В Ы Б О Р
Они предлагают вам многое,
Я же — немного.
Лунный свет, дробящийся в игре полунощных фонтанов,
Усыпляющее поблескиванье воды,
Обнаженные плечи, улыбки, и болтовню,
Тесно переплетенные любовь и измену,
Страх смерти и постоянных возврат сожалений —
Вот что они вам предложат.
Я прихожу
с круто посоленным хлебом,
тяготой непосильной работы,
неустанной борьбой.
На-те — берите:
голод,
опасность
и месть.
Ч И К А Г О
Свинобой и мясник всего мира,
Машиностроитель, хлебный маклер,
Биржевой воротила, диктатор провозных тарифов
Буйный, хриплый, горластый,
Широкоплечий
город-гигант.
Мне говорят: ты развратен — я этому верю: при свете газовых фонарей я видел твоих накрашенных женщин, зазывающих фермерских парней.
Мне говорят: ты преступен — я отвечу: да, это правда, я видел, как убивают безвинных, и спокойно уходя, чтоб вновь убивать.
Мне говорят, что ты скуп и жесток, и мой ответ: на лице твоих женщин, детей и подростков я видел отметины алчного голода.
И, так ответив, я обернусь еще раз к ним, высмеивающим мой город, и брошу им тоже усмешку и скажу им:
Укажите-ка город на свете, у которого шире развернуты плечи, где звончее, задорнее песни, чья живей и кипучее радость, радость жить, быть грубым, сильным, искусным.
Швырками крылатых проклятий вгрызаясь в любую работу, громоздя глазомер на сноровку, он разлегся — огромный, отважный, живучий, ленивый, посреди изнеженных городков и богатых предместий,
Свирепый, как пес, с разинутой пенистой пастью, смышлёный дикарь, поборовший леса и прерию.
Простоволосый,
Загребистый,
Грубый,
Планирует он пустыри,
Воздвигая, круша и вновь строя.
Весь в дыму, с копотью на зубах, осклабясь слепящим оскалом,
Неся бремя судьбы с беззаботной, юной улыбкой,
С беспечным смехом борца, не знавшего поражений,
Похваляющегося со смешком, что в его кулаке кровь играет и бьется по жилкам, что в груди у него не свое, а народное сердце.
Смеясь!
Смеясь буйным, хриплым, горластым хохотом юности, полунагой, весь в капельках пота гордясь, что он свинобой, машиностроитель, хлебный маклер, акционер и диктатор на бирже.
Т Р А В А
Нагромоздите тела под Аустерлицем и Ватерлоо *,
Заройте их и предоставьте мне работать.
Я — трава, я покрываю все.
И громоздите их под Геттисбургом *,
Громоздите выше под Верденом у Ипра *.
Заройте и предоставьте мне работать.
Два года, десять лет, и проезжие спросят кондуктора:—
Это что за места?
Где мы теперь?
Я — трава,
Предоставьте мне работать.
*) Места известных сражений. Под Геттисбургом в 1863 г. произошло кровопролитнейшее сражение междоусобной войны САСШ за освобождение негров. (Примечание переводчика)**
** В комментарии переводчика "междоусобной" названа гражданская война между северными и южными штатами, а САСШ - это Северо-Американские Соединенные Штаты или просто США (прим. редакции сайта).
У Б И Й Ц Ы
Я говорю вам
мягко, словно отец прощаясь с умершим ребенком,
сурово, как человек в кандалах,
лишенный насущной свободы.
На земле
шестнадцать миллионов
выбраны за свои белые зубы,
острый взгляд, крепкие бедра,
молодую, горячую кровь.
И красный сок течет по зеленой траве,
и земля набухает от красного сока,
и шестнадцать миллионов убивают... убивают... убивают.
Мне ни ночью, ни днем от них нет покоя
Они стучатся в мой мозг, напоминая,
они давят на сердце, и я отзываюсь
на их быт, семью, утехи и грезы.
Просыпаясь ночью, я вдыхаю запах окопов,
слышу неясный шорох уснувших в траншеях,
шестнадцать миллионов спящих и стоящих на-страже во тьме.
