О моем отце

Т.С.Гомолицкая-Третьякова.


О Сергее Михайловиче Третьякове мало кто у нас знает — в 1989 году исполнилось 50 лет со дня его смерти, если верить справке, выданной после его реабилитации в 1956 году. Вот поэтому я хочу рассказать о его жизни и о том, что он успел сделать за эту недолгую — всего 47 лет — жизнь.

Он родился 21 июня 1892 года в курляндском городе Голдингене (ныне Кулдига Латвийской ССР), а умер (согласно выданной справке) 9 августа 1939 г. Он был старшим из 8 детей учителя Михаила Константиновича Третьякова и его жены Эльфриды Эммануиловны, урожденной Меллер. Мать Сергея Михайловича происходила из немецко-голландской семьи лютеранского вероисповедания. Выходя замуж, она приняла православие под именем Елизавета. Детство он провел в Латвии, в 1913-м окончил рижскую гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета, который окончил в 1916-м. Семья была очень дружная, все дети способные — хорошо рисовали, с успехом учились музыке, писали стихи. Сергей Михайлович обладал абсолютным слухом и играл на пианино так, что заслужил похвалу самого Скрябина. Стихи начал писать с ранней юности — шутливые братьям и сестрам, а потом серьезные — под влиянием символистов. В 1913 году, когда он приехал в Москву для поступления в университет, он впервые встретился с В. В. Маяковским, подружился с ним, стал его соратником-футуристом.

Первый сборник его стихов «Железная пауза» выходит во Владивостоке, куда он приехал в 1919-м. В этот год он знакомится с моей матерью Ольгой Викторовной Гомолицкой, женится на ней, и я приобретаю отца. Мне 6 лет. Живем мы в семье акушерки приемного покоя Штемпель, которую все называют «бабуся» и потому имени и отчества не помню. Мама дружит с ее дочерью Верой и сыном Борисом. Семья интеллигентная, дружная, приветливая. В доме пианино. Память подбрасывает картину: Сергей Михайлович аккомпанирует маме, которая поет романс «Я б тебя поцеловала, да боюсь, увидят звезды...». Во Владивостоке собралась целая группа футуристов: Давид Бурлюк, Николай Асеев, Петр Незнамов, Сергей Алымов, художники Виктор Пальмов, Михаил Аветов и др. Они часто бывают у нас, а еще чаще собираются в литературном кафе «Балаганчик», где читают стихи, а однажды своими силами ставят любительский спектакль «Похищение сабинянок». Играют все — в том числе и Сергей Михайлович, моя мать и Асеев с женой Оксаной. Еще картина: мама собирается на встречу Нового года, на ней вечернее открытое платье из японской материи, полотнище которой двухцветное — половина цвета морской волны переходит во вторую половину — черную, а бретельки из мелких синих ракушек. На плече ей Давид Бурлюк пишет маслом золотую рыбку.

Обстановка на Дальнем Востоке сложная, власть переходит из рук в руки. На владивостокском рейде стоят английские, американские, французские и японские корабли. В январе 1920 года город занимают партизаны. Выходит из подполья большевик Н. Чужак. Англичане, американцы и французы уходят. Японцы остаются, и 4 апреля начинают наступление, оккупируют город, часть красных войск разоружают, часть вытесняют снова в сопки. Военный совет — Лазо, Луцкого и Сибирцева арестовывают. Три дня Владивосток был без власти, а потом японцам, для своего же удобства, пришлось разыскивать остатки разгромленного ими же правительства, т. е. тех же самых большевиков (ибо в этот период большевики были гегемонами владивостокской коалиции) и заключить с ними соглашение о дальнейшем управлении краем. Третьяков и Асеев сотрудничают в коммунистической газете «Красное знамя» и журнале «Творчество», пишут антияпонские стихотворные фельетоны и статьи. Третьяков принимает активное участие в борьбе против японских оккупантов и белогвардейцев. За ним охотятся, и ему приходится скрываться. Тайно, в трюме парохода он вместе с моей матерью едет в Китай (Тяньзин, Пекин). Меня примерно через месяц уже легально отправляют следом.

