КАКЪ ЭТО БЫЛО

дневникъ А.И.Шингарева




ПРИЛОЖЕНИЕ К ДНЕВНИКУ

 

Последующие события излагаются сестрой Андрея Ивановича — Александрой Ивановной Шингаревой.

5-ое января было в пятницу — день свиданий, и я поспешила с Володей в крепость; я уже не видела Андрея больше недели, с 27 декабря.

Обычное ожидание в бастионе. Как всегда нетерпеливо смотрю на дверь, и вот появляется его милое, оживленное сегодня, лицо с блестящими глазами; торопливыми шагами входит он, и мы крепко целуем друг друга, любовно он смотрит на Володю, и мы усаживаемся, и, как всегда, торопясь, отрывисто, стараясь рассказать как можно больше, мы разговариваем. Он рассказывает о том, как прошли эти дни, как для них непонятно было, почему их лишили свидания, им объяснили это пожаром в крепости, а потом уже узнали истинную причину, говорит, что волновался за нас; а мы с Володей передали ему наши волнения, тревогу за них всех, рассказываю ему о своих мытарствах, о том, что перевод окончательно решен, и он скоро уйдет из этих стен. Андрей также говорит о вчерашней комиссии, о том, что ему команда передавала также, что его переведут, и вновь выражает сомнение, стоит ли это делать, можно ли доверять красногвардейцам, не будут ли они очень стеснять его в больнице, спрашивает, где они будут помещаться, не в палате ли вместе с ним. Говорит и о том, что привык к бастиону и команде, среди которой есть славные люди и даже некоторые из них ему говорили: „Мы слышали, что Вы переводитесь в больницу. Зачем Вы это делаете, ведь у нас здесь хорошо, а там будут красногвардейцы”. Я его успокаиваю относительно больницы и говорю, что там, конечно, ему будет лучше. Говорим затем о сегодняшних событиях, о расстреле демонстрации, и в его словах звучит боль и мука за все, что происходит, особенно чувствительно для него, что в день открытия учредительного Собрания он должен оставаться в крепости. Во время нашего разговора входят еще двое заключенных, оба здороваются с Андреем. Один Н.Д.Авксентьев, другой – я сразу его не узнаю, - подходит к А.И. и говорит – „ Здравствуйте А.И… Как Вы себя чувствуете? Я слышал, что Вы нездоровы. Не надо ли Вам свечей? У меня их много, я Вам могу прислать ” . – „Здравствуйте, благодарю Вас, мне нчего не надо” , отвечает Андрей – „Кто это?” - спрашиваю с недоумением. „ Это Пуришкевич, его нельзя узнать, он весь бритый, и я сам его сначала не узнал". Невольно говорили и о его процессе и приговоре. Говорили и о его собственном процессе, о том, что Штейнберг, просматривая дела их, не нашел никакого материала для обвинения, и возможно, что их освободят без всякого процесса. Время летит незаметно, и скоро нам объявляют, что свидание кончено.

Несколько прощальных слов, поцелуи, и он уходит в сопровождении солдата.

Какое странное это последнее свидание в крепости – в одной комнате – Авксентьев, Пуришкевич и Шингарев. Только самые невероятные обстоятельства могли заставить их троих встретиться в Петропавловской крепости.

6-го утром звоню Штейнбергу — он назначает мне приехать в Комиссариат Юстиции к 11 часам. Еду и там встречаюсь с М. Ф. Кокошкиной. Она уже ждет также. Приходит Штейнберг, и мы получаем разрешение. Теперь надо получить подпись Козловского, так как из крепости выпускают лишь по ордерам следственной комиссии, и все будет сделано с вызванным нами Н. Д. Соколовым в следственную комиссию. Соколов уходит к Козловскому, довольно долго у него остается и, наконец, возвращается — ордер подписан. Сделал это Козловский, по его словам, очень неохотно, и ядовито при этом заметил: „ Удивительно, все министры сразу вдруг заболели. Ну, я еще понимаю — Кокошкин, — он действительно больной человек, но Шингарев — совсем здоров ” .

Мы отправились в крепость все вместе; у комиссара нам не захотели дать пропуска в бастион, так как уже было около 3 1/2 час. Комиссар грубо говорил, что время свиданий кончено, что и переводить сейчас поздно, да и нечего делать нам в бастионе. Наконец мы увидели заведующего бастионом Куделько, и он сказал, что все сделает. Теперь надо было нам достать извозчика и, кроме того, вызвать наряд красногвардейцев. М.Ф. поехала с бумагой в комиссариат, а я вместе с Соколовым и Аксельрод пошли в сопровождении Куделько в бастион; за эти дни ни разу не встречался мне Павлов; и вдруг где-то промелькнуло его лицо; сердце как-то сжалось.

