал, все в один голос твердили: «Хорошо, хорошо; дай бог, чтобы остались в своей доброй мысли». Я так и полагал, что иначе судить об этом деле нельзя. Что же вы думаете? Вот какое дело со мною было.

Случился у нас в городе небольшой подряд: перекрыть кровлю на присутственных местах. Я этим ремеслом промышляю. Пришел поторговаться. «Человек неважный, - сказали мне, - а вот подождите, батюшка, часок, другой; кончим свои дела, переговорим и с вами». Отчего не подождать; обошлись со мной, однако, очень деликатно, велели даже подать стул: видно, что люди образованные, да и порядки ныне начинают переменяться. Присел.

Они подписывают бумаги да между собой разговор ведут. Чего я тут не наслушался! - и все очень хорошо рассуждают. Надобно злоупотребления искоренять (и точно - подряд потом мне отдали, ни копейкой сами не попользовавшись); гласность необходима; железных дорог надобно побольше проводить; об освобождении крестьян очень много хорошего говорили. О своих городских делах рассуждали тоже очень хорошо. Все так; но подвернись им на грех под язык ковенские крестьяне, тут мне как-то страшно стало их слушать:

«Это, - говорят, - вопрос очень щекотливый. Пьянство наш народ разоряет, - спору нет, - говорят, - но тут не о пьянстве дело идет; тут надобно принимать в соображение государственный интерес. Откупов одобрять нельзя, но ведь тут и не в откупе дело: пусть его заменят казенным акцизом.

Но что же будет, если в самом деле народ перестанет пить водку?

Ведь винная регалия составляет самую главную часть государственного дохода. Государство пострадает, если потребление водки уменьшится; притом уж не новая ли секта это какая? Как можно допустить, чтобы мужик сам собою бросил пить вино? - тут надобно предполагать какое-нибудь наущение. Это фанатизм».

Что вы думаете? Нашелся из членов даже такой один, что стал говорить: «этого нельзя позволить, против этого надобно меры принять; надобно отыскать виновных и наказать, чтобы не заводили сект».

С этим не согласились другие. «Вы, - говорят, - односторонним образом смотрите на дело. Если бы только секта, это бы еще ничего. Но Государственные доходы уменьшаются, - это другое дело. Вот именно с этой стороны и надобно принять меры. Думать они пусть думают, как хотят, но чтобы вреда государству от этого не было. Меры принять надобно, это так. Только не против сектантов меры надобно принять, а против тех, которые целыми селами и уездами отказываются от употребления водки, будь они сектанты или не сектанты - все равно».

Я, присмотревшись к членам и увидев, что они люди снисходительные, даже с простым человеком грубо не обходятся и все так гуманно рассуждают, осмелился в их разговор свое слово вставить: надеялся, что не примут в обиду: «Как же, - говорю, - меры будут принимать? Не зазорно ли будет насильно людям водку в рот лить? Кабы дурное что они делали, можно власть употребить. А то за непитие наказывать - можно ли это?»

Точно - не обиделись. Ласково мои слова приняли, однако не согласились.

«Вы, - говорят, - совершенно ошибаетесь. Мы никак не полагаем, чтобы именно за непитие, по вашим словам, наказывать. Наказание не за то должно быть, а за беспорядки. Этого не может быть, чтобы нельзя было тут беспорядков найти».

«Как же, - говорю я, - вы беспорядки найдете? Беспорядки больше в хмелю делаются. Без пьянства смертоубийств не будет, потому что драки в хмелю происходят. Когда пьяниц не будет, ни воров, ни грабителей не будет!».

«Это вы опять не то говорите, - отвечают мне. - Вы говорите о преступлениях, а мы говорим о беспорядках. Преступления уголовная палата судит; ей точно дела меньше будет. А беспорядков нечего до уголовного суда доводить. За беспорядками должна полицейская власть смотреть. Она сама с ними управится. Зачем уголовное наказание? Исправник отечески накажет - и того довольно».

«Да за что же он накажет?» - я спрашиваю. «Как за что? за беспорядки, вам говорят».

«Да за какие же беспорядки?» - я все-таки пристаю.

«Как за какие? за всякие, - говорят, - это уж его дело беспорядки открыть . Земская полиция всегда может беспорядки открыть, если захочет.