В Тяньзине живем месяца три. Кормилец семьи — мама. Она работает продавщицей в галантерейном магазине. Заработки Сергея Михайловича мизерные — он пишет маленькие фельетоны и статьи для ведущей советскую линию «Шанхайской жизни» и владивостокской прессы, но платят так мало, что на это жить нельзя. Он всегда дома и, когда я заболеваю — он моя сиделка. Развлекает меня тем, что делает бумажных голубей и с увлечением запускает их по комнате. Наконец весной 1921 года через Харбин (это единственно возможный путь) приезжаем в Читу. Туда уже приехали Н. Чужак, поэты Н. Асеев, П. Незнамов, О. Петровская, В. Силков, С. Алымов, художники В. Пальмов и М. Аветов. в общем, вся группа «Творчество», в работу которой немедленно включается Третьяков. Кроме того он становится товарищем министра просвещения Дальневосточной республики (ДВР) и заведующим государственным издательством. Организует вечера, посвященные футуризму, выпускает детский журнал и основывает мастерские нового искусства в ДВР. В Чите выпускает еще два сборника стихов в 1922 году — «Ясныш» и «Путевка». После краткой поездки в Москву летом 1921-го, где он встретился с В. В. Маяковским и А. В. Луначарским, организует выпуск, подобный окнам РОСТА Маяковского. Окна ДАЛЬТА (Дальневосточное телеграфное агентство), для которых пишет стихотворные подписи к рисункам Пальмова.

Живем мы при художественно-промышленной школе в квартире с ее директором Виктором Пальмовым. В ней три комнаты и кухня. Одну занимает Пальмов с женой, в другой мы, а третья, проходная — столовая, где собираемся все вместе за едой. Рядом со мной сидит, подобранный котенком, абсолютно черный кот по имени Кнопка. Лапу он кладет на край стола и зорко следит за тем, что едят. Сам он ест все, даже хлеб с горчицей — время голодное. Готовит, видимо, мама, жены Пальмова на кухне я не помню. Кнопка попадает даже в написанные мне отцом именинные стихи:

В Татьянин день, в Татьянин день
Несите все Татьяне дань.

Дальше не помню, но последние строчки посвящены Кнопке:

А уж Кнопка-то ласкается и мурлычет и поет
Знать, от Таньки-именинницы будет праздничный паек:
Рыбьи кости,
Наступ на хвостик,
На шею орден
Да раз по морде.

Отец вообще часто писал мне шуточные стихи по разным поводам и стихотворные сказки. По вечерам Третьяков играл с Пальмовым в шахматы, очень не любил проигрывать, но, видимо, был слабее своего партнера и поэтому при ничьей сообщал маме торжествующе: «Я сделал Пальмову пат». При проигрыше мрачнел и, когда мама спрашивала: «Сереженька, ты что такой грустный?» отвечал: «Да нет, я просто трубку чищу».

В то время, когда я лежу в больнице, болея скарлатиной, приезжают вызванные из совсем голодного Николаевска (ныне Пугачевск) отец Сергея Михайловича и его младший брат Лев. Мать Сергея Михайловича умерла там от тифа, и я ее никогда не видела. Мой «дядя» Лева всего на четыре года старше меня, он хорошо рисует и посылает мне в больницу перерисованных из книги Чуковского «Крокодил» всех персонажей сказки. Они вырезаны из бумаги и приклеены к бумажным же подставкам. Я с увлечением ими играю, выздоравливая, и, когда я вышла из больницы, мы делаемся неразлучными друзьями. Отец Сергея Михайловича чудесный человек, мы все его очень любим и называем «папой», я в том числе. Он обожает старшего сына, гордится им, хотя взгляды на искусство у них разные. Они часто спорят, но уважают взгляды друг друга и остаютря самыми нежными друзьями. У него золотые руки — он все умеет, даже чинить обувь. Живем дружно и весело, подшучиваем друг над другом. Заводила — Сергей Михайлович, но мы с Левой тоже стараемся. Так, готовясь к встрече Нового года, мы включились в изготовление шуточных подарков для своих и приглашенных — Асеева с Оксаной и, кажется, семьи востоковеда Харнского. Тут пригодилось Левино умение рисовать и даже, под руководством Сергея Михайловича, сочинять шуточные стихи.

