Вот мои стихи. Такие, как есть... Я их ни у кого не заимствовал. И пока я не находил для моих образов соответствующую форму, я позволял им свободно парить. О, друг мой, какое великолепие пронеслось предо мной безвозвратно! Но поэзия должна быть честной, и я всегда хотел быть честным до конца. Кропать стихи, как другие, я умею, но не хочу. У каждого человека свой облик, у каждого поэтического вдохновения свой язык. Мне нравятся сложные созвучия, стихи-скульптуры, стихи звонкие, как фарфор, стремительные, как полет птицы, пламенные и всесокрушающие, как поток лавы. Стих должен быть подобен сверкающему мечу, при виде которого у читателя возникает образ воина, шествующего по небесной дороге, — воин вонзает меч в солнце и взмывает ввысь.
Стихи — частицы моего сердца — мои воины. Ни одно стихотворение не вышло у меня подогретым, надуманным, вымученным, мои стихи подобны слезам, брызжущим из глаз, фонтану крови, бьющему из раны.
Я не сшивал свои стихи из чужих лоскутов, а создавал их в себе. Они написаны не академическими чернилами, а моей кровью. То, что я помещаю здесь, я видел собственными глазами — да да, видел, не удивляйтесь,— я видел гораздо больше: сколько видений промчалось, и я не успел запечатлеть их черты. Я сам виноват в странности, необычности, нагроможденности, порывистости моих образов, но я сам их породил такими и потом воссоздал на бумаге. За точность воссоздания я отвечаю. Мне случалось видеть яркие картины жизни, обрывки картин, и там я находил свои краски. Я знаю, что эти краски не употребительны, но я люблю сложные созвучия, я люблю непосредственность, хотя порой она может показаться грубой.
Все, что скажут о моих стихах, я знаю заранее и для себя уже на все ответил. Мне хотелось быть верным самому себе, и если даже меня сочтут грешником, я не устыжусь своего греха.
АКАДЕМИЧЕСКОЕ
Ко мне, мой конь, дай подтянуть подпругу,
Хотят, чтоб не по зову естества
Ты гордо мчался, верный зовам жизни,
А чтоб рысил послушно по манежу,
Дрожал перед бичом, приняв покорно
Седло на спину; нам твердят, что правда,
Рожденная в груди, — всего лишь ложь,
А строки чистые из глуби душ —
Как ясный ключ, из-под ковра земли
Взмывающий к сияющему солнцу,
Чтоб веер капель радужных раскрыть,—
Твердят, что истина не в этих строках,
А лишь в пустых и сладеньких примерах,
Начертанных угрюмым латинистом,
Кричащим: «Вон лентяй!», когда в святейший
Из храмов вступит вольный человек;
Лети, мой быстрый конь, пусть рвется сбруя,
Скачи, пусть звонкие твои копыта
Травой благоухают и цветами,
И перепрыгни через ствол засохший
И через латиниста, чей камзол
Весь в золоте романских тусклых роз
И в греческих позеленевших пряжках,
И в час, когда взмывает в небо солнце,
По миру обновленному промчись!
POLLICE VERSO*
(Воспоминания о тюрьме)
* POLLICE VERSO - букв.: пальцем вниз (лат.).— Жест, которым в Древнем Риме обрекали на смерть гладиаторов на арене цирка.
Да, я там был. И с головой обритой,
С тяжелой цепью на ногах влачился
Я среди змей, которые, на черных
Грехах своих виясь, казались мне
Червями теми, что с раздутым брюхом
И липкими глазами в смрадном чане
Средь бурой грязи медленно кишат.
Я проходил спокойно мимо грешных,
Как если б у меня в руках простертых,
Как на молитву, белая голубка
Раскрыла два широкие крыла.
Очами памяти мне страшно увидать
То, что однажды видел я глазами.
Я судорожно вскакиваю, словно
Бежать хочу от самого себя.
От памяти, что жжет меня, как пламя.
Кустарник цепкий память, а моя
Куст огненный. В его багряном свете
Судьбу народа моего предвижу
И плачу. Есть у разума законы,
Порядок непреложный и суровый,
Как тот закон, которому подвластны
Река и море, камень и звезда.
Миндаль, который веткою цветущей
Мое окно от солнца закрывает,
Из семени родился миндаля.