В бастионе мы прошли в канцелярию при слабом свете керосиновой лампочки. Куделько послал сказать заключенным, чтобы они собирали свои вещи; а мы ждали с трепетом их появления. Первым пришел С.А.Смирнов – вещи у него уже были сложены. Затем появился Ф. Ф. Кокошкин. Я бросилась к нему навстречу — он уже в пальто, в шапке; сказала ему, что М.Ф.поехала в комиссариат, и нам придется ждать наряда красноармейцев. Ф.Ф., радостно взволнованный, сказал, что он уже думал, что сегодня их не переведут, и он очень рад, что перевод состоялся. - „Я чувствую, мне пора в больницу; вначале было ничего, а сейчас я совсем расклеился и с кишечником плохо и по вечерам температура повышена, в общем чувствую себя скверно". Скоро пришел Карташев. Бледный с землистым цветом лица, худой. Мы всех встречали с каким-то особенным чувством, передать которое трудно. А Андрея все не было. - „Почему он так долго, предупредили ли его " . „Вероятно, вещи складывет. Сейчас я снова пошлю за ним " , - отвечает Куделько.

Наконец дверь открывается, и входит Андрей в сопровождении солдата с вещами; он в пальто, тяжело дышит, спешил, волновался, быстро прошел коридор – и у него одышка. Лицо взволнованное, смущенное. Крепко обнимаемся – он точно не верит, что через несколько минут мы уйдем отсюда. Дружески, горячо здоровается с остальными; формальности еще не закончены. Андрей с Карташевым и Кокошкиным оживленно разговаривают. Я не помню всей их беседы –ьони быстро перешли к злобе дня – Учредительному Собранию; я же говорила в это время с командой.

Наконец, можно уходить. Сперва двигаются в путь Смирнов и Карташев в лечебницу Герзони – их сопровождает солдат из крепости и там сдаст караулу; а мы еще ждем прихода красной гвардии, которая нас доставит в боьницу. Уже около 6 час. Вечера. Мы, забрав вещи, простившись с караульной командой, выходим из бастиона; электричество не горит, и мы при свете маленькой лмпы спускаемся по лестнице. На дворе метель, вьюга, сугробы снега. Андрей тащит что-то из своих вещей, и я чувствую, как ему тяжело идти. Кроме того, он в валенках, а они у него худые, и я безпокоюсь, что он промочит себе ноги. У комиссариата останавливаемся, при слабом свете ручного фонаря укладываем вещи на извозчиков и дожидаемся красногвардейцев, чтобы решить, как нам сесть. Из комиссариата выходят, наконец, они, и чей-то грубый голос говорит: „Ну что же мы пешком пойдем что ли? Или в трамвае, так и они с нами тоже! " – „Успокойтесь, для всех хватит места на извозчиках " , говорю им я. - „Сюда, сюда садитесь, вместе с заключенными " , грубо кто-то командует.

Красногвардейцев пять человек – один из них в солдатской форме, один молодой, лет 18—19, что-то вроде старшего, все вооружены. У нас пять извозчиков, и мы рассаживаемся на них – Андрей Иванович и Федор Федорович на двух извозчиках в сопровождении красногвардейцев; на третьем извозчике – два красногвардейца; на четвертом – Соколов, на пятом – М.Ф., я и еще один красногвардеец – их старший. Соколов едет прямо домой, не заезжая в больницу, мы едем впереди нашего отряда, затем А.И. и Ф.Ф., а замыкают наш поезд два красногвардейца.

Пронизывающий ветер и снег, особенно через мост. Мы показываем дорогу и, наконец, мы в больнице. Входим все толпой в небольшую прихожую; я прошу швейцара позвать надзирательницу, и мы все стоим некоторое время внизу. У А. И. и Ф. Ф. вид немного оглушенный и от сутолоки переезда, и от новой незнакомой обстановки — присутствия красной гвардии.

Приходит надзирательница, и мы поднимаемся наверх в 3-й этаж, показываем комнаты. А. И. направляется в № 24. Ф. Ф. — в № 27. У Андрея снова одышка, он совсем запыхался, войдя на лестницу, смущенно, растерянно оглядывается кругом. Усаживаю его на стул, помогаю раздеться, а главное — снять валенки, дырявые, и надеть сухие туфли; с трудом переводя дыхание, наклоняется Андрей, снимая валенки, и я с острой болью вижу, как ему это тяжело и как, наверное, подвинулся вперед за эти полтора месяца его сердечный процесс. Красная гвардия толпится в коридоре и также не знает, что делать; при ярком свете видно, что они вооружены с головы до ног; винтовка, патроны, револьверы, ручные гранаты — вижу это мельком. Старший беспокоится, кому передать заключенных; посылаю его с сиделкой к дежурному врачу; тот приходит, все формальности закончены, и я уже больше не обращаю на них внимания.