Осенью 1922 года мы вместе с Асеевым едем в Москву, где уже собрались все оставшиеся в живых члены семьи Третьяковых. Это три сестры — Наталия Михайловна, Нина Михайловна и самая младшая Евгения Михайловна. Последняя живет в бывшей гостинице Лубянское подворье (этот дом снесли, он был там, где сейчас сквер перед Политехническим музеем). У нее поселяются Михаил Константинович с Левой. Нам жить негде, и В. В. Маяковский уступает нам на несколько месяцев свою рабочую комнату в Лубянском проезде (ныне проезд Серова). Третьяков включается в работу ЦК Всесоюзного пролеткульта, становится автором и сотрудником Сергея Михайловича Эйзенштейна в Первом рабочем театре Московского Пролеткульта, и мы получаем комнату в общежитии Пролеткульта на углу Воздвиженки (ныне проспект Калинина) и Нижне-Кисловского переулка. Театр Пролеткульта был на углу напротив, в здании, где сейчас Дом Дружбы. Тут начинается драматургическая работа Третьякова. Он пишет пьесы для Театра Пролеткульта: «Мудрец» (переработка пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты»). Это было злободневное, политическое обозрение на международные и внутренние темы — в жанре эстрадно-цирковой буффонады. Озорной спектакль, поставленный С. М. Эйзенштейном по методу «монтаж аттракционов», премьера которого состоялась 26 апреля 1923 года. Премьера второй пьесы «Слышишь, Москва?» состоялась 7 ноября 1923 года, а третьей — «Противогазы» — 29 февраля 1924 года.

4 марта 1923 года в Театре Мейерхольда состоялась премьера пьесы Третьякова «Земля дыбом» (переработка пьесы Марселя Мартинэ «Ночь»), выдержавшей за год 100 спектаклей. В этом же году Третьяков написал для «комсомольского рождества» небольшой фарс по мотивам «Гавриилиады» А. С. Пушкина — «Непорзач» (непорочное зачатие).

Кроме работы в этих двух театрах, где он занимался постановкой дикции у актеров, Третьяков в эти годы был руководителем мастерской газетной и журнальной работы, разрабатывал концепции нового быта, писал вместе с Маяковским агитационные стихи (например, «Рассказ про Клима из черноземных мест, про сельскохозяйственную выставку и Резинотрест»), работал в редакции выпускаемого Маяковским журнала «ЛЕФ» и писал для журнала программные статьи, выступал, выпустил сборники стихов: «Октябревичи» (М., «Молодая гвардия», 1924), «Итого» (М., ГИЗ, 1924). В этом же году изданы его пьесы «Слышишь, Москва?» и «Противогазы».

В конце года он приглашен читать лекции по русской литературе в Пекинский национальный университет, и едет в Пекин.

Мы с мамой приехали туда на несколько месяцев позже. Живем в двухкомнатной квартире в советском посольстве, занимающем довольно большую площадь посольского квартала. Посольство обнесено высоким забором, прямо против ворот центральное здание — резиденция посла, которым был в то время Л. М. Карахан, талантливый дипломат, остроумный и приветливый человек. В остальных зданиях располагались столовая, клуб, жили сотрудники посольства и пять красных командиров, служивших охраной посольства в отличие от других посольств, в которых охрана состояла из целых воинских подразделений и у ворот всегда стояли солдаты. У ворот нашего посольства был один привратник — старый китаец.

Третьяков сразу же занялся общественной деятельностью — организовал спортивные площадки, выпускал стенгазету, дал шутливые названия зданиям посольства: центральное здание — Кремль, сад за ним — Нескучный сад, столовая — Обжорный ряд, канава, проходившая по территории,— Коровий брод, а дом, где жили мы,— Третьяковская галерея. К какому-то празднику, кажется 8 Марта, написал шутливую песенку обо всех мужчинах посольства на мотив известной тогда песенки с припевом:

Эх, Дуня, Дуня, я
Комсомолочка моя!

Начиналась она так:

Фу-ты, ну-ты на фу-фу
Едет Дуня в О-го-фу (русское посольство).

Дальше следует припев, а потом:

Перед Дуней бездыхан
Пишет ноты Карахан.

Снова припев.

Дальше обо всем мужском населении посольства. Помню, что и себя не забыл:

Третьяков от горя высох —
Дуня, знать, не любит лысых.