Вот, например, недоимку найди хоть маленькую - и взыскивай. Опять посмотри: дороги исправны ли - и тоже взыщи. Да мало ли каких случаев в уезде бывает? Цаловальник пожалуется, что его обижают, житья ему не дают, - исследуй и взыщи. Неповиновение властям открой. Собери мужиков, да тут же при них кто побойчее стало быть непокорнее, - и накажи, чтобы беспорядков не было».

«Вот, господа, - говорю я, - как вы умно да доброжелательно обо всем другом говорили. А теперь - где же у вас справедливость? Можно ли так рассуждать, чтобы беспорядки находить, где их вовсе и нет?»

«Позвольте, батюшка! - они мне говорят. - Вы этого дела не понимаете. Как же возможно государству своего главного дохода лишиться? Этому быть нельзя. Что же будет, если откуп лопнет? Ведь это казне убыток. Мы о том собственно и говорим. Государство не может потерпеть, чтобы невежественный фанатизм отнимал у него доходы».

Так я с ними и сговориться не мог. Разумеется, и противоречить-то сильно я не осмеливался, чтобы их не рассердить: ведь у меня до них дело было. Пожалуй, и подряда бы мне не отдали.

Неужели в самом деле образованные люди могут таких вещей не понимать, которые и нам известны, хоть мы на медные гроши учились?

Какое же тут может быть обеднение государству, когда народ в уезде или в целой губернии перестает пить вино, от которого разорялся?

Разве от бедности мужиков казна может богатеть?

Помещик хороший, и тот знает, что с разоренного поместья немного возьмешь; и тот заботится, чтобы у него мужики были зажиточнее, потому что он сам через это богаче будет. Умный помещик в наших губерниях ни за какие деньги не соглашался, чтобы у него в селе кабак поставили. А если от села больше доходов бывает, когда в нем кабака нет, стало быть и с уезда доходов больше будет, и с губернии тоже, если в уезде или в целой губернии перестанут пить вино. Целая губерния хочет отстать от вина - дай бог, чтобы так и было; дай бог, чтоб и другие губернии по ее примеру пошли. По-нашему так.

Говорил я потом об этом еще не раз с разными образованными господами.

Есть такие, что тоже по-нашему говорят, а другие то же гнут, что я от членов слышал в присутствии. Неужели по-господскому, по-образованному не то выходит, что по-нашему?

Отчего это в журналах о ковенском деле мало пишут? Хоть бы они нам сказали, как с теми образованными господами сговорить, которые пустое об этом деле толкуют? Что они пустое толкуют, это и простому человеку видно, а как им растолковать, что государству от ковенских мужиков убытка не будет, - вот этого-то растолковать им и не умеешь».

Мы получили это письмо с подписью «Тихвинский купеческий сын Бадейкин».

Оно обязывает нас сказать несколько слов.


Мы до сих пор молчали о ковенском деле, потому что не получали о нем рассказов более подробных, нежели какие помещены были в газетах. Объяснять же самый факт мы считали ненужным. Мы, признаемся, и не предполагали, чтобы кому-нибудь нужно было объяснение: хорошо ли сделали ковенские поселяне, перестав пить водку, и выгодно ли для государства их намерение. Нам казалось, что никому и в голову не может придти сомнение об этом. Мы думаем, что молчание других журналов объясняется тем же мнением. Письмо г. Бадейкина разрушает его. Оно открывает перед нами факт невероятный: люди, называющиеся просвещенными, рассуждающие о железных дорогах, об освобождении крестьян, об искоренении злоупотреблений и даже не берущие взяток с подрядчика, и даже предлагающие купцу, как видно, очень небогатому, стул в комнате присутствия, - эти люди, усвоившие себе лоск образованности, даже форму гуманности, не совестятся иметь те страшные мысли, те гнусные понятия, которые записаны их простодушным слушателем!

Да и то сказать: как им совеститься подобных мыслей? Они очевидно ничего не смыслят в делах, о которых рассуждают. С ч ужого голоса они могут говорить о пользе железных дорог, о необходимости освобождения крестьян - ведь об этом ныне и глухой слышит на каждом шагу. Но ясно, что их голова осталась неразвита, что все в этой голове, кроме навеянного ветром, все дико и тупо. Они могут быть прекрасные люди по сердцу, но они дурно воспитаны, они слишком мало учились.

Неужели в самом деле надобно оправдывать ковенских мужиков?

Неужели надобно доказывать, что они имеют полное право не пить водку? Неужели надобно доказывать, что этим геройским решением, до которого мог довести их только слишком тяжелый опыт, они приносят пользу государству и честь русской нации перед Европой?

