Почему печатаются эти простодушные строки, написанные как бы играючи, а не мои сердито взъерошенные «Свободные стихи», одиннадцатисложные и растрепанные, рожденные великим страхом, или великими надеждами, или несокрушимой любовью к свободе, или болезненной любовью к красоте, похожие на ручеек чистого золота, струящийся среди песка, мутных вод и корней, или на раскаленное железо, шипящее и искрящееся, или на горячие источники, бьющие из-под земли? А мои «Кубинские стихи», полные такого гнева, что им лучше не видеть света? И почему я скрываю столько своих недостатков и даю литературное доказательство чистосердечности и непокорности? И почему, предъявляя эти лесные цветы, не излагаю сегодня курса моей поэтики, не объясняю, почему я намеренно повторяю одно созвучие или располагаю созвучия в определенном порядке и соединяю их так, чтобы глаза и слух передавали их чувству, или же вовсе пренебрегаю ими, когда взволнованная мысль не требует рифм и не выносит чеканного узора? Эти стихи печатаются потому, что волнение и любовь, с которыми несколько добрых душ восприняло их однажды ночью, полной поэзии и дружбы, уже сделали их общим достоянием. И потому, что я люблю простоту и верю в необходимость выражать искреннее чувство в ясной, доступной форме.
Человек прямодушный, оттуда,
Где пальма растет в тиши,
Умирать не хочу я, покуда
Не родится стих из души.
Прихожу отовсюду, как чувство,
Уношусь в любые края,
С искусствами я — искусство,
На вершинах — вершина и я.
Я знаю много названий
Редчайших цветов и трав,
Знаю много гордых страданий
И смертоносных отрав.
Струились в ночь без просвета
Дождем на меня с высоты
Лучи чистейшего света
Божественной красоты.
Я видел, как светлые крылья
У прекрасных жен вырастали,
Я видел: из грязи и пыли
Бабочки вылетали.
Мужчину я видел: с кинжалом,
Вонзившимся в грудь, он жил,
Но ни разу вслух не назвал он
Той, кто жизни его лишил.
Душу, канувшую бесследно,
Два раза лишь видел я:
Когда умер отец мой бедный,
Когда ты ушла от меня.
Задрожал я лишь раз, — это было
В саду перед входом в сторожку,
Когда злая пчела укусила
В лицо мою девочку-крошку.
Раз в жизни был рад я безмерно,
Как в час настоящей удачи:
Когда приговор мой смертный
Объявил мне тюремщик, плача.
Слышу вздох над землей и водой,
Он, как ветер, коснулся нас,
Но это не вздох, это мой,
Это сын мой проснется сейчас.
Говорят, в самоцветах нужно
Искать и ценить чистоту,—
Оттого-то верную дружбу
Я любви всегда предпочту.
Я видел: орел был подстрелен
И взмыл к небесам голубым,
А гадюка издохла в щели,
Отравлена ядом своим.
Я знаю: когда мирозданье
Без сил, побледнев, затихает,—
Журча в глубоком молчанье,
Тихий родник возникает.
Рукой ледяной, но бесстрашной,
С восторгом и суеверьем
Я коснулся звезды погасшей,
Упавшей у самой двери.
В груди моей, год за годом,
Прячу боль, что сердце терзает:
Сын народа-раба народом
Живет и без слов умирает.
Все прекрасно, и все постоянно,
Есть музыка, разум во всем,
И все, как брильянт многогранный,
Было уголь, а свет — потом.
Я знаю, что толпы скорбящих
С почетом хоронят глупцов
И что в целом мире нет слаще
Кладбищенских спелых плодов.
Молчу, обо всем размышляю,
Не желаю прослыть рифмачом
И в пищу мышам оставляю
Мой докторский пыльный диплом.
* * *
Я знаю о Фивах, Афинах,
Негриции и об Иране,
Но в утренних горных долинах
Я выберу с ветром свиданье.
Я знаю немало историй
Про злобное племя людское,
Но выберу в летнем просторе
Жужжанье пчелиного роя.