Старался поглубже изучить жизнь и быт Китая. Время было бурное. То и дело вспыхивали студенческие демонстрации против англичан и американцев. В самой гуще бывал Третьяков, который потом опишет это в своих очерках. Один из его студентов, влюбленный в театр, водил нас в китайский театр. Об этом он тоже напишет и пригласит к себе уличного скульптора, который из разноцветного рисового теста делает фигурки и маски китайского театра. Подробно опишет, как это делается.

Мама работает машинисткой в шифровальном отделе посольства. Я учусь в американской школе. Там кроме основных предметов учат китайскому языку, и за тот год, что я там была, я прилично научилась говорить по-китайски. Это мне очень пригодилось, когда во время перелета Москва — Пекин наши летчики во главе с М. М. Громовым прилетели в Пекин и им показывали достопримечательности города. Меня взяли с собой по просьбе мамы, а оказалось, что никто, кроме меня, не говорит ни на каком языке, кроме русского. Так что я в свои 10 лет служила им переводчиком.

В августе 1925-го Сергей Михайлович возвращается в Москву. Мы с мамой приезжаем несколько позже — ее задерживают на работе. Результатом поездки Сергея Михайловича в Китай были 50 очерков о Китае и пьеса «Рычи, Китай!», поставленная в Театре им. Мейерхольда В. Федоровым под руководством Мейерхольда. Премьера состоялась 23 января 1926 года. Пьеса идет в репертуаре с большим успехом 6 лет. Пьеса была переведена на языки республик Союза ССР — украинский, татарский, узбекский, армянский и шла в этих республиках в переводе, помимо гастролей Театра Мейерхольда, проходивших во многих городах. Она была переведена и шла в переводах на эстонском, английском в 1932 году в Англии и Америке, на польском в нескольких городах также в 1932-м, на немецком в ряде городов в 30-е годы, была поставлена в Вене. На испанском языке шла в Аргентине в 1935 году, на норвежском — в 1936 году в Бергене, на японском в Токио в 1933 — 1934 годах, на китайском в 1936-м в Рабочем театре во Владивостоке. На еврейском языке пьеса шла в Варшаве в еврейском театре и в Аргентине в 30-е годы. В 1944 году в нацистском лагере в Польше, комендант которого не был эсэсовцем, он разрешил заключенным устроить свой театр, и актер Варшавского еврейского театра Ши Тигель поставил там «Рычи, Китай!». Спектакль шел всего один раз — слишком была очевидна параллель между эксплуатацией китайских кули и рабским трудом заключенных. В последний раз «Рычи, Китай!» шел в двух швейцарских городах в 1975 году — в Цюрихе — на немецком и в Женеве — на французском. Иная судьба постигла пьесу Третьякова «Хочу ребенка!», написанную в 1926-м для Театра им. Мейерхольда. Мейерхольду ее поставить не пришлось, хотя ему одному разрешили ее ставить. Его план постановки предусматривал спектакль-дискуссию, в которой должны были участвовать зрители, а зал, в котором временно, до строительства нового здания театра, шли спектакли Театра им. Мейерхольда (сейчас Театр им. Еромоловой), для этого не подходил. Эль Лисицкий сделал макет оформления, и шли репетиции, но строительство нового здания затянулось, а в 1937 году был арестован Третьяков, Мейерхольда постигла та же судьба в 1939-м.

Вернувшись из Китая в 1925-м, он начинает работать в кино — становится заместителем председателя художественного совета Первой московской киностудии, участвует в работе С. М. Эйзенштейна над фильмом «Броненосец Потемкин» (делает к этому фильму надписи), пишет сценарий фильма-путешествия «Москва — Пекин» (фильм не был поставлен), пишет статьи по вопросам кино, набрасывает план совместной работы с Эйзенштейном и Александровым над новым фильмом (предположительно — «Капитал»), пишет сценарии для трехсерийного приключенческого фильма о Китае «Желтая опасность», «Голубой экспресс», «Рычи, Китай!». Предполагалось для съемки этого фильма и десяти короткометражных фильмов осуществить поездку Третьякова со съемочной группой Эйзенштейна в Китай. Однако планы эти не осуществились. В этом же 1926 году выпущена книга стихов «Рычи, Китай!» (М.„ 1926. 48 с.).