А этот шар из золота литого,
Наполненный благоуханным соком,
Который девочка, цветок изгнанья,
На белом блюде протянула мне,
Зовется апельсин, и апельсином
Он порожден. А на земле печали,
Засеянной горючими слезами,
Лишь древо слез и вырастет. Вина —
Мать наказанья. Наша жизнь не кубок
Волшебный, что по прихоти судьбы
Несчастным желчь подносит, а счастливым
Токай кипучий. Жизнь — кусок вселенной,
Она мотив в симфонии единой.
Рабыня, за победной колесницей
Бегущая, прикованная к ней
Невидимыми узами навеки.
И колеснице этой имя Вечность,
Клубами пыли золотой сокрыта
Она от глаз спешащей вслед рабы.
О, что за страшный призрак! Как ужасна
Процессия виновных. Я их вижу,
Они бредут в унынье, задыхаясь,
По траурным полям пустыни черной.
Там рощи без плодов, трава иссохла,
И солнце там не светит, и деревья
На землю не отбрасывают тень.
В молчании они бредут по дну
Огромного и высохшего моря.
У каждого на лбу веревка, как ярмо
На шее у быка, и за собою
Рабов волочат — груду мертвых тел,
Иссеченных тяжелыми бичами.
Вы видите роскошные кареты
И праздничные белые одежды,
Коня-красавца с гривой заплетенной
И узкий башмачок — темницей служит
Не только ножке он, но и душе?
Смотрите: иностранцы презирают
Вас — жалкое и нищенское племя.
Вы видите рабов! Как связку трупов
Из жизни в жизнь, вам их влачить на спинах,
И тщетно будете молить, чтоб ветер
Несчастной вашей тронулся судьбой
И ваше бремя в атомы развеял.
Вздыми свой щит, народ! Поступок каждый
Либо вина, которую в веках
Ты понесешь, как рабское ярмо,
Либо залог счастливый, что в грядущем
Тебя от бед великих сохранит.
Земля подобна цирку в Древнем Риме.
У каждой колыбели на стене
Невидимый доспех ждет человека.
Пороки там сверкают, как кинжалы,
И ранят тех, кто в руки их возьмет.
И, как стальные чистые щиты,
Блистают добродетели. Арена,
Огромная арена наша жизнь,
А люди — гладиаторы-рабы.
И те народы и цари, что выше,
Могущественней нас, взирают молча
На смертный бой, который мы ведем.
Они глядят на нас. Тому, кто в схватке
Опустит щит и в сторону отбросит
Иль о пощаде взмолится и грудь
Трусливую и рабскую подставит
Услужливо под вражеский клинок,
Тому неумолимые весталки
С высоких каменных своих скамей
Объявят приговор: « Pollice verso !» —
И нож вонзится в грудь до рукоятки
И слабого бойца прибьет к арене.
ДОБРОМУ ПЕДРО
Добрый Педро, мной ты недоволен,
Оттого что, вопреки приличью,
Отрастил я волосы по плечи.
В праздности на Севере коварном
Ты живешь, пресыщенный бездельник,
В обществе наложниц полупьяных,
Ты бокал беспечно поднимаешь,
Но не пунш кипит в твоем бокале,
А кровавый пот твоих рабов.
Одинок я, молчалив и бледен,
Ужин мой — кусок сухого хлеба,
II гнетет меня все та же дума:
Как людей освободить от рабства,
А тебя от праздности позорной?
Я тебе признаюсь откровенно:
Поту у меня гроша, который
Мог бы я цирюльнику небрежно
Положить на влажную ладонь.
ЖЕЛЕЗО
На хлеб я заработал. Час настал
И для поэзии моей любимой.
Рука моя, ты целый день трудилась,
С листа на лист переносила цифры,
Как грузчики — тяжелые тюки,
И, как беглец, упрямо пробиралась
Сквозь дебри сумм и заросли итогов.
Ты хочешь, бард, я дам тебе совет?
Послушай, со спины окровавленной
Сними скорей божественную арфу
И брось на ветер порванные струны,
А им взамен перо себе ты вырежь
Из твердой, словно камень, древесины.
Душа моя! О честная душа!
Плохое ты избрала ремесло.
Смирись, покайся, преклони колени.
Как червь во прахе ползай, извиваясь,
И робко руки богачей целуй.
Оправдывай чужие недостатки,
Да и своими ты обзаведись.