Я знаю, как стонет дуброва,
От свежего ветра хмелея,
И вы мне поверьте на слово,
Что ветер всех див мне милее.
Я знаю о лани, что скорбно
Из чащи к загону бредет,—
О сердце усталом, покорно
Встречающем смерти приход.
* * *
Ненавижу я лживый город
С вечным шумом и теснотой,
Я люблю подыматься на горы,
Слушать лавров напев простой.
Я хочу судьбой породниться
С бедняками земли моей,
Ручеек, что в горах струится,
Мне просторов морских милей.
Ну а золота мне не надо,
Пусть купаются в нем богачи,
Для меня — и лесов прохлада,
Для меня — и солнца лучи.
Пусть золото льется с плеском,
Пусть в горнилах оно горит,
Для меня же — над перелеском
Белый голубь парит.
Ищет епископ испанский
Колонны для алтарей,
В моем же храме гигантский
Алтарь из живых тополей.
В нем ковры травяные,
И стены из тонких стволов,
И льются лучи золотые
С его голубых куполов.
И есть в нем священник даже,
И тихо, молитву творя,
Он едет в своем экипаже
В час, когда всходит заря.
Сосновая шишка — коляска,
Две птицы-лошадки летят,
Стремительна ветра пляска,
И березы кругом шелестят.
На высокой скале мечтая,
Забылся я сладким сном,
Задела пчела золотая
Мои губы легким крылом.
А листья огнем блистают
В розовом свете дня,
И словно миры вырастают
Тогда в груди у меня.
Рожок пастушеский рано
За ближней горой поет.
И солнце, всплыв из тумана,
Над горизонтом встает.
Пускай же епископ испанский,
Древний слепой старик,
В мой солнечный храм гигантский
Войдет хотя бы на миг!
* * *
Когда ты видишь вал вспененный,
Ты видишь стих мой; он горой
Встает под небом; но порой
Он только веер легкий, сонный.
Мой стих похож на тот кинжал,
Чья рукоять в руке цветет.
Мой стих — высокий водомет
С водой прозрачной, как кристалл.
Он светит зеленью сквозящей
И красным огневым каленьем.
Мой стих подстреленным оленем
Защиты ищет в горной чаще.
Мой стих — отрада для отваги;
Короткий, искренний, простой,
Сродни он крепкой стали той,
Которая идет на шпаги.
Он плачет, кричит и рвется.
Я глажу череп его
И усыпить пытаюсь
Того, чье сердце мертво.
* * *
Я чувствую: время настало
Поведать — под сенью крыла —
О девочке из Гватемалы...
Она от любви умерла!
Цветами жасмина и лилий
Был убран безжизненный лоб...
И мы ее похоронили.
Землею засыпали гроб.
...Она полюбила когда-то
И так терпеливо ждала,—
А он возвратился женатый...
Она от любви умерла!
Послы и прелаты в печали
Несли ее гроб на плечах.
Шли толпы — и толпы рыдали,
Тонули в цветах и слезах.
...Приехал! И с вестью крылатой
Надежда в груди ожила...
Но он возвратился женатый...
Она от любви умерла!
Прощаясь, я тронул губами
Чела леденящую медь...
Вовеки забыть это пламя,
Наверное, мне не суметь.
...Спустилась к реке... А оттуда
Служанка ее принесла.
Сказали, что смерть — от простуды.
Она от любви умерла!
У склепа, где тишь гробовая,
Сложили цветы и венки...
О, как целовал я, рыдая,
Две маленьких эти руки!
Меня увели от могилы,
Когда все окутала мгла...
Я больше не встретился с милой:
Она от любви умерла!
* * *
Душа одиноко томится,
Дрожа вслед за канувшим днем.
Нынче бал; мы увидим на нем
Испанскую танцовщицу.
Здесь флаг над фронтоном плыл,—
Хорошо, что его убрали:
Если б это знамя не сняли,
Я бы камнем у двери застыл.
Танцовщица уже явилась,
Проходит, надменна, бледна...
Говорят, из Галисьи она?
Неправда! С неба спустилась!
