ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
25 ОКТЯБРЯ
Восемь часов утра.
Задорно и весело застучали в дверь спальни стальные дула винтовок..
— Гей-да! Заспался! А мы уж Государственный банк заняли...
Голоса матросов - товарищей Кронштадтской организации. Открываю:
— Вы зачем?
Ввалились гурьбой, знакомые и незнакомые. Все одинакие, ровные, улыбающиеся, радостные, вооруженные до зубов. Так и пышет от них жизнью. Смеются:
— За солью зашли.
—За какой солью?
— Керенскому на хвост посыпать. Чтобы не чирикал, — добавляет старшой — приземистый, рыжий, заросший до самых бровей, из-под которых ласково глядят серые, ясные глаза.
— Ну и народ! А резолюция ?..
(Несколько дней назад, я ездил в Кронштадт по вызову тамошней организации и на партийном совещании, после митинга в Морском манеже, принята была совершенно единодушная резолюция: в случае попытки большевиков поднять восстание до С'езда Советов — не выступать).
— Резолюция? Одно дело — резолюция, другое дело — революция. Подпоясывай чресла, батя. В городе порохом пахнет...
В городе, впрочем, порохом не пахло: власть фактически лежала на земле. Чтобы поднять ее, не зачем было «опоясываться»: достаточно было нагнуться..
* * *
На самом деле. Уже с первых мартовских дней Временное Правительство явственно и быстро двинулось под уклон: его обреченность стала очевидной уже в эпоху апрельского и майского кризисов, приведших к премьерству Керенского, как последней ставке буржуазии. Прививка Черново-Авксентьевского социализма к Милюковскому стволу, как и следовало ожидать, лишь ускорила распад древесины третье-мартовского «дерева свободы». В решающей для дальнейших судеб движения борьбе между «правыми» и «левыми» за армию, Керенский, с его причудливым штабом из социал-революционеров и архи-гвардейцев, безнадежно и головокружительно проиграл. После же июньского наступления, — судорожной попытки «премьера» выпрямить свой, отчаянно прогибавшийся политический фронт, — развал власти стал развиваться в буквальном смысле катастрофически: в момент Корниловской авантюры Керенский был уже политическим мертвецом. А поскольку мартовская власть им начиналась и им кончалась, — его «кризис», его катастрофа были, естественно, кризисом и катастрофой всей власти в целом.
Соответственно этому, быстро и уверенно росло в массах влияние большевиков, единственной революционной группы, от первых дней открытого своего выступления перед массами, последовательно проводившей лозунги немедленного «реального» мира и «наглядной» до полной «экспроприации экспроприаторов» доведенной Социальной Революции. Особую силу приобрела их агитация с приездом Ленина, на 1-м же, майском, с'езде крестьянских депутатов выступившего с предложением «пощупать капиталистов», — и вместо «землеустроительной канители», со всяческой статистикой и тому подобным крючкотворством приступить к непосредственному захвату земель.
Первую атаку Ленина на крестьянство «старым» социалистическим партиям удалось, впрочем, кое-как отбить. Помню, какой переполох в Исполкоме вызвало сообщение о выступлении Ленина на крестьянском с'езде, привезенное запыхавшимся, прямо с поля брани, «ординарцем» «командующего Исполкома» Чхеидзе. Как искали меньшевики «инока», которого можно было бы послать против этого... печенега, — инока, достаточно мускулистого на язык: потому что в прениях «печенег» был тяжел на удар, а «трудовое селянство», как известно, склонно к глумлению... Метались между Богдановым и Скобелевым и кончили тем, что (стиснув зубы) попросили ехать Марусю Спиридонову... С'езд, по выражению Чхеидзе, «удержался на наклонной плоскости», крестьянство осталось за народниками; зато, в армии — пропаганда немедленного, мира и «братания» быстрее быстрого вырвала почву из-под ног насаженных Керенским комитетов и комиссаров. Не меньший отклик находили идеи большевизма и в рабочих кварталах. В итоге: основной лозунг левого, революционного крыла «движения»: «Вся власть Советам» к осени стал подлинным боевым кличем масс, еще ждавших своей революции, так как февральский переворот не только не изменил ни в чем их положения (он не дал им — ни мира, ни земли, ни хлеба, ни воли...), но в силу бескровности своей, отсутствия борьбы, оставил всю их, — годами накопленную революционную энергию, — не разряженной. И Ленин, чутко воспринимавший эту напряженность, торопил свой центральный комитет «покончить». «Довольно тянуть канитель», писал он во время «Демократического Совещания», «нужно окружить войсками Александринку, разогнать всю шваль и взять власть в свои руки». Центральный комитет, памятуя июльскую «пробу сил» — не согласился, однако, с «Ильичем». Это нимало не остановило Ленина: он переехал на свой риск в Петербург, из финляндского своего подполья и приступил, не теряя дальнейших слов, к организации восстания, публикуя о нем» вопреки всяким «стратегическим правилам», целые фельетоны в газете.