Мы не враги употребления водки простым народом, мы думаем, что умеренное употребление ее даже полезно в наших климатах; но надобно знать, кто пьет, как пьет, почем пьет и что пьет?

Если зажиточный мужик, имеющий теплую избу, теплую одежду, сытный стол и несколько лишних рублей в кармане, выпивает каждый день перед обедом по стакану водки - с богом: ему это здорово, и пьет он на деньги, которыми имеет право располагать. 3а этот стакан не могут упрекнуть его жена и дети. Но таков ли ковенский мужик и таков ли не только ковенский, но и какой бы то ни было мужик? Где у него лишние деньги? Остается ли у него хоть одна копейка, отчета в растрате которой не должна была бы потребовать у него семья, живущая в плохой избенке, едва прикрытая рубищем, подобно ему, питающаяся, подобно ему, по выражению г. Шевырева, «скудною и неудобоваримою пищею».

Бедняк делает дурно, когда тратит деньги на что-нибудь, кроме улучшения быта своей семьи.

И как он пьет! Разве так, как мы с вами, читатель, столовое вино? Нет, он пьет, когда дорвется к вину, до бесчувствия. Питье водки у бедняка всегда бывает пьянством.

И почем он покупает водку? И какую водку продают ему? Об этом нечего и говорить.

Или в самом деле надобно доказывать, что никому, кроме идиота, не может придти в голову видеть сектантство в том, когда разоренные бедняки видели необходимость исправиться от порока, их разорявшего? Или надобно говорить о том, выигрывает ли государство или, пожалуй, казна, когда бедняк отказывается от единственного наслаждения, чтобы поправить свои дела? Разве трудно рассудить, что каждый рубль, который получается от водки, разоряющей народ, что каждый такой рубль отзывается десятью рублями недочета в других податях и сборах?

В России больше населения, нежели в Англии и Франции, взятых вместе; пространство плодородной и населенной земли, служащей главным источником богатства, по крайней мере в пять раз больше.

Получает ли русская казна хотя две трети того дохода, какой получает одна французская или одна английская? Нет, и того далеко не получает. Отчего же это? Как отчего? Много ли вы возьмете с бедного народа?

А в чем одна из главных причин бедности народа? В водке.

Кажется, расчет ясен? Пусть водка доставит вдвое меньше дохода; зато мы отпустим за границу вдвое больше товаров, потому что меньше их пропьем и больше наработаем. Взамен за эти товары мы купим вдвое больше заграничных, и одна прибыль в таможенных пошлинах - с двойным, с тройным избытком покроет недочет винного сбора; и кроме того в податях будет меньше недоимок, промышленные сборы станут давать гораздо больше прежнего и, стало быть, если уже думать о государственных доходах, то надобно благодарить ковенских мужиков за то, что они приняли решение, от которого надобно ожидать такого же поправления нашему бюджету, как и их домашнему хозяйству.

Но боже мой! Какая сила самоотвержения нужна была этим беднякам, чтобы отказаться от чарки водки, этой единственной, гибельной, разорительной, но единственной отрады в их несчастной жизни! Вот уж почти целый век образованный мир на всех языках превозносит силу самоотвержения североамериканцев, отказавшихся от употребления чаю . Но что за важность отказаться от чаю зажиточному человеку? Разве не заменит он двадцатью другими приятностями приятность пить чай? И разве чай был ему забвением, единственным забвением от невыносимо тяжелой жизни, исполненной обид и лишений? Но бедняку мужику отказаться от чарки водки!.. Это геройство - другого имени нет для такой решимости!


Н.Г.Чернышевский

"Свисток", №1


Поводом для статьи послужило возникшее осенью 1858 года движение против винных откупов первоначально в Ковенской губернии, а затем охватившее и другие районы страны. движение "новых трезвенников" вызвало сопротивление властей (вплоть до применения военной силы), опасавшихся не только снижения доходов, но и самого факта организованных действий крестьян.

Чернышевский упоминает о "силе самоотвержения североамериканцев", имея в виду один из эпизодов войны за независимость США - "бостонское чаепитие", когда колонисты, протестуя против повышения пошлин на чай английским правительством захватили торговые английские суда и побросали в воду ящики с чаем.

А теперь -
"Нравственно-политическое обозрение", которое не было напечатано в "Свистке", поскольку это - подлинный документ, в котором говорилось о тех самых ковенских мужиках, которые перестали водку пить.