Иные из них давно отдыхают, и навсегда,
другие скоро споткнутся, чтобы тоже уснуть навсегда,
увлекаемые лавиной, крушащей весь мир,
хмелея, опохмеляясь,... в бесконечном надрыве...
на тяжкой работе убийцы.
Шестнадцать миллионов.
КНОПКИ *)
*) На стратегических картах расположение фронта обозначается цветными кнопками с протянутой между ними шелковинкой. (Прим. переводч.)
Я разглядывал огромную карту военных действий,
выставленную для рекламы при входе в редакцию крупной газеты.
Кнопки — красные и желтые кнопки — синие и черные кнопки рассеяны по всей карте.
Смешливый юноша, весь в веснушках,
Карабкается по стремянке, перекидываясь шуточками кое с кем из толпы,
И передвигает одну из желтых кнопок на дюйм западнее.
И вслед за желтой кнопкой передвигает и черную — тоже на дюйм западнее.
(Десять тысяч мужчин и юношей корчатся в красной гуще по берегам реки,
Захлебываясь кровью, моля о воде, с клокотанием смерти в гортани).
Кто, кто догадается, чего стоит передвинуть на дюйм эти две кнопки здесь, на карте, у дверей редакции крупной газеты, где веснущатый юноша улыбается нам с верхней ступеньки?
Л Ж Е Ц Ы
Лжец ходит в пышном платье.
Лжец ходит в отрепьи.
Лжец — лжец, как бы ни был одет.
Лжец—лжец, и живет тем, что лжет,
И умирает во лжи.
И каменотес зарабатывает — на лжи
Надгробиями лжецов.
Лжец смотрит в глаза
И лжет женщине,
Мужчине, однокашнику, ребенку, глупцу.
Это матерой лжец; мы его знаем давно.
Лжец лжет нациям.
Лжец лжет народу.
Лжец вытягивает народную кровь
И пьет ее со смехом и ложью,
Со смехом в горле,
С ложью на устах.
И это матерой лжец; мы его знаем давно.
Он прям, как задняя лапа пса.
Он прям, как пробочник.
Он бел, как хвост черной кошки о полночь.
Мужская речь им полна,
Лжецом, что лжет нациям,
Лжецом, что лжет народу.
Мужская речь им полна.
И вот вывод: к чорту их всех,
к чорту их всех.
Вывод пожестче, чем молот паяльщика,
Пожестче, чем сон жирного хобо*,
Пожестче, чем сон вшивого увальня,
Скрученный, как болтовня слабоумных.
Лжецы сходятся и, заперев двери,
Говорят друг другу: итак — война.
Лжецы об'являют ее и говорят: марш!
За столом решили это они,
За дверьми, отделяющими их от черни.
А пушки постарались, скосили миллионы,
А пушки скинули семь миллионов со счета,
Пушки вывели семь миллионов в расход,
Семь миллионов своими телами мяли цветочки.
За столом решили это они,
Лжецы, что лгут нациям.
А нынче
Закончен убой
И черви очистили груды костей
И челюсти черепов рассказывают анекдоты про призраков войны.
И издалека взывают: пустите нас на прежнее место,
Дайте нам снова править миром, нам, нам!
И там, где двери заперты, лжецы говорят:
погодите, мы скоро возьмемся за дело.
И слышу я — говорит народ,
Слышу — толкуют друг другу:
Пусть сильные будут готовы,
Сильный, будь на-чеку,
Пусть руки будут прохладны и головы ясны.
Покончим с лжецами,
С лжецами и их темной игрой, выжидающей случая,
Чтобы отворить дверь и сказать нам: Война!
Ступайте опять на войну!
Вот что — слышу я — толкуют в народе:
Думай о сегодня, о зреющем завтра,
Ломай стрелку часов, что тысячи юношей скосит,
Когда лжец скажет: пора!
Бери власть в свои руки, —
К чорту их всех
Лжецов, что лгут нациям,
Лжецов, что лгут народу.
* Хобо—бродяга.
1919 г. (В пору Версальского мира).
ДЫМ И СТАЛЬ
(Отрывок)
Полоса стали — это только
Воплощение дыма, дыма и крови людской.