Андрей, сняв верхнее платье, валенки, в мягких туфлях сидит и с более спокойным выражением осматривается кругом — в комнате тепло, уютно, и он прежде всего говорит: „Ах, как здесь тепло, хорошо, наконец-то я согреюсь. Там было так невыносимо холодно; я никогда не мог согреться". Мы долго смотрели друг на друга, и не верилось как-то, что это уже не бастион, не Петропавловская крепость, а тихая палата Мариинской больницы. „Тебе нравится здесь"? Ведь обстановка очень простая; может быть, у Герзони было лучше". „О, после крепости здесь так хорошо, тепло, разве можно сравнивать; а относительно Герзони я не жалею, я ведь не люблю частных лечебниц, их роскоши, здесь я чувствую себя хорошо". И мы начинаем говорить о крепости, и здесь впервые я слышу от него жуткий рассказ о том, как он страдал там и физически, и нравственно; на свиданиях он старался быть бодрым, там его постоянно стесняло присутствие караульных, времени было мало, и он неизменно отвечал, что чувствует себя хорошо. И только теперь тихим голосом, как бы стыдясь своей слабости, он рассказал, как он рыдал целыми днями, не в силах удержаться от слез, как в одиночестве он пережил вновь свое последнее горе — утрату жены, как он грустил о детях; рассказал, как в камере было холодно, и он не согревался ни днем, ни ночью. Он лежал, накрывшись двумя одеялами, пальто и все же не мог спать от холода, пронизывавшего его насквозь. А днем даже ходьба по камере мало согревала, и движение холодного воздуха при ходьбе было очень неприятно; было только одно место в углу у стены, куда выходила, по-видимому, печка, где было чуть теплее, и он становился в этот угол и там, как он выразился, „ устраивал бег на месте", чтобы хоть немного согреться. И ко всему этому он показал мне свои руки, все пальцы были озноблены, покрыты красными припухлостями. И слезы навертывались невольно на глаза, слушая все это.

К нам зашла надзирательница. А. И. оживленно с ней заговорил и снова повторил несколько раз, что здесь он, наконец, согрелся, рассказал, что в камере были клопы, и удивлялся, как они могли там жить. Я предложила Андрею разобрать вещи и выпить чаю; сиделка дала нам кипяток; Андрей сам достал свои съестные припасы, и я с удивлением увидела, что он почти ничего не скушал из того, что я ему приносила. „Скучно есть одному, мне совсем не хотелось" — и стал сам хлопотать у стола, заварил чай, достал сыр, масло, икру, хлеб, конфеты, все разложил на стол. — „ Ну вот, сегодня в первый раз я снова буду есть по-человечески; сегодня я тебя буду угощать, и сам с тобой выпью с удовольствием чаю; ведь в это время там, в крепости, я бы не стал ничего есть; там в 5 час. Приносят кипяток, запирают дверь, и жизнь совершенно замирает до утра".

И он заботливо наливал мне чай и делал бутерброды с сыром, беспокоясь за меня, что я с утра ничего не ела. „Знаешь, надо отнести Ф. Ф. бутерброд с икрой", — сказал Андрей, и я с бутербродом направилась к Кокошкину. Мы мирно беседовали теперь с Андреем, он стал говорить о детях, главным образом о Володе, о том, что он будет делать, когда кончится война, будет ли продолжать заниматься в Политехникуме или, может быть, поступит в Университет на естественный факультет; последнее для него было бы очень приятно и желательно.

Нашу беседу прервал вошедший красногвардеец-солдат, который спросил меня, долго ли я здесь останусь, и когда я ему ответила, что скоро уйду, допью только чай, то он еще добавил: „ Да вот с вас надо еще деньги получить за извозчика, я ездил за сменой на извозчике туда и обратно по 10 рублей". — „ Хорошо, я вам сейчас отдам деньги", — сказала я; у Андрея сразу померкло лицо при виде этого солдата, и особенно его неприятно поразили слова о деньгах; ему раньше говорили, что их можно купить и продать за деньги, но он не хотел верить. Я вышла в коридор (Мар.Фил. ушла еще раньше, чтобы у красноармейцев не было оснований, как она сказала, упрекать нас в нарушении правил), там стояла группа их, дожидаясь меня; я дала солдату 20 рублей, и в этот момент один из них сказал: „ Ну вот, давно бы так!" Я как-то невольно запомнила эти слова. Затем я спросила, как будет со свиданиями завтра. Он спросил, есть ли у меня пропуск. „ Да, у меня постоянный". — „ Ну, завтра условимся, придете к часу, к двум, а теперь до свидания, мы уходим, а вот остаются двое". И он показал на двоих красногвардейцев, совсем юных, лет 16—18, которые направились по коридору к лестнице и сели на диван. — „ Вы винтовки-то куда-нибудь в уголок поставьте, чтобы они не мешали", — сказал он мальчикам. Я тоже подтвердила это, добавив, что уж очень они могут больных испугать, особенно одну старушку-больную.