 

Из всеподданнейшего отчета царю Александру II шефа жандармов князя В.А.Долгорукого

О распространении трезвости


В течение 1859 г . случилось у нас событие, совершенно неожиданное. Жители низших сословий, которые, как прежде казалось, не могут существовать без вина, начали добровольно воздерживаться от употребления крепких напитков.

Это проявилось еще в 1858 г . в Ковенской губернии, под влиянием римско-католического духовенства, которое, с разрешения епархиального начальства, в церквах приглашало народ присоединиться к братству трезвости, установленному папою Пием IX, с обещанием за то его благословения и отпущения грехов. Проповеди сии имели такой успех, что до февраля 1859 г . почти вся Ковенская, а вскоре и более половины населения Виленской и Гродненской губерний принадлежали к братству трезвости.

В то же время подобное стремление возникло в Приволжском крае. Возвышение новым откупом цен на вино, весьма дурное его качество и увеличение дороговизны на все вообще предметы привели крестьян к решимости отказаться от употребления вина, если не навсегда, то, по крайней мере, временно. Это началось в Саратовской, и вслед за тем зароки повторились в Рязанской, Тульской и Калужской губерниях. Крестьяне на мирских сходках добровольно отрекались от вина, целыми обществами составляли о своих обетах письменные условия, с назначением денежных штрафов и телесных наказаний тем, которые изменят этому соглашению, и торжественно, с молебствиями, приступали к исполнению условий.

Этим примерам последовали в скором времени жители разных местностей Самарской, Орловской, Владимирской, Московской, Костромской, Ярославской, Тверской, Новгородской, а также Воронежской, Курской, Харьковской и других губерний.

Содержатели откупов всемерно старались отклонить крестьян трезвости: угрожали взысканием правительства за уменьшение питейных доходов, понижали цены на вино, даже предлагали в некоторых местах безвозмездно.
Но крестьяне твердо хранили свои обеты и только в двух случаях отступили от своих намерений: 1) в Сердобском уезде, Саратовской губернии, откупщик объявил, что цена водки возвышена для того, чтобы уделять по рублю с ведра на их выкуп, — и это удержало крестьян от составления условий о трезвости; 2) Московской губернии в Серпуховском уезде содержатель откупа заплатил за жителей села Дракина недоимки 85 рублей и также успел от зарока их отклонить.

Правительство признало нужным при таковых обстоятельствах обратить внимание только на самовольные поступки ревнителей трезвости, которые принуждали других к воздержанию штрафами и взысканиями, а потому местным начальствам было предписано не допускать произвольного составления жителями каких-либо обществ и письменных условий, а также самоуправных наказаний.


О разбитии питейных домов


С другой стороны, содержатели питейных откупов, пользуясь правом продажи улучшенного вина по возвышенным, вольным ценам, отпускали потребителям только это вино, отказывая в полугаре, который они обязаны продавать по 3 руб. сер. за ведро. Таким образом, дороговизна вина и дурное его качество возбудили в народе, кроме, обетов трезвости, общее неудовольствие...

... Первое волнение обнаружилось 20 мая Пензенской губернии в г. Наровчате, где во время базара толпа угрожала разбить питейные дома. Хотя наиболее виновные были немедленно арестованы, но беспорядок не прекратился, и в течение трех недель разграблено в семи уездах той же губернии более 50 питейных домов, этом местные начальники и сельские старшины были оскорблены, подвергались побоям и даже смертным угрозам; в селе Исе ранен офицер, а в городе Троицке толпа с кольями напала на Вывшую воинскую команду.

В то же время Московской губернии в Волоколамском уезде крестьяне, собравшиеся на ярмарку близ Иосифова монастыря, разграбили три питейных дома, а вслед за тем местные жители разбили такие же дома в семи селениях Волоколамского и Богородского уездов.

Слухи об этих событиях, переходя из одного места в другое, произвели подобные беспорядки в Тамбовской, потом в Саратовской, Самарской, Симбирской, Тверской, Оренбургской и Казанской, наконец во Владимирской, Смоленской и Вятской губерниях…

... Буйства эти происходили большею частию при сборищах крестьян на ярмарки и на базары, сопровождались нанесением побоев служителям откупов, сельским старшинам и в некоторых местах чиновникам земской полиции, из которых одного крестьяне ранили, а двух покушались убить. В Самарской губернии староста села Тирша от полученных побоев умер. В городе Волгске крестьяне избили нижних чинов, переломали их оружие и ранили городничего. В городе Бугуруслане толпа смяла призванную команду казаков...