Прославь порок, превознеси тщеславье,
И превратится в золотое блюдо
Пустая миска на твоем столе.
Но берегись, душа. Ты знаешь, нынче
Отравленное золото в ходу.
Пускай оно идет на побрякушки
Для щеголей и праздных и никчемных.
Из золота не делают оружья,
Куют оружье только из железа.
Мою тоску усиливает город.
Ее, конечно, мог бы успокоить
Простор полей, но далеки они —
Бескрайние поля моей отчизны.
И сумерки влекут меня, как будто
В тени таится родина моя.
Мой стих, мой друг!
Я умираю, милый,
От одиночества и от любви.
Есть две любви. Одна пятнает душу
И раньше срока сердце холодит.
Такой любви я не хочу. Не тело
Прекрасно в женщине, а свет ее души.
Земля должна быть светом. Все живое
Должно сиять, как звезды в небесах.
А эти дамы — модные картинки,
В глазах прищуренных темно и пусто.
Ты знаешь, стих, что от таких плодов
Оскомина останется на сердце.
Я умираю от любви иной,
Печальной и прекрасной. И в душе
Несу ее и бережно и нежно,
Как мать несет ребенка на руках.
Счастливого сон делает счастливей,
Несчастному не даст забвенья он,
И я встаю, угрюмый и усталый,
Шатаясь, выхожу на свет, руками
Сжимаю голову, и льются слезы,
Текут ручьем из помутневших глаз.
Сияет солнце в черной пустоте,
К стене холодной прислоняюсь я.
Бессвязные, беспомощные мысли
Проносятся в мозгу. Они похожи
На жалкие, ненужные обломки,
Которые выбрасывает море
На солнцем раскаленные пески.
В стране чужой мы позабыть не в силах
Родных лугов душистые цветы,
Родных лесов тенистые деревья.
Мы, как в тумане, бродим на чужбине,
И оскорбленьем кажутся нам взгляды
Прохожих, любопытных и чужих.
И даже солнце, ласковое солнце,
Не согревает нас, а гневно жжет.
Плоды земли, железом оскверненной,
Живая плоть, животных пли птиц,
Людей питают, но изгнанник бедный
Питается лишь собственною кровью.
Тираны! Обрекая на изгнанье,
Вы заживо хороните людей,
Но окажите милость человеку.
Пускай палач ваш, злой и низколобый,
Возьмет кинжал из самой твердой стали
И в грудь вонзит тому, кто обречен
В изгнании влачить пустые дни.
Не смерть страшна. Ужасно мертвым жить.
Но нет! Но нет! К чему нам, словно нищим,
Вымаливать подачку состраданья.
Железо дарит щедрая природа
Всем детям обездоленным своим.
Вперед, друзья!
Навеки будет свято
Железо — дар кормилицы-земли.
ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Да, я узнал; еще бы! Это Смерть
Сидит у входа — пробралась украдкой,
Чтобы ни слезы, ни любовь твоя
На помощь не пришли, пока в разлуке
Отец и сын. Угрюмо возвращаясь
К пустым, унылым, сумрачным трудам —
Последнему прибежищу от стужи,—
Сухие листья под ее стопами,
И сонный цвет в погибельной руке,
И вдовий плат с крылатой оторочкой,
И взгляд неутолимый, содрогаясь,
Ежевечерне вижу при дверях.
Но думаю о сыне и, слабея,
Бегу от смертной тени, пригвожден
Неистовой любовью! Кто прекрасней,
Чем Смерть! Она в едином поцелуе
И заросли раскидистого лавра,
И олеандр любимый, и отраду
Сновиденного детства мне вернет!
Сын!.. Что с тобою? Для чего ты слезным
Виденьем проступаешь из потемок
И слаб, как свет забрезжившей звезды?
Сын мой!.. Что за мольба в твоих раскрытых
Объятьях? Что за мука в безутешной
Груди? Зачем видны твои босые
Ступни, еще не ведавшие ран,
И руки твои белые так скорбны?
Приди, сынок, и белыми крылами
От черных пальцев подступившей смерти
И от пелен могильных огради!
Забудься! Ляг! Усни! Живи! Погибнуть
Отцу не суждено, пока он сына
Во всеоружьи не проводит в бой.
Сраженье с тьмою! Сонмища укрытых
В безмерности! Вселяющие ужас
Гиганты, что потерянных людей
Влекут, возносят, рушат и стирают!