С тореадорским беретом,
Красный плащ придержала рукой,-
Как похожа она на левкои
В берете, чуть набок надетом!
Промелькнула бровь,— это бровь
Мавританки непостоянной,
И взгляд мавританки туманный,
И от щек отхлынула кровь.
Настройка. Свет гасят.— И вот —
Платье длинное, шаль, бахрома...
Это дева Мария сама
В андалузском танце плывет.
Руку Дугой выгибает,
С вызовом голову вскинув,
Шаль на плечо перекинув,
Медленно страсть накопляет.
И рубит пол каблучками
Так вкрадчиво, но без пощады,
Как будто помост дощатый —
Эшафот с мужскими сердцами.
А призыв растет все сильней
В глазах лучистой волною,
И шаль бахромой огневою
Летает и плещет над ней.
Вдруг одним прыжком отбегает,
Вот-вот сломится, прячется, кружит
И, выплыв из шали и кружев,
Свой белый наряд предлагает.
Сдается, почти не дышит,
Раскрытые губы зовут,
И дразнят, и розой цветут,
И дробь каблучков все тише.
Подбирает устало шаль,
Пол метет бахрома огневая,—
Уходит, глаза закрывая,
Уходит, как ветер, вдаль.
Хороша, хороша танцовщица,
И двухцветная шаль хороша...
Но в свой угол вернись, душа,
Чтоб опять одиноко томиться.
* * *
Мой паж — это мой близнец.
Ласковый и ворчливый,
Чистит он мне ревниво
Мой лавровый венец.
Он ангел-хранитель мой:
Пишу ли или рыдаю,
Всегда он, глаз не смыкая,
Стоит за моей спиной.
Лукавый мой доброхот,
Утешит он в миг горчайший,
А в час ликованья чашу
Пепла преподнесет.
Лишь вспыхнет заря в окне,
А у меня в изголовье
Паж мой сидит и кровью
Чернила разводит мне.
В жизни мне не иметь
Тени верней, чем эта:
Тень в обличье скелета,
Паж по имени смерть.
* * *
Мой хмурый доктор, понимаю:
Пришел ко мне ты неспроста.
Одна рука твоя желта,
И спряталась в карман другая.
Я знаю твоего собрата:
Он вылечит наверняка.
Как мел, бела его рука,
Другая же — к груди прижата.
Потом трактирщик подошел,
Спросил, как быть ввиду диеты:
Малагу или пахарете
Подать сегодня мне на стол.
Скажи трактирщице — она
Румяней всех и чернобровей —
Пусть поцелуй мне приготовит
В тот день, когда придет весна.
* * *
Я хочу умереть так же просто,
Как трава умирает в полях,
Вместо свеч надо мной будут звезды,
усыпальницей станет земля.
Пусть предателей прячут от света
Под холодный, под каменный свод.
Был я честным, в награду за это
Я умру лицом на восход.
* * *
Мне художник знаком. В исступленье
Пишет он и дерзко и щедро
На упругой холстине ветра
И на зыбкой пене забвенья.
Я художника знаю — гиганта;
С ним никто не сравнится в цвете —
И цветы на торговом корвете
Пишет он, не щадя таланта.
Мне известен художник бедный.
День за днем трудясь неуклонно.
Над водой он склонился влюбленно,
Над клокочущей хриплой бездной.
* * *
Когда, как школьник простой,
Веселюсь, а причины не знаю,
Канарейку я вспоминаю
И глазок ее — черный такой.
Я хочу, когда лягу под камень
На чужбине, зато не рабом,
Чтоб лежали на склепе моем
Цветущая ветка — и знамя!
* * *
Заживо сдавшийся смерти,
Понял я только вчера:
Все исцеляет на свете
Сила любви и добра.
Пусть темнота, как в колодце,
Пусть обрывается след —
Делай добро, и прольется
В душу спасительный свет.
* * *
Дом подожжен в пылу сраженья,
Удары сабель... Гул войны...
В лучах тропической луны
На всем печать опустошенья.
Немного тех, кто утро вновь,
Избегнув вражьих сабель, встретит,
Здесь солнце на углах заметит
И мозг разбрызганный, и кровь.