... Оказалось, что в 12 губерниях разграблено 220 питейных заведений, предупреждено 26 покушений. Участвовавших в буйстве обнаружено до 400 человек *...


* Так называемые «питейные бунты» 1859 г. охватили значительную часть территории Европейской России и проявлялись порой в бурных формах


 

НАРОДНОЕ ДЕЛО


Отрывки из статьи Н. А. Добролюбова, первоначально напечатанной в «Современнике» (№ 9 за 1859 г .). По требованию цензуры, название статьи в журнале было изменено («О распространении трезвости в России»), Под «добрым делом», «народным делом», «сознание в необходимости которого созревает среди крестьян», Добролюбов разумел революцию. Взятое в квадратные скобки — места, вычеркнутые цензурой, которая урезала и запретила около одной трети авторского текста.

 

Пьянство и трезвость, борьба народа с откупом — вот факт, который на этот раз может послужить нам доказательством жизненности народных масс в России. «Уж сколько раз твердили миру», что русский мужик — пьяница, что он с горя пьет и с радости пьет, пьет на родинах, на свадьбе и на похоронах, пьет в рабочий день — от усталости, вдвое пьет и в праздник — по случаю отдыха. Люди, по-видимому, хорошо знавшие народ, готовы были до слез спорить, что наш мужик скорее с жизнью расстанется, нежели с сивухой, скорее детей уморит с голоду, нежели перестанет обогащать откупщика. И трудно было не верить этим людям: факты так сильно говорили за них. В самом деле, как огромны, как непреодолимы, по-видимому, те побуждения, которые влекут народ к пьянству!.. [И слово князя Владимира], что «Руси есть веселие пити», и вековой обычай, и суровый климат, и недостаточное питание, и тяжкий физический труд, и беспрерывная нужда и скорбь, и недостаток образованности, и отсутствие невинных развлечений, доступных народу, — все способствует развитию в мужике наклонности к водке... Не говорим уж о приманках, искусственно поставляемых откупщиками и целовальниками, которые, как известно, отличаются в этом деле редкою изобретательностью... Напомним только, что, кроме средств приманки, возможных для всякого купца, винные откупщики имеют в своих руках особенную силу, по своим отношениям к местному чиновничеству*. Кто живал в провинции, тот сам может припомнить множество фактов, в которых выражалась сила откупщиков...

* Имеются в виду взятки, которые откупщики давали чиновникам.

...Итак, по всем соображениям, пьянство должно бы процветать и распространяться в народе... Все влекло его к вину, а он и без того до вина охотник... Самая дороговизна, казалось, не должна была устрашить крестьянина: «Лучше не доесть, не одеться, подати не заплатить, — только бы выпить», — так ведь рассуждает пьяница. А что русский народ — пьяница, в этом убеждены были столь же крепко, как и в том, что он терпелив и податлив на все. На этом-то основании откупщики и наддали сорок миллионов на торгах; [по этим-то соображениям они и решились в последний откупной термин высосать, вытянуть последнюю копейку, последние капли крови из мужика]... И вот — с прошлого года — литература начала ополчаться против откупов, откупщики стали возвышать цену на вино, разбавленное более, нежели когда-нибудь; начальство стало подтверждать и напоминать указную цену; откупщики [изобрели специальную водку]; народ стал требовать вина по указной цене; целовальники давали ему [отравленную] воду, народ шумел, полиция связывала и укрощала шумящих, литература писала обо всем этом безыменные статейки... словом, — все шло как следует: откупщики были довольны, полиция довольна, литераторы тоже довольны, что могут пользоваться безыменною гласностью, [народ... но кто же заботился о народе? Разве только один г. Кокорев**, хлопотавший о том, чтобы народ наш «встретил праздник тысячелетия России доброю чаркою водки...». Так и тут на первом плане все-таки была водка же, а не народ... Казалось что самое понятие о народе нельзя у нас отделять от представления водки и пьянства]...