В 1927 году начинается работа Сергея Михайловича в Госкинпроме Грузии. Он консультант по сценарной драматургии. Пишет сценарии к фильмам «Соль Сванетии» (1927, режиссер М. Калатозов), «Элисо» (1928, режиссер Н. Шенгелая) и «Хабарда» (1930, режиссер М. Чиаурели). Первый сценарий написан после поездки в Сванетию. В этом же году выпущен сборник очерков о Китае «Джунго» (М„ 1927. 261 е., 2-е издание в 1930 г.).

С 1925-го по конец 1927 года мы живем в ужасной комнате, снятой Сергеем Михайловичем по приезде из Китая в частном доме. Она имеет форму буквы Г и зимой в ней +7° на полу и +11° наверху. К концу 1927 года мама находит кооператив Госстраха, который продает несколько квартир. Мы поселяемся в 2-комнат-ной квартире на первом этаже дома № 21/13 по Малой Бронной. В этой квартире практически находится редакция издаваемого Маяковским журнала «Новый ЛЕФ». Журнал просуществовал 2 года— 1927—1928. Последние пять номеров, когда Маяковский ушел из ЛЕФа, вышли под редакцией Третьякова. Мама была литературным секретарем журнала и собирала архив всех лефовцев. Архив погиб при аресте Сергея Михайловича в 1937 году. Квартира была благоустроенная — в кухне, достаточно просторной для того, чтобы быть столовой (8 м2), была газовая плита и стенной шкаф, в ванной — газовая колонка, что было редкостью в эти годы. Был даже вытяжной дымоход для самовара и мусоропровод, но последний был сразу закрыт наглухо и в доме им никто не пользовался, так как в Москве еще не было службы, забирающей мусор из мусоропроводов. В этой кухне угощали молодых грузинских режиссеров Николая Шенгелая, Михаила Калатозова, Михаила Чиаурели и критика Бесо Жчеити, приехавших в Москву в одну морозную зиму. Лучше всех для наших холодов был экипирован Бесо Жчеити — на нем была огромная меховая шуба, и Третьяков тут же сострил: «Этой шубе сноса не будет, она будет греть Ваших потомков, Бесо, еще тогда, когда в Тифлисе будут улицы Вашего имени — Бесовская и Жчеитовская».

Ванная была одновременно и фотолабораторией. Сергей Михайлович увлекался фотографией, проявлял и печатал сам. Свои очерки иллюстрировал своими же фото. Делал фотопортреты друзей и знакомых, практиковался в этом на мне. Архив негативов — тоже пропал — пришедшие с обыском ходили по брошенным на пол рукописям и негативам и говорили: «Вот, человек работал, а теперь это никому не нужно». Обстановка в комнатах была самая скромная — в кабинете отца стоял письменный стол, кресло, ложе в виде пружинного матраса на ножках, небольшой плоский шкаф, спроектированный художницей-лефовкой Еленой Владимировной Семеновой, и стеллаж для книг во всю стену от попа до потолка, а потолки были высокие — 4 метра. В нашей с мамой комнате было два ложа, одно — матрас на ножках, второе мое — кресло-кровать, жутко уродливое, обтянутое зеленым дерматином (в тридцатых годах оно было заменено матрасом на ножках), стол для пишущей машинки, платяной шкаф и так называемый шведский книжный шкаф с застекленными полками. Потом еще прибавился круглый стол, и в этой комнате тоже принимали гостей. В этой комнате в течение двух недель мы выхаживали после срочной операции Елену Вайгель, приехавшую вместе с Брехтом в начале тридцатых годов, принимали Пола Робсона с женой, гостей Первого съезда писателей Сесиль Честертон, Карин Микаэлис, Марию-Терезу Леон и Рафаэля Альберти, китайского актера Мей Лан-фана, Бертольта Брехта, Ганса Эйслера, Фридриха Вольфа, Джона Хартфильда и многих других. Сергей Михайлович был заместителем Кольцова по иностранной комиссии Союза писателей, и так как он хорошо знал немецкий, то все немцы были на его попечении.