Под пулями карета мчится...
Убита женщина... Теперь
Не до нее... Вот кто-то в дверь
Стучит и пули не страшится.
Посыпалось стекло, звеня.
За пулей пуля бьет и свищет...
А женщина кого-то ищет...
Ах, это ищет мать меня!
Что ей свирепые испанцы?
И, перед храбростью такой
Сняв шляпы и забыв про бой,
Стоят отважные гаванцы.
И молча обнялись мы с ней...
Но вот она ко мне: «Сыночек!
Там дочь моя, там наш цветочек...
Она одна... Идем скорей!»
* * *
По землям, где прежде жил,
Вблизи родного крыльца,
Мимо могилы отца
Сын-солдат проходил.
Отец, ветеран войны,
Мундир врага увидал;
Завернутый в знамя страны,
Он из могилы встал.
И сын упал недвижим,
Сраженный рукою отца,
Вблизи родного крыльца,
И буря шумела над ним.
Королевский портрет — был декрет —
И на смертных есть приговорах.
Расстрелян юноша; порох
Был завернут в такой же портрет.
В честь святых — королевский декрет
Веселиться народу велено.
И поет сестра расстрелянного,
Королевский славя портрет!
* * *
Свинцовый полог туч угрюмых
Вдруг луч багряный разорвал.
Корабль невольничий из трюма
На берег негров выгружал.
Сгибал деревья лютый ветер,
Пророк безжалостной судьбы. В
страну чужую на рассвете
Шли вереницею рабы.
Там, в переполненных бараках,
Их ждали тьма, тоска и страх.
Шла мать-рабыня. Громко плакал
Ребенок на ее руках.
Когда багровый, как в пустыне,
Поплыл над морем солнца диск,
На дереве, худой и синий,
Строптивый раб в петле повис.
Однажды мальчик увидал
Распухший труп. И в исступлении
У ног страдальца клятву дал
Смыть своей кровью преступление.
* * *
Бога с него рисовать
Художнику я запрещаю,
Я в бой его посылаю
Отчизну свою защищать.
Он был бы хорош на картине,
Мой милый, любимый сын,
Но лучше — в темной долине
С врагом один на один.
Он чист, благороден, силен,
Словно золото — волоса,
Отвагой горят глаза,
Он под знаменем нашим рожден.
Сын, поцелуй отца,
Если в битве отец падет.
Не медли, отчизна ждет,
Умри, но стой до конца!
* * *
Страданье? Кто посмел сказать,
Что я страдаю? Только следом
За светом, пламенем, победой
Придет моя пора страдать.
Я знаю, горе глубже моря,
Оно гнетет нас век от века,
И это — рабство человека.
На свете нет страшнее горя!
Есть горы, и подняться надо
На высоту их; а потом
С тобою мы, душа, поймем,
Кто положил нам смерть наградой!
* * *
Ну и пусть, ну и пусть твой кинжал
Вонзается в ребра мои!
Есть стихи у меня, и они
Сильнее, чем твой кинжал!
Ну и пусть, ну и пусть эта боль
Небо вычернит, высушит море!
Стихи — утешение в горе —
Рождает крылатыми боль!
* * *
Вот грудь моя, женщина,— бей!
Пощадить ее ты б не могла.
Быть бы пошире ей,
Чтоб и рана больше была!
Хитрец, в груди этой странной
Особенность знаю я:
Чем глубже зияет рана,
Тем лучше песня моя.
* * *
О тиране? Скажи про тирана
Все — и больше того! Присуди
Всей яростью рабской груди
К бесчестью, к позору тирана!
О неправде? Скажи о неправде,
Как крадется она осторожно
В темноте; скажи все, что можно,
О тиране и о неправде.
О женщине? Даже развенчанный,
Отравленный,— умирай,
Но жизни своей не пятнай,
Говоря дурное о женщине!
* * *
Я розу белую ращу Для друга —
и зимой и летом.
Чистосердечней друга нету,
И я другого не ищу.
И злого друга я прощу.