** В А. Кокорев — откупщик-миллионер и общественный деятель буржуазно-консервативного направления

Сколько ни издавали назидательных книжек, вроде: «Берегитесь первой чарки» или "Сорок лет пьяной жизни» и т. п., сколько ни принимали полицейских мер, — ничто не помогало... Не далее как в прошлом году читали мы в одном журнале: «Меры к прекращению пьянства плохо исполняются сельскою полицией, потому что лица, составляющие сельское начальство, сами подвержены этому пороку; затем, действительное пособие в этой болезни народа может оказать духовенство и правительство: первое — влиянием на нравственность, второе — изменением откупных условий» («Отечественные записки», № 4, 1858). Но откупные условия до сих пор те же (если не считать количественного изменения — в сорока .листах надбавки откупной суммы), духовенство — то же, как прежде; а между тем в разных концах России одновременно образуются общества трезвости и держатся, несмотря на все противодействия со стороны откупщиков. Какое странное, необъяснимое явление для тех, кто привык отчаиваться в русском народе и все явления его жизни приписывать единственно требованиям и велениям внешних сил, чуждых народу!.. Многие не хотели верить, когда в журналах и газетах было объявлено, что ковенские крестьяне отказались пить водку...

...Но сущность дела остается та же: крестьяне отказываются покупать хлебное вино... Какая бы ни была причина этого, факт имеет важное значение в том отношении, что доказывает способность народа к противодействию незаконным притеснениям и к единодушию, в действиях. Приятнее, конечно, было бы, если бы мужики наши побуждены были к отречению от водки не внешним обстоятельством — бессовестностью откупа, а внутренним, нравственным сознанием. Но внезапные нравственные перерождения бывают только в раздирательных романах, и от русского мужика, живущего в действительности, а не в мечте, неестественно было бы требовать такой нелепости. Ни с того, ни с сего не мог он вдруг переменить свои наклонности. А тут дело происходило очень просто: мужик любил выпить, но не до такой крайней степени, как уверяли многие; прежде он покупал вино потому, что хотя оно было и дорогонько, но все еще можно было выносить; а тут вдруг поднялась цена до того безобразная, что мужик махнул рукой да и сказал себе: «Нет, лучше не стану пить; дорога больно, окаянная». Сказал, да и сделал — не стал пить, потому что он — не то, что мы, образованные господа, — не станет тратить слов по-пустому...

...Но, к счастью, в народе, в коренном народе, нет и тени того, что преобладает в нашем цивилизованном обществе. В народной массе нашей есть дельность, серьезность, есть способность к жертвам. Пока мы... подымали вопрос о трезвости и занимались писанием более или менее красноречивых статей, не отказываясь однакоже ни от рюмки водки перед обедом и ни от одной из самых ничтожных наших привычек, — народ, ничего не говоря, порешил не пить хлебного вина, так как оно стало по цене своей совершенно несообразно со средствами простолюдина... Скажем по совести: кто из нас год тому назад мог, хотя бы в предположении, указать такое средство противодействия откупу? Мера, принятая крестьянами, так далека от наших цивилизованных и осторожных нравов, она так радикальна для златой средины нашего понимания, что мы даже в теории не могли ее придумать, даже другим не могли предложить ее... А уж, кажется, чего легче предлагать другим самые неудобоисполнимые меры! И чего бы стоило, вместо всяких воззваний к посторонним силам о поправке дела, сказать: «Народу нужно отказаться от хлебного вина, чтобы принудить откупщиков к уступке...» Да вот никто не сказал же! А народ сделал это самое без всяких спросов, справок и глубокомысленных соображений...

...Да, в этом народе есть такая сила на добро, какой положительно нет в том развращенном и полупомешанном обществе, которое имеет претензию одного себя считать образованным и годным на что-нибудь дельное. Народные массы не умеют красно говорить; оттого они и не умеют и не любят останавливаться на слове и услаждаться его звуком, исчезающим в пространстве. Слово их никогда не праздно; [оно говорится ими, как призыв к делу, как условие предстоящей деятельности]. Сотни тысяч народа, в каких-нибудь пять-шесть месяцев, без всяких предварительных возбуждений и прокламаций, в разных концах обширного царства, отказались от водки, столь необходимой для рабочего человека в нашем климате! Эти же сотни тысяч откажутся от мяса, от пирога, от теплого угла, от единственного армячишка, от последнего гроша, если того потребует доброе дело, сознание в необходимости которого созревает в их душах. В этой-то способности приносить существенные жертвы раз сознанному и порешенному делу и заключается величие простой народной массы, величие, которого никогда не можем достичь мы, со всею нашею отвлеченной образованностью и прививною гуманностью. Вот отчего все наши начинания, все попытки геройства и рыцарства, все претензии на нововведения и реформы в общественной деятельности бывают так жалки, мизерны и даже почти непристойны в сравнении с тем, что совершает сам народ и что можно назвать действительно народным делом.