Судилище, которое смягчится
Лишь доблестью, над облачной грядою
В золототканых мантиях застыв
Немой скалой и ожидая в гневе,
Когда мы с поля брани принесем
Осенний урожай —
Плоды своих трудов во имя мира.
Где ангельские крылья? Молодые
Деревья, что посажены? Чужие
Слезинки, что осушены? Могилы,
Что вырыты для тигров и гадюк?
Где возведенный нашими руками
Оплот для человеческой любви? —
Вот трон, держава, родина, награда
Манящая, рабыня-мавританка.
Что господина сумрачного ждет
И одиноко плачет у решетки!
Вот Гроб Святой, который пилигримов
Сегодняшних достоин. Пусть прольется
Лишь кровь за кровь! Пусть будут сметены
Лишь ненавистники Любви! Пусть каждый
Примкнет к рядам защитников Любви!
Пусть все народы двинутся на приступ
Державы этой, скрытой в небесах!
Иной живет лилеями и кровью:
Я — нет! Я — нет! В беззвездные пространства
Я с детских лет вперялся прозорливым
И горьким взглядом, постигая тайну
Судилища в счастливом забытьи,
И жизнь свою благодарю за то, что
Меня от горшей муки сберегла
Прожить ее еще раз. Как подарок,
Ярмо недоли принял я на плечи:
Кто в радости и праздности живет,
Чурается страданья и не ищет
Любую казнь за доблесть претерпеть,
Тот будет уничтожен приговором
Сурового и гневного суда,
Как жалкий трус, чьи славные доспехи
Ржавеют в небрежении, и судьи
Не кущей осенят его, а сбросят
На выжженную, душную арену
Сражаться, ненавидеть и любить!
Пигмеи! Предающий долг погибнет
Предателем, вонзив свое оружье
Своей рукою в собственную грудь!
И знайте: этим актом драма жизни
Еще не завершилась! Знайте: следом —
За мраморной плитою, за куртиной
Травы и праха — грянет продолженье
Великой драмы! Знайте же, пигмеи:
Тот, кто беззлобен, скорбен и смешон,
В грядущем акте вас поднимет на смех!
Какой же смертный, раз увидев жизнь,
Захочет вновь прожить ее?..
Желанна
Одна лишь Смерть, что ждет возле порога
Среди опавших листьев каждым смутным
Осенним вечером и в тишине
Прядет из ледяной кудели саван
Могильный.
Я забвению не предал
Оружие любви и облекался
Лишь в пурпур крови. Дай по-матерински
Мне руки, Смерть,— веди меня к суду!
Но думаю о том, кого преступной
Моей любовью жить обрек, и рвусь
Из нежных рук, и никну, причащенный
Благого и нетленного сиянья.
Простимся, жизнь! Пусть гибнущий умрет!
ЛЮБОВЬ БОЛЬШОГО ГОРОДА
Кузнечный гори и скорость — наше время!
Несется голос с быстротою света.
И молния в высоком шпиле тонет,
Словно корабль в бездонном океане,
И человек на легком аппарате,
Как окрыленный, рассекает воздух.
Лишенная и тайны и величья,
Любовь, едва родившись, умирает
От пресыщенья. Город — это клетка,
Вместилище голубок умерщвленных
И алчных ловчих. Если бы разверзлись
Людские груди и распалась плоть,
То там внутри открылось бы не сердце,
А сморщенный, засохший чернослив.
Здесь любят на ходу, на улицах, в пыли
Гостиных и бульваров. Дольше дня
Здесь не живут цветы. Где скромная краса,
Где дева чистая, которая готова
Скорее смерти вверить свою руку,
Чем незнакомцу? Где живое сердце,
Что выскочить стремится из груди?
Где наслаждение в служенье даме?
Где радость в робости? И тот блаженный миг,
Когда ты, подойдя к порогу милой,
Заплачешь вдруг от счастья, как дитя?
Где взгляд, тот взгляд, что на лице девичьем
Румянец в ярый пламень превращает?
Все это вздор! И у кого есть время
Быть рыцарем! Пусть украшеньем служит,
Как золотая ваза иль картина,
Красавица в салоне у магната.