Пусть он мне сердце рвет и мучит,
Я не сорняк ему колючий,
А розу белую ращу.
* * *
Мой друг рисует на холсте
Лоснящегося херувима,
Творящего неутомимо
Молитву в синей высоте.
Пускай он нарисует лики
Двух ангелов моей земли,
Что робко мне преподнесли
Две окровавленных гвоздики.
* * *
Когда мне почет и признанье
Принесли в письме спозаранку,
Я не вспомнил ни Росу, ни Бланку,
Ни величие благодеянья.
Я вспомнил — быть может, некстати –
О вечной могильной ночи,
Об отце моем — бедном рабочем,
Об отце моем — бедном солдате.
Когда мне пришло спозаранку
Письмо в роскошном конверте,
Я просто подумал о смерти,
Я не вспомнил ни Росу, ни Бланку.
* * *
Придется леопарду туго,—
Средь бурных скал он притаится,
Но я могу верней укрыться,—
Поскольку я имею друга!
У гейши думка, как игрушка:
В японском стиле безделушка,
Миниатюрна и упруга,
Но все же не заменит друга.
Граф родословную имеет,
Имеет крылышки пичуга,
И даже нищих солнце греет;
Я в Мексике имею друга.
У господина президента
Поместья, золотая рента,
В саду фонтан, в дворце прислуга,
Но я имею больше: друга!
* * *
Мраморные снились мне палаты.
В них, в молчанье, стоя почивали
Мраморные статуи героев
Душу я свою зажег как факел.
Ночью говорил я с ними, ночью.
Проходил вдоль каменного строя,
Каменные руки целовал я,
Каменные губы шевелились,
Каменные бороды дрожали,
Каменные очи открывались,
Каменные слезы исторгали,—
И сжимали каменные руки
Рукоятки каменных мечей.
Молча целовал я руки статуй.
Ночью говорил я с ними, ночью.
Проходил вдоль каменного строя
И с рыданьем приглушенным обнял
Мраморную статую героя.
«О, скажи мне, каменный воитель,
Слышал я, что пьют твои потомки
Из чужих отравленных бокалов
Не вино, а собственную кровь.
Что они язык свой позабыли,
Говорят на языке господском
И вкушают горький хлеб бесчестья,
Сидя за столом окровавленным.
И теряют в болтовне ненужной
Свой огонь последний. О, скажи мне,
Ты, воитель спящий, мрамор белый,
Может быть, твое угасло племя?!»
Но герой, которого я обнял,
На землю поверг меня ударом
Своего копья и мне на горло
Наступил, и поднялась десница,
Засверкав, как солнце. Грозным гулом
Отозвались камни, и к оружью У
стремились руки, и в сраженье
Мраморные ринулись герои.
* * *
Спрячь, сердце, свои печали,
Будь гордым, боль затаи,
Чтоб никому твои
Мученья не докучали.
Тебя я люблю, мой стих,—
Если в душу закралась
Скорбь и гнетет усталость —
Мы делим груз на двоих.
Как друг, ты принял без пеней
Страданья мои, открыт
Для всех любовных обид,
Всех горестей и томлений.
Чтоб я любил в тишине
И делал доброе дело,
Поток свой спокойный смело
Ты отдал смятенному мне.
Чтоб твердо я шел над кручей
И был безоблачным путь,
Ты должен лямку тянуть
И падать, мой друг певучий.
Иду, не зная преград,
Парю в небесной лазори,—
А ты взвалил мое горе,
Как будто этому рад.
Так, по прихоти вздорной,
Я возмущаю твой
Чистый напевный строй,
Ласковый нрав покорный.
Камни страстей, тревог
Падают черной лавой —
И закипает кровавой
Пеной добрый поток.
В горькой этой недоле
То застонет напев,
То зарычит, как лев,
Не пересилив боли.
Разве я бросить смогу,
Злобным вняв наущеньям,
Друга, что был спасеньем
Мне на каждом шагу!
Я слышал про вышний суд,
Стих мой, пускай по чести
Или осудят нас вместе,
Или вместе спасут.