Мы, тогдашнее левое крыло социалистов-революционеров, не менее ясно чувствовали напряженное биение революционного пульса страны: в частности, оно сказывалось в быстром переходе к нам от возглавлявшегося Черновым центра (о «правых» с.-р. я не говорю — они давно уже были сбиты с поля) рабочих народнических организаций и провинциальных, «близко к земле» стоявших партийных комитетов; чувствовали мы биение это и в наших, день ото дня ширившихся, солдатских и крестьянских связях.
С другой стороны, еще яснее, быть может, чем для большевиков, была для нас и степень разложения власти: мы видели, в упор, глазами собственными, закулисную сторону тех «государственных актов», которые большевики наблюдали только с фасада, на расстоянии: ведь мы, в те дни, были еще в недрах «правящей партии», правда, уже на положении «нетерпимых», под двойным, полицейским и партийным, — надзором: но все же мы имели вход во дворец Центрального Комитета на Галерной, мы участвовали, как выборные не отлученных еще от официальной партии организаций, в совещаниях, словом, — могли «видеть» и могли «знать». И поскольку мы видели и знали — «верхи» «низы» согласно говорили нам об одном: «мартовская власть «кончилась», она — трехдневна и уже смердит»... А поскольку так, значит, — быть власти Советов единой и нераздельной.
Настолько велика была уверенность, наша в бессилии Временного правительства оказать какое-либо сопротивление переходу власти; к трудящимся, в лице рабоче-крестьянских советов, что несмотря на наш блок с большевиками, официально закрепленный 7 октября, после их ухода из «Совета Республики», мы выступили определенными и безусловными противниками; Ленинской: проповеди восстания. Восстание — «видимость» насильственного переворота, должна была, с нашей тачки зрения, только осложнить, без всякой надобности положение: форсируя до крови разрыв со всей буржуазией, вплоть до наиболее радикальных элементов ее (т.-е. правых социалистических партий), она неизбежно должна была перевести нас из сферы классовой, т.-е. социальной борьбы — в сферу гражданской, т.-е. политической войны и.. .тем самым окончательно загнать движение в тот буржуазный старогосударственный тупик, на порог которого уже поставило нас, во времена Керенщины, начавшееся вырождение Советов. Ибо для того, чтобы выдержать победно предстоявшую, в случае кровавого разрыва, внешнюю политическую тяжелую борьбу, необходим был или коренной перелом, совершенный отказ от государства, — не война, а восстание,— или, напротив того, — в высшей мере твердый государственный упор: им не могли послужить развалины… Решение «безгосударственное» для большевиков было неприемлемо: стало быть их гегемонией, естественно, предопределялся путь второй. А, тем самыми заранее можно было предвидеть, что, захвативши старое, мещанское государство, придется заняться не разрушением, но укреплением захваченного... укреплением, опять-таки, в тех же традиционных, старо-типных формах; ибо «новое» можно было бы строить лишь на расчищенном, до фундамента самого, месте. И поскольку разрушение в корень было недопустимо, — по соображения» политической и боевой целесообразности, — мы неизбежно вовлекались в заколдованный круг старой, отринутой нами на словах, государственности.
Система Советов — антиполитическая и антигосударственная, по существу своему (в нашем понимании), оставалась, в таких условиях, неосуществимой, «в туман грядущего отгоняемой грезой». А самые партии, совершившие переворот, осуждались на «государственное» вырождение: они неизбежно должны были потерять свою революционную сущность раньше, чем дело дойдет до подлинной, глубинной социальной революции.
Ясен, казалось, поэтому вывод: крайним левым нельзя единолично брать, — в данный момент, — власть: это было бы равносильно самоубийству. На черную работу «переходного периода», первоначального разрешения политических вопросов, которое дало бы возможность перейти к подлинной советской системе, с ее выклиниванием старых социальных форм — новыми, с ее преображением быта, —необходимо было, по нашему убеждению, использовать правые «социалистические партии», под неослабным давлением революционных, руководимых большевиками и левыми эсэрами, масс: они окончательно прикончились бы на этой работе, и на их костях невозбранно установился бы новый, подлинный (я подчеркиваю это), советский строй.