А жаждущий пускай протянет руку
И отопьет из первого бокала,
Который подвернется, а потом
Бокал пригубленный швырнет небрежно
На землю, в грязь. И дегустатор ловкий
В венке из миртов и с пятном кровавым,
Невидимым на доблестной груди,
Своей дорогой дальше зашагает.
Тела уж не тела — ошметки плоти,
Могилы и лохмотья. Ну, а души
Напоминают не прекрасный плод,
Который не спеша душистым соком
На материнской ветке набухает,
А те плоды, которые до срока
Срывают и выносят на продажу.
Настало время губ сухих, ночей
Бессонных, жизней недозрелых,
Но выжатых еще до созреванья.
Мы счастливы... Да счастливы ли мы?
Меня пугает город. Здесь повсюду
Пустые иль наполненные чаши.
И страшно мне. Я знаю, в них вино
Отравлено, и в плоть мою и в вены,
Как демон мстительный, оно вопьется.
Того напитка жажду я, который
Мы разучились пить. Знать, мало я страдал
И не могу еще сломать ограду,
Скрывающую виноградник мой.
Пусть жалких дегустаторов порода
Хватает эти чаши, из которых
Сок лилий можно жадными глотками
Испить без состраданья или страха.
Пускай! Я честен, и мне страшно.
ВЗДЫБЛЕННАЯ ГРИВА
Зачем, как дико вздыбленная грива
Коня, напуганного видом волка,
Его когтей и глаз его горящих,
В моей душе вздымаются стихи?
И все ж они вздымаются, подобно
Тому, как к небу брызжет струйка крови,
Когда быку кинжал вонзают в горло...
Одна любовь мелодию рождает.
Я В НЕБЕСАХ ХОТЕЛ БЫ РАСТВОРИТЬСЯ...
Я в небесах хотел бы раствориться,
Где жизнь спокойна в облаченье света,
В непреходящей и пьянящей неге,
Где сладостна прогулка в белых тучах,
Где Данте обитает среди звезд.
Я знаю,— потому что видел сам
Порою светлой,— как в полях цветок
Бутон свой раскрывает, и скажу,
Что так же раскрывается душа.
Вы слышите, клянусь — приходит это
Нежданно, как внезапная заря,—
Так с первым пробуждением весны
Цветами покрывается сирень...
Но горе мне! Рассказывать я начал
И в ожидании стихов следил,
Как величавых образов орлы
Вокруг меня на землю опускались.
Но голоса людей прогнали прочь
Золотокрылых благородных птиц.
Уже они исчезли... Посмотрите,
Как кровь из раны потекла моей.
Сегодня символ мира для меня —
Поломанные крылья... Поддается
Чеканке золото, но не душа...
Мне больно! И душа едва жива,
Как загнанная лань в пещере тесной.
И плачу я — и мщу себе слезами!
ПОЭТ
Как пальмы из прибрежного песка,
Как розы из соленых дюн — вот так же
Мои стихи из боли прорастают,
Пылая, трепеща, благоухая.
Так над соленой бездной океана,
Борта свои подставив хищным волнам,
С разбитой .мачтой, парус опустив,
Из жаркого единоборства с бурей
Несломленный корабль выходит гордо.
О, ужас, ужас! На земле и в море —
Повсюду ярость, рев, туман и слезы.
В ущелья покатились главы гор;
Равнины, словно мутные потоки
Разлившихся до горизонта рек,
Обрушивались в море, а в низинах
Легко вместилось бы по океану;
На куполе небес погасли звезды;
И ветры, развеваясь, точно космы,
Летя во тьме кромешной и ошибаясь,
Распахивались, падая с высот,
И, скатываясь по воздушным кручам,
Гремели, а безумные светила
В лиловых тучах извергали пламя.
Но все прошло — и улыбнулось солнце,
Над морем и землею разлилось
Спокойное венчальное сиянье.
Живительное очищенье бурей!
С лазурной высоты уже спадают,
Как складки поднебесной кисеи,
Растерзанные в вышине ревущей
Покровы ветра. Розовеет даль,
Подобно заживающему шраму.
И парусник, с волной играя мирно,
Качается, резвится, как дитя.
БАНКЕТ ТИРАНОВ
Есть подлый род господ весьма спесивых,
Стяжатели такие целиком
И полностью, от головы до пяток,
Когтисты и клыкасты. Но живут
Иные люди, что цветам подобны,
И отдают из человеколюбия
Всем ветеркам свое благоуханье...