Довольно часто гостил у нас большой друг нашей семьи председатель коммуны «Коммунистический маяк» Иван Кириллович Мартовицкий, с которым Сергей Михайлович познакомился в июле 1928 года, когда первый раз поехал, откликнувшись на призыв: «Писатели, в колхозы!», в Георгиевский район Ставропольского края, где эта коммуна организовалась еще в 1920-м. Иван Кириллович был ее первым трактористом, а потом ее председателем и председателем объединившихся вокруг нее в комбинат «Вызов» других колхозов. Это был талантливейший организатор, о котором в письме к Брехту Третьяков писал: «Он хозяйствует, как поет Карузо». Сергей Михайлович каждый год проводил в этом колхозе несколько месяцев, входя во все хозяйственные дела, улучшая быт колхозников, выпуская многотиражку «Вызов». На второй год он стал членом коммуны, а на третий — членом совета комбината «Вызов». Он считал, что задача писателя не в том, «чтобы мельком взглянуть на них (колхозы), написать книгу и уйти, а для того, чтобы, войдя в их жизнь, не выпустить их из виду и, наблюдая год за годом, рассказывать во многих книгах, как они живут». Они с Иваном Кирилловичем нежно любили друг друга и учились друг у друга — Сергей Михайлович приобщал Ивана Кирилловича к культуре, а тот учил его сельскому хозяйству. Гибель Сергея Михайловича Иван Кириллович глубоко переживал и сделал все для увековечивания его памяти — в колхозном музее, организованном по инициативе Мартовицкого, Третьякову отведено почетное место. Там стоят его книги о колхозе «Вызов», «Месяц в деревне» и «Тысяча и один трудодень», все другие произведения, висят его фотографии.

В этом же 1928-м Сергей Михайлович совершает вторую поездку в Сванетию и выпускает книгу очерков «Сванетия» (М., 1928. 64 е.).

В феврале 1929 года Сергей Михайлович — участник аэросанного пробега в качестве корреспондента газет «Рабочая Москва» и «Вечерняя Москва». В этом же году выходит книга очерков об этом пробеге: С. Третьяков и В. Громов. «Полным скользом» (М., Молодая гвардия. 1929. 107 с.) и сборник стихов «Речевик» (М,—Л., 1929).

С января по март 1930 года Третьяков в колхозе и поэтому его нет на открытии выставки Маяковского «20 лет работы». Мы с мамой были. Маленький зал с крошечной сценой, на которой с трудом умещался стол, покрытый красным, несколько стульев и кафедра, был переполнен молодежью. Из лефовцев помню Лилю Юрьевну и Осипа Максимовича Брик, Виктора Шкловского и Л. Ф.Волкова-Ланита. Маяковский сидел за столом один, положив руки на спинки пустых стульев. Он был какой-то мрачно настороженный и как будто чего-то ждал. Наверное, он сидел так не более одной-двух минут, но мне казалось, что это длится очень долго. От писательских организаций никто не пришел поздравить Маяковского с открытием выставки. Официального открытия вечера не было. Маяковский встал, подошел к кафедре и сказал: «Ну, что ж, «бороды» не пришли — обойдемся без них», — и начал рассказывать, для чего он устроил выставку своих работ.

Когда он кончил говорить, кто-то из молодых ребят, стоявших у стены, крикнул примерно следующее: «Владимир Владимирович, наплевать на то, что «бороды» не пришли. Вы наш поэт, поэт молодежи, и мы вас очень любим». Потом он читал свою поэму «Во весь голос». Это было 1 февраля. В конце марта отец возвращается из колхоза. Утром 14 апреля звонит телефон. Мама поднимает трубку, бледнеет и говорит: «Володя застрелился». Звонила наша бывшая домашняя работница — соседка Маяковского по квартире в Лубянском проезде. Ужас беспредельный. Я плачу. Мама каменеет. Отец немедленно едет туда. Возвращается черный. И целый день звонит телефон, мама отвечает: «Да, правда, сегодня утром». Все звонят нам потому, что, если Ольга Викторовна сказала, значит, правда. Вечером мы идем на Гендриков переулок — его уже перевезли туда. Он лежит в своей комнате на кушетке, покрытый пледом по грудь, а на груди роза, и только поэтому приходится верить, что он мертвый. Мы сидим в соседней комнате, придавленные безмерным горем. Это были не только потрясение и горечь потери великого поэта и близкого друга, но и какое-то непонятное ощущение надвигающегося ужаса. Маяковский раньше других почувствовал ложь и увидел то, во что превращается «светлое будущее», в которое он глубоко верил и ради которого становился «на горло собственной песне». Он не мог больше жить.