Правильно или неправильно было такое решение этого вопроса, но тогда мы думали именно так. А стало быть мы, логически, должны были определенно выступить против Ленинского лозунга немедленного восстания.
Выступления наши казались, однако, нам самим «обреченными». Правда, на митингах солдаты и рабочие хлопали нашим ораторам, но чувствовалось, что хлопают голосу, звуку, а не смыслу слов: думают же, по-прежнему, «свое». И перед этим «своим», — какую силу могли иметь, в те дни, все рассуждения наши «о системе власти», «о приоритете социального», «о переходном периоде» и т. д., в сравнении со столь полнозвучными и понятными всей взбуженной под'емом массе боевыми призывами Ленина.
«Конечно», — писал я в «Знамени Труда» 21 октября, всего за четыре дня до восстания, — «трудно массам, массам нынешним, истомленным сознанием «тупика», устоять перед соблазном лозунга, так просто и так радикально, в буквальном смысле слова, взмахом руки разрешающего все затруднения наши, всю разруху, все «проклятые вопросы». Вы хотите мира? — восстаньте! И завтра же вам будет мир. Вы хотите всемирной революции? — восстаньте! И завтра же всемирная революция вспыхнет грозным пожаром. Вы хотите хлеба? — восстаньте! И завтра же вам будет хлеб. Вы хотите земли? — восстаньте! И завтра же вы станете хозяевами земли. Словом: один короткий миг решимости, нового под'ема, напряжения уличной борьбы, — и мы перебросимся, наконец, за ту заветную грань, около которой, не смея переступить ее, мы беспомощно толчемся на месте, вот уже восемь месяцев».
Перекрыть эти лозунги, нам, левым эсэрам, было нечем. И поэтому большевики были бесспорными и единственными хозяевами положения. Северная область, ее Советы и ее гарнизоны, включая петербургские полки, были всецело в их руках: им был, таким образом, обеспечен и фронт, и ближний тыл предстоящих действий. 10—12 октября С'езд Советов Северной Области торжественно обещал полную свою поддержку грядущему перевороту. 21 октября экстренное общее собрание полковых комитетов петербургского гарнизона приветствовало уже единогласно принятой резолюцией «образование Военно-Революционного Комитета», первого, боевого органа уже «становившейся» новой советской власти, и гарантировало ему всемерную помощь во всех предстоящих его шагах. 22-го «День Петербургского Совета» проведен был, на многотысячных митингах, с огромным под'емом. В Народном Доме, Троцкий, своей речью, сумел настолько наэлектризовать толпу, что тысячи рук одним порывом поднялись по его призыву, присягая на верность Революции, на борьбу за нее — до смертного конца.
Глазом затравленного зверя следил Керенский за всплесками раскованной вновь, непокорной уже ему народной стихии. С тех нор, как в июльские дни он подписал ордера на арест виднейших «левых» товарищей по партии, он перестал уже стесняться перед нами. В беседах — он зло кривил губы: «чернь!»... Если бы у него были под рукой достаточные силы, с каким сладострастием смотрел бы он, как врезают кровавый след эскадроны в толпах «взбунтовавшихся рабов» — «мятежного охлоса», как шипел из другого угла, не менее его напуганный и не менее его растерянный, селянский министр, говорун и бонмотиот Виктор Чернов. Но сил не было: Керенский мог в Петрограде, с грехом пополам, рассчитывать лишь на казачьи полки (1-й, 4-й, 14-й); и притом рассчитывать больше по русской правительственной традиции, чем на основании каких-нибудь реальных данных. Былой «оплот» Родзянки— юнкерские училища, оставались, правда, реакционными, по-прежнему: но они были так невыгодно, в тактическом отношении, расположены. ... вперемежку с верными Военно-Революционному Комитету войсками, что их заранее нужно было считать парализованными. В.-Р. К. мог ликвидировать их в любой момент, одним взмахом, если бы они вздумали пошевелиться. Загородные части: Петергоф, Гатчина, Царское Село?... На них восемь месяцев тому назад рассчитывало царское правительство, оттягиваясь к Зимнему дворцу... И обманулось. Мог ли забыть это Керенский, оттягивая, жестом однозвучным, свое правительство и свои войска к Зимнему дворцу в октябрьские дни своего заката ?..