Они ушли, и остались два мальчика. Я возвратилась к Андрею, мы еще поболтали немного; пришла сестра, спросила, не нужно ли что-нибудь, предложила измерить температуру, но Андрей, добродушно улыбаясь, отказался, говоря, что все это начнет с завтрашнего дня, а сегодня он только с удовольствием заснет на мягкой постели. Сестра ушла. Мы заговорили о болезни, о врачах; я предложила пригласить на консультацию А. К. Педенко; Андрей согласился. — „Знаешь, правда, надо будетъ полечиться; уж раз я попал в больницу, надо использовать время; конечно, если бы меня выпустили, я бы сразу начал работать, некогда было бы лечиться, а теперь поневоле попью ведь и еще что-нибудь".

Мы условились, что я приду завтра к часу дня и постараюсь завтра же устроить консультацию. Пора было уходить, уже около 8 1/2 часов. Хотя так не хотелось оставлять вновь его одного; за эти два с половиной часа он как бы пришел в себя, пригрелся, настроение стало совсем другое. Я стала собирать свои вещи. Он снова сам завернул в бумагу, завязал пакет. Собирая вещи, я нашла коробку с несколькими плитками шоколада — почти весь шоколад, чего я и другие ему приносили, оказался нетронутым. „Почему ты не кушал шоколад? Разве ты его не любишь?" — „Нет, это я оставлю девочкам, собираю для них; я ведь не люблю сладкого, а им это доставит удовольствие. Ты мне говорила, что кто-то, кажется, Юрьева хотела ехать в Воронеж, я и думал с ней переслать девочкам". Я была тронута до слез этим знаком трогательной любви и заботливости. Мы простились, он крепко, крепко обнял меня и тихо прошептал: „Спасибо", — проводил меня по коридору до лестницы, где на диване сидели мальчики красногвардейцы и улыбались. Я еще раз его поцеловала и с тихой радостью в душе, что сегодня он заснет не в камере на железной койке, а на удобной постели в теплой комнате, и отдохнет хотя немного от своих страданий, ушла домой, ничего не подозревая, спокойная.

В 10 часов у него был старший врач Г. А. Свияженинов; он застал А.И.за чтением „Трех мушкетеров" Дюма в „благодушном", как он выразился настроении.

Он побеседовал с А. И., причем разговор шел преимущественно о детях, относительно которых Андрей очень беспокоился. Затем Свияженинов ушел. Часов около 12-ти А. И. разделся, переоделся в больничное белье и лег спать, потушив огонь.

А в половине первого пришли „они" и убили его. Пришли под предводительством солдата Басова, который брал у меня деньги, сказал, что идет сменить караул. Солдат Басов потребовал у сиделки лампу. Часть матросов осталась на лестнице, а другие пошли в комнату Андрея Ивановича и там, когда Басов светил, его убили тремя выстрелами в лицо, грудь и живот. Затем пошли в комнату Кокошкина, убили того и сейчас же ушли. Внизу швейцару сказали, что сменили караул, и ушли. Растерявшиеся сиделки от страха не знали, что делать. Проснувшиеся больные подняли тревогу. Кто-то побежал вниз, сказал швейцару. Пришел дежурный врач. Кокошкин был мертв. Андрей Иванович еще жил, был в сознании; просил не делать перевязки, впрыснуть морфий и говорил: „ Дети! Несчастные дети!" Пульса почти не было. Часа через полтора он умер, уже без сознания.

Ночью все телефоны в больнице не действовали, и известить никого о происшедшем из больницы не могли. Только утром, около 9 часов, дали знать на квартиру Паниной.



По приказу Ленина была организована следственная комиссия, несколько человек были арестованы, однако когда после заключения в марте 1918 года Брестского мира
левые эсеры вышли из состава правительства (в том числе и нарком юстиции Штернберг) арестованные были освобождены.

А декрет об аресте лидеров кадетов от 28 ноября 1917 года содержал такую формулировку:

"Члены руководящих учреждений партии кадетов, как партии врагов народа, подлежат аресту и преданию суду революционных трибуналов".

Подписали его председатель Совета народных комиссаров В.И.Ленин и народные комиссары Н. Авилов (Н. Глебов). П. Стучка, В. Менжинский. Джугашвили-Сталин, Г. Петровский. А. Шлихтер. П. Дыбенко.

Так что Шингарев с товарищами оказался одним из первых "врагов народа".