Язык пламени лижет ее, обтекает и бежит прочь,
Оставив дым и кровь человека
И готовую сталь, холодную, голубую.
Пламя охватывает ее, лижет, бежит прочь,
И стальная болванка стала стволом, колесом, иглою, лопатой,
Рулем под водой, тросами в небе.
Всегда сумрачно сердце ее, и вся она
Из дыма и крови людей.
Питтсбург, Ионгстаун и Гэри — делают сталь из людей.
Человеческой кровью и копотью труб
Дымные ночи пишут свое заклятье:
Дым в сталь и кровь в сталь;
Бирмингам, Хомстэд и Брэддок из человека делают сталь.
Дым и кровь — это сплавы для стали.
Летун гудит
в синеве; сталь
воспевает жужжащий мотор.
............................................................
Стальная колючка оплела заборы завода,
Стальные стволы в кобурах сторожей у заводских ворот,
Стальные баржи приносят руду, сцарапанную сталью с земной кожуры, поднятую и уложенную » баржу стальными руками» убаюканную на пути звяканьем стали о сталь. Зубчатки и рычаги — это сталь;
Они роют, когтят, поднимают; они переносят свои стальные суставы с урока на новый урок; они — сталь, родящая сталь.
Огонь, распыленное топливо, воздух — борются в топках; поток чугуна укрощен; болванки свиты винтом; окалина собрана в кучи:
Океанские суда на воде, небоскребы на суше; сталь, ныряющая в воду, сталь, громоздящаяся в небо.
..............................................................
Новолунья удачи проносятся мимо,
Варятся пять человек в котле раскрасневшейся стали,
Кости их впаяны в сплавы из стали,
Кости их вплющены в молот и наковальню,
Всосаны в трубы покоряющей воду турбины.
Ищите их в переплетении тросов на радиомачтах...
Они вплавлены в сталь и бессловесны, как сталь.
Вот один из них говорит: — Мне понутру мое дело, директор меня отличает, Америка — рай, не страна.
Другой: — Боже, как стонут все кости; в правленьи лжецы, кровопийцы; а свобода в этой стране, по мне, горше неволи; Америка — форменный ад.
Третий: — Что за девчонка, — не девка, а персик; скопим мы с нею деньжат, да в деревню на ферму свиней разводить и жить господами.
А двое других неотесанных парней поют о долгой дороге в родную страну.
Погляди-ка на них в стальное окошечко дверцы-
Трудности им нипочем.
Они поднимают людей в синеву.
И сталь воспевает жужжащий мотор.
АННА ИМРОС
Скрестите ей руки на груди — вот так.
Выпрямите ноги еще немножко — вот так.
И вызовите каретку, чтобы отвезти ее домой.
Ее мать поплачет немного, а с ней сестры и братья.
Но ведь всем, кроме нее, удалось спуститься, и все невредимы.
Она единственная из работниц, которой не посчастливилось при прыжке, когда вспыхнул пожар.
Виновата в том воля господня и отсутствие пожарных лестниц.
З Е М Л Е К О П Ы
Двадцать человек стоят, наблюдая за землекопами.
— Равняющими бока канавы,
Где поблескивают пласты тускло-желтеющей глины;
— Врезывающими острие лопаты
Все глубже и глубже
До дна вновь заложенной газовой магистрали;
— Стирающими грязь с взмокшего лица
Красными банданна*
Землекопы работают без передышки...
Приостанавливаясь... только чтоб вытянуть ноги из вязкой глины, которая их засосала.
Из двадцати смотрящих
Десять бормочут: „Ну и адова же это работа".
А десятеро: „Мне бы хоть эту работу"!
*) Цветные платки с кольцевым узором, изготовляемые особенным способом: — bandanna (Примечания переводчика).
ТРИ СЛОВА
Я был еще мальчиком, когда впервые услышал три звонкие слова,
Ради которых сложили головы тысячи французов:
Свобода, Равенство, Братство.
И я спрашивал: почему это люди умирают ради слов?
Я вырос;
Почтенные граждане с холеною бородой и орхидеей в петлице
Внушали мне, что нет слов
Выше, чем золотые слова:
Небо, Семейство и Мать.