Есть горлицы и хищники в лесу;
Есть насекомоядные растенья
И чистые: мимоза и гвоздика.
Одни питаются чужой душой,
Другие душу отдают обжорам,
Чтобы они ее зубами рвали;
Те зубы как шипы в железной деве.
Их согревает жертвенная кровь.
Тираны на банкет сошлись, расселись,
Но стоит окровавленной рукою
Зарыться в это лакомое блюдо,
Где мученик убитый распростерт,—
Вдруг возникает свет, который в ужас
Ввергает всех тиранов красномордых,
Встают цветы большие, как распятья,
И, с трепетом в своих утробах черных,
С банкета разбегаются тогда
Все эти себялюбцы, что способны
Умом ворочать только для корысти.
Все, кто чело свое не озаряет
Небесным светом трудового пота,—
Второразрядники существованья,
Лишенные достоинства людского,
Охочи лишь до гнусных личных выгод,
Внимательны лишь к прибыли и глухи
К симфонии согласья на Земле.
Обжорство, пляска, музыка, гаремы
Не для порядочного человека.
И если можно без кровопролитья
Покончить с этим, то — пора кончать!
На перекрестке, на большой дороге,
Безжалостно, как гвозди в гроб,— рабочий,
Вы гвозди вбейте в лоб их окаянный!
И пусть висят. Изменники они
Величью человеческого рода.
Всю нацию кромсая по кусочкам,
Они ее между собою делят!
МОИ СТИХИ ТРЕПЕЩУТ И ПЫЛАЮТ...
Мои стихи трепещут и пылают,
Подобно сердцу моему. Пусть робко
Течет равнинный тихий ручеек,
Петляя в свежих травах, но смотри —
Как с горных круч срывается вода,
Летит, кипит в расщелинах глубоких,
Разъятая утесами, ошибаясь
С камнями жаждущими, меж угрюмых
Стволов клокочет, плещет непокорно!
Как ей — дикарке — удается позже,
Подобно гончей из гостиной, в парке
Играть среди подстриженных деревьев
С цветами? Или — в золотом бассейне —
Плескать у ног надушенных сеньор?..
Но вдруг зальет дворец благоуханный
И осквернит его — ворвется зверем
В роскошный кабинет, в котором барды,
Похожие на чистеньких аббатов,
Серебряными иглами но шелку
Шьют сладкорифменные пятистишья,
А на диванах, ножки подобрав
В чулках тончайших, дамы обмирают,
В то время как вода, смирив свой пыл,
Обманная, как все, что иссякает,
Оброненную туфельку целует
И отступает в хаотичном плеске —
Смиренно вспять течет, чтоб умереть!
ПОЭЗИЯ
И правда скипетра хочет! Мой стих умеет
В кортеже блестящей принцессы в дворцовых залах,
Где множество всякого света и аромата,
Как будто бы паж влюбленный, скользить, вздыхая,
И дам обносить шербетом. С короткой шпагой
Знаком он и с острой туфлей щеголеватой,
Камзол фиолетовый тоже ему известен,
Знаком он великолепно и с гребнем высоким,
С вином, хорошо охлажденным, с любовной интригой,
Однако отдаст предпочтенье мой стих свободный
Молчанью любви настоящей и дикой чаще
Тропической, плодородной, бескрайной сельвы:
Один канарейку любит, другой — орлицу!
ПОЭЗИЯ СВЯЩЕННА...
Поэзия священна. И никто
Ни у кого ее не может взять.
Она в тебе самом. Когда ее,
Как жалкую рабыню, всю в слезах,
К жестокой госпоже ведут насильно,
Чтоб нарядить ее,— в покои входит
Бесстрастная и бледная раба.
Свою хозяйку вялыми руками
Она причешет и высокой башней
На голове ее уложит косы,
Как пышный торт; или покроет лоб
Смешными завитками — благородный
Высокий лоб ее; или уложит
Ей волосы в простой, без украшений,
Клубок, лебяжью шею обнажая.
Скорбя, она причешет госпожу,
Но сердце птицей красной полетит
На крыльях сломанных в далекий край
На грудь к любимому: так ищет птаха,
Дрожа от холода, гнездо зимой.
О боже правый, покарай тиранов,
Чьей волею несчастные тела
Разлучены с далекими сердцами!