Потом мы все дни были на улице Воровского, стояли в почетном карауле. Отец выступал на траурном митинге. Потом был долгий путь в крематорий по улицам, заполненным толпами людей. Люди были даже на крышах домов. Толпа у крематория, через которую с трудом удается провести родных и близких. Потом конец и страшная тоска. Отец бросается в работу. Выходит первое издание его книги «Дэн Ши-хуа. Био-интервью» (М., 1930. 392 с.). Ее переиздают, переводят и издают на немецком, английском, польском и чешском языках. Он уезжает опять в колхоз до сентября, а в декабре едет в Германию.

В следующий 1931 год он с перерывами в Германии. Делает доклад в ряде городов «Писатель и социалистическая деревня», знакомится с героями своей будущей книги «Люди одного костра»: Брехтом, Хартфильдом, Пискатором, Вольфом, Эйслером, Бехером, Графом, во время краткого заезда в Данию с Мартином Андерсеном-Нексе. Публикует очерки о поездках в газетах и журналах. В 1931 году выходит вторая книга колхозных очерков «Тысяча и один трудодень» (М.,1931. 256 е.). Выбранные очерки из этой и первой книги «Вызов» переводят на немецкий и выпускают под названием «Хозяева полей» («Feld-Herren»). В этом же году по инициативе Третьякова создается писательская бригада для радиорепортажей с Красной площади в праздничные дни. Третьяков ее бригадир. Он пишет партитуры передач, но не тексты. Тогда еще это был настоящий радиорепортаж — участники, как вспоминает Лев Кассиль, импровизировали, до визирования еще не дошло. Но каждая передача шла под знаком какой-нибудь темы. Так, например, в одну из передач, кажется майскую 1935-го, была включена запись речи К. Э. Циолковского, сделанная заранее. Перед каждой передачей отец ужасно волновался и, бывало, терял голос. Тогда принимались срочные меры, кажется, помогало глотание сырых яиц. Передачи он вел до самого 1937 года.

В 1932-м после поездки в Сибирь пишет очерки, посвященные Ангаро-Енисейской проблеме и выпускает книгу «Страна А-Е» (М., 1932. 161 с.).

С 1934-го по 1935 год он редактор русского издания журнала «Интернациональная литература», одновременно сотрудничает в немецкой редакции этого журнала. В июне 1934 года он один из организаторов Всесоюзного съезда очеркистов. В августе—участник Первого съезда писателей, его выступление посвящено международному сотрудничеству писателей. Протоколы съезда вышли под его редакцией. После съезда писателей вместе с моей матерью сопровождает иностранных писателей в их поездке по Союзу. Он опекает немецких писателей (Граф, Пливье, Херцфельде, Бехер, Толлер, Отвальд, Бредель, Шарер и др.). Моя мать подружилась в поездке с испанцами Марией-Терезой Леон и Рафаэлем Альберти и датской писательницей Карин Михаэлис. Мария-Тереза предложила маме погадать по руке и сказала: «Ах, Ольга, когда тебе будет 42 года, в твоей жизни будет ужасная трагедия». Сорок два года маме исполнилось в 1937 году...

Итак, осталось четыре года творческой жизни (а может быть и физической — 10 лет без права переписки означало тогда расстрел) моего отца. За эти годы он опубликовал пять книг: «Тысяча и один трудодень» (М., 1934. 144 е.); «Эпические драмы. Бертольт Брехт» (М.— Л., 1934. 184 с. Перевод С. М. Третьякова); «Люди одного костра. Литературные портреты». (М., 1936. 268 е.); «Джон Хартфильд» (М., 1936. 80 с. Монография, написанная вместе с С. Телингатором); «Страна-перекресток. 5 недель в Чехословакии» .(М., 1937. 176 е.).

И вот он наступил, этот страшный 37 год.

Летом отец ложится в кремлевскую больницу на обследование. У него тяжелое нервное расстройство, расшатавшее весь организм. 26 июля его арестовывают в больнице. Меня нет в Москве, и я не присутствовала при обыске. Об этом мне потом расскажет мама. Ее забирают 5 ноября, но она выживает и возвращается ко мне через 17 лет — девять с половиной лет в лагере (5 по приговору и четыре с половиной но особому распоряжению во время войны). Потом, с 1946-го по 1951 год работает вольнонаемной в поликлинике Княжпогоста, Александровска и, наконец, почтальоном в Переславле-Залесском. В 1951 году новый арест и вечная ссылка в Северном Казахстане. В 1954 году она полностью реабилитирована, возвращается в Москву, добивается реабилитации отца в 1956-м и начинает собирать его книги у друзей, статьи в Ленинской библиотеке, находит пьесу «Хочу ребенка!» в ЦГАЛИ в архиве Мейерхольда.