Другие, постарше, с обросшими лицами, вещали:
Бог, Бессмертье и Долг,
И медленно гнусавили это из глубины своих легких.
На великих часах истории, часах проклятия и обреченности,
Начал и концов, сменялись годы, менялись слова;
Метеорами вспыхивали и угасали.
И вот из Великой России дошли три сумрачных слова:
Рабочие взялись за ружье и пошли умирать за —
Хлеб, Землю и Мир.
И еще мне встречался американец-моряк, весельчак, прощелыга,
С девчонкой, вытравленной на колене в память одного из портов,
Опоясывающих землю.
И, бывало, он говорил:
— Спроси меня три насущнейших вещи, мигом отвечу:
Подать мне яиц с ветчиною! Что стоит? — и —
Не пойдешь ли со мною, красотка?
У ПОРОГА ГРОБНИЦЫ
Цивилизацию устанавливают и сшибают прочь,
Словно кеглю на кегельбане.
Цивилизацию выкидывают в помойное ведро,
Словно картофельную шелуху и очистки.
Цивилизации —
создание художников, изобретателей, утопистов и чернорабочих, —
Идут на свалку одна за другой.
Молчите об этом; потому что у врат гробницы
Молчание — добродетель; молчите и вы; потому что
Перед эпитафией, написанной в воздухе, перед
Лебединой песнью, наполнившей воздух,
Молчание—добродетель, молчите; забудьте об этом.
А если найдется какой-нибудь глупец, болтун и кликуша, если он встанет и крикнет: „Давайте создадим культуру, в которую
Священные и прекрасные создания труда
И гения были бы впаяны вечно",—
Поднимись только этакий крикливый пройдоха,
Чтобы обратиться к народу —
Вытолкайте его,
Заткните ему глотку,
Заприте его в Ливенворсе *)
В кандалы его, и в одиночку Атланта *),
Пусть его поест с оловянной тарелки в Синг-Синге *)
Заживо умрет бессрочником в Сен-Квентине *).
Таков закон: если цивилизация умирает и подергивается пеплом вслед за другими умершими цивилизациями —
Законно, чтобы все мерзкие, буйные мечтатели умерли первыми
— Заткните им глотку, затолкайте в тюрьму, прихлопните их.
И так как у врат гробницы молчание — добродетель,
молчите об этом, да, молчите или — лучше всего —
позабудьте!
*) Названия главных политических тюрем Северо-Американских Соединенных Штатов. (Примеч. перев.)
ПАМЯТИ ГОРДОГО ПАРНЯ *)
*) Мак Грегор, молодой шахтер, ушедший в горы после знаменитой стачки в Ладло (1912), когда правительственные войска, направленные против бастующих, подожгли временный лагерь, где укрывались семьи горняков, выселенных из помещений, принадлежавших предпринимателям.
Он жил на крыльях бури,
Его прах в Чихуахуа 1)
В Ладло, в угольных городах Колорадо
Гневно сжалась рука горняков из славян, итальянцев, шотландцев, ирландцев и янки.
И восемьдесят винтовок со вздыбленных гор выметали долину
Под началом этого парня.
Они убивали,
клянясь вечно помнить
Пристреленных и обугленных женщин и детей
Сожженного лагеря в Ладло
И Людовика Тикос, веселого грека,
Пробуравленного пулей,
добитого прикладами.
Как всякая гражданская война,
Это заняло нацию на неделю, другую,
И один или два миллиона
Об'единились в клятве
отомстить сталью.
Все это было чистой случайностью.
До этого он жил,
Смахивая пылинки с воротника своих собеседников,
Целовал горнячьих ребят
И писал в Денверском журнале
Стихи о силуэтах пикетщиков на гребнях оцепленных гор.
Он не знал матери, кроме матушки Джонс 2),
Кричавшей из-за тюремной решетки в Тринидаде:
„Мне лишь была бы возможность высунуть руку
Сквозь прутья решетки и погрозить кулаком врагам трудового народа!"
Ошельмованный верховным судом, как убийца,
Он отправился в Чихуахуа,
Забыл свое старое шотландское имя,
Курил чируты с Пансой Вилла 3)
И писал письма о Вилла — опоре народа.