С 1937 по 1956 год книги моего отца лежали в спецхране библиотек, а имя его было проклято, как написал Бертольт Брехт в своем стихотворении «Непогрешим ли народ?», когда узнал о его гибели. Брёхт, первым переводчиком и популяризатором которого был Третьяков, называл его своим учителем.и стихотворение так и начинается:

Мой учитель Третьяков,

Огромный, приветливый,

Расстрелян по приговору суда народа.

Как шпион. Его имя проклято.

Его книги уничтожены. Разговоры о нем

Считаются подозрительными. Их обрывают.

А что, если он невиновен?

За все это время у нас не было выпущено ни одной книги о нем, а сборник воспоминаний уже около 15 лет лежит в иркутском издательстве. С переизданием его работ дело обстояло также трудно: вышел только один сборник избранных произведений в 1962 году в издательстве «Советский писатель» и сборник пьес в 1966-м в издательстве «Искусство».

Зато в других странах, где интерес к нашему искусству 20-х годов велик и сейчас, Третьякова не забыли и переиздают заново переведенный его документальный роман о китайском студенте «Дэн Ши-хуа» (в 1952-м в ФРГ, в 1958-м в Польше, Чехословакии и ГДР, в 1960-м в Венгрии). В 1972 году к 80-летию С. М. Третьякова в ГДР выходит сборник его произведений, куда входят стихи, пьесы, колхозные очерки и статьи в переводе Фрица Мирау, а в ФРГ — сборник статей, очерков и литературных портретов (из книги «Люди одного костра») в переводе Карлы Хильшер. В 1975 году в ГДР в переводе Фрица Мирау выпущены две пьесы «Рычи, Китай!» и «Хочу ребенка!». Перевод Фрица Мирау последней пьесы второй, первый перевод в 30-е годы был сделан для Брехта, которому пьеса очень понравилась, Эрнстом Хубе. Поставить ее Брехт не смог — в Германию пришел фашизм, и Брехт эмигрировал в США. В этом, втором, переводе пьесу «Хочу ребенка!» поставил в 1980 году прогрессивный режиссер Гюнтер Бальхаузен на сцене Городского театра в Карлсруэ (ФРГ). В 1983-м в ГДР ее поставили студенты театрального факультета в студенческом театре Университета им. Гумбольдта (Берлин).

В 1985-м в ГДР выходит книга «Gesichter der Avantgarde» —«Лица авангарда», она содержит литературные портреты, статьи и письма С. М. Третьякова к Бертольту Брехту, Оскару Марии Графу и Гансу Эйслеру, хронику жизни и творчества С. М. Третьякова, составленную Фрицем Мирау. Большинство переводов литературных портретов и статей также сделаны Фрицем Мирау.

И, наконец, в январе 1989 года, в котором исполняется 50 лет со дня смерти С. М. Третьякова, в Англии в университете города Бирмингем состоялась международная конференция «Третьяков — учитель Брехта», пять дней шла пьеса «Хочу ребенка!», поставленная режиссером Робертом Личем. Играли студенты-дипломники факультета театрального искусства. Спектакль пользовался большим успехом. Кроме тога, участникам конференции была показана документальная картина «Соль Сванетии», которая вызвала большой интерес у зрителей.

В 1990 году Роберт Лич поставил пьесу «Хочу ребенка!» в московском театре-студии «У Никитских ворот». Кроме того, он собирается еще поставить пьесу Третьякова «Противогазы», издать сборник его пьес и выпустить о Третьякове книгу.

К нам Третьяков начинает возвращаться с 1987 года — в майском № 20 журнале «Огонек» в разделе поэтическая антология «Русская муза XX века» опубликованы его стихи, во втором номере журнала «Современная драматургия» за 1988 г.— его пьеса «Хочу ребенка!» и вот теперь эта книга.

Т. С. ГОМОЛИUКАЯ-ТРЕТЬЯКОВА


Из книги
С.М.Третьяков "Страна-перекресток"

Москва, изд. "Советский писатель", 1991