Как передать мне смерть Дон Мак Грегора ?
Трое всадников на всем скаку всадили в него порцию свинца:
Он лежал на главной улице затерянного мексиканского городка,
И мальчишка целый день сидел возле его трупа, швыряя каменья,
Чтоб оберечь его от свиней.
Люди Вилла похоронили его в Шахте
Вместе с двадцатью Каррансистами 4).
Какой жуткий факт... Мальчишка и свиньи...
Гриффитс 5) скроил бы из этого сердцещипательный фильм,
У Виктора Херберта 6) дробь барабанов
Переплелась бы с режущим выкриком скрипки.
„И мучачо 7) сидел там весь день, швыряя камнями,
Чтобы оберечь его от свиней", — написал Гиббонс 8) в „Трибуну" 9).
Где-нибудь в Чихуахуа или Колорадо
Завалялся кожаный чемодан набросков, стихов и рассказов.
1) Чихуахуа—мексиканский город.
2) Матушка Джонс — прозвище одного из лидеров Индустриальных Рабочих Мира (I. W. W)
3) Пансо Вилла — генерал, стоявший во главе народной революционной мексиканской армии.
4) Каррансисты — сторонники противника Вилла, реакционного президента Карранцы.
5) Гриффитс — знаменитый американский кино-постановщик.
6) Виктор Херберт — американский композитор.
7) Muchасho (мучачо) по-испански—мальчик.
8) Гиббонс — репортер.
9) „Трибуна" — влиятельная американская газета. (Примечания переводчика).
Д И Н А М И Т Ч И К
Я сидел с динамитчиком в немецком ресторане за бифштексом с поджаренным луком.
И он смеялся и рассказывал о жене и детях и о защите труда и рабочего класса.
Это был смех непоколебимого человека, знающего жизнь, полнокровную и горячую.
Да! Этот смех звенел гордым призывом перелетных птиц, в радостном упоении прокладывающих свой крылатый путь сквозь дождь и бурю.
Его имя пестрило газеты, как имя врага народа, и немногие блюстители церкви и школы открыли бы перед ним свои двери.
За бифштексом с поджаренным луком ни слова не было молвлено об его подпольных скитаниях террориста.
И вот я всегда вспоминаю его, как жизнелюбца, любимца детей, поборника свободного, веселого смеха без всяких стеснений; влюбленного в горячие сердца и горячую кровь всего мира.
З А В Т Р А
Я говорю о новых городах и новом народе,
Я говорю, что прошедшее — это ведерко с золою.
Я говорю, что вчера — это стихнувший ветер, уснувшее на западе солнце,
Я говорю вам, что нет ничего во вселенной,
Кроме прилива всех завтра
И вольного неба всех завтрашних дней.
Я, должно быть, сродни тому землеробу, который,
С вечера глянув на небо, бурчит себе под нос:
— Вот завтрева будет денек!
Я — Н А Р О Д, Я — Ч Е Р Н Ь
Я — народ, я — чернь — толпа — массы.
Знаете ли вы, что все великое в мире создано моим трудом
Я — рабочий, изобретатель, поставщик пищи и платья для всего мира.
Я — зритель, перед которым проходит история.
Я высылаю в мир Наполеонов, Линкольнов. Они умирают,
А я создаю новых Наполеонов, Линкольнов.
Я — плодоносная почва. Я — прерия, которая выдержит много запашек.
Страшные бури проносятся надо мною,—
Я забываю.
Возьмут у меня и растратят все лучшее,—
Я забываю.
Все, кроме смерти, приходит ко мне, заставляя работать, отдавать все, что у меня есть лучшего,
А я забываю.
Иногда я рычу, встряхиваюсь и роняю несколько красных капелек, чтобы было, что вспомнить истории.
А потом —
Я забываю.
Когда я, Народ, научусь вспоминать, когда я, Народ, применю уроки вчерашнего дня и не забуду больше тех, кто ограбил меня в прошлом году, тех, кто дурачил меня, —
Тогда никого не найдется на свете, кто произнес бы слово „Народ" хоть с тенью насмешки, чьи губы скривила б хоть складка презренья.
Чернь — толпа — массы — придут тогда.