Тем не менее, он отдал приказ о выступлении в Петербург наиболее надежным, с правительственной точки зрения, окрестным войскам: ударному батальону, стоявшему в Царском, артиллерии в Павловске, школе прапорщиков в Петергофе... В ответ на вызов этот, Военно-Революционный Комитет подал, не теряя ни минуты, боевой сигнал. Как рванулись в дело матросы, гвардейские полки, красногвардейцы... красногвардейцы, особенно! Июль был для них «Нарвой». «После Нарвы — Полтава».
Около 2-х часов ночи на 25-е октября войсками Военно-Революционного Комитета заняты были вокзалы, мосты, электрическая станция и телеграф... Керенский призвал казаков «выступить во имя свободы, чести и славы родной земли на помощь Ц.И.К. Советов, революционной демократии, Временному Правительству и гибнущей России». Но казаки отказались. «Ежели бы пехота пошла, тогда дело другое. А без пехоты нам идти не с руки...» Они остались нейтральными. Заявило о нейтралитете своем и Павловское училище, ссылаясь на близость Гренадерского полка, уже примкнувшего, по призыву Петербургского Совета, штыки... Подкреплений из окрестностей не прибыло. Не отозвались на правительственный вопль и броневики, которые Керенский, как выяснилось позднее, считал, по какому-то недоразумению, за собою: большая часть об'явила себя за восстание, остальные сохранили нейтралитет. К семи часам утра телефонная станция была уже в руках Военно-Революционного Комитета: аппараты Штаба Петербургского Округа были немедленно выключены и, тем самым, всякое руководство обороной стало невозможным. Керенский бросился в автомобиль, спеша выскользнуть из смыкавшегося уже вокруг него железного кольца. И было время: еще немного, и ему «насыпали бы соли на хвост»: кронштадтские матросы, торопясь к развязке, уже высаживались на Николаевской набережной...
В 10 часов утра Военно-Революционный Комитет обнародовал извещение о состоявшемся перевороте:
«К гражданам России!
«Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Раб. и Солд. Депутатов — Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
«Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства — это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»
В городе, несмотря на переворот, повторяю, «не пахло порохом». От Керенского отрекся даже «Совет Республики», еще 24 октября отказавшийся поддерживать своим «авторитетом» его репрессивные меры против большевистских газет. Гоц-Либердановский Ц.И.К., в последнем, экстренном, ночном заседании своем (на 25-е) только хватался за голову. Напрасно дергал за ниточки режиссер этого марионеточного театра, незримый за кулисами, но ощутимый в лепете эсеров и меньшевиков, Абрам Гоц; Ц.И.К. сделал все, чтобы свести себя, за время Керенщины, к нулю, и теперь пожинал плоды: он явственно сам себе был противен в эту памятную ночь...
Что оставалось еще? Городское самоуправление? Но «отцы города» при первом известии о начавшихся действиях сами поспешили в Совет справляться о намерениях победителя и, получив от Троцкого заверения в том, что им лично не грозит никакой опасности, и если Городской Думе не найдется, как следует ожидать, места в системе советского строя, то конец ее будет, во всяком случае, «конституционным», без эксцессов, — совершенно успокоились и меньше всего, кажется, думали об организации борьбы.
Керенский бежал: «за подкреплениями», — как всегда в таких случаях пишется. Не успевшие последовать его благому примеру, остальные министры метались по городу, ища убежища от шаривших по присутственным местам броневиков, и укрылись, наконец, в Зимнем, занятом тысячью юнкеров и на смерть перепуганными ударницами, вызванными на Дворцовую площадь под предлогом парада, и вместо того попавшими.,. если и не в «дело» то, во всяком случае, в переделку...
С'езд должен был открыться днем: кворум был давно уже налицо: к утру еще в мандатной комиссии было зарегистрировано 663 делегата, — цифра, превзошедшая все наши ожидания, так как выборы на С'езд шли во многих местах, под полубойкотом правых социалистических партий, знавших, что станет в порядок дня этого С'езда. Но, несмотря на кворум, заседание не открывалось: большевики хотели до начала его закончить ликвидацию Временного Правительства и поставить, таким образом, С'езд перед непоправимо совершившимся актом.
Фракции С'езда, со своей сторонки, тоже не торопились: они должны были обсудить — со всей серьезностью, которой требовал момент, создавшееся положение и дальнейшую свою тактику.
Особенно серьезно и остро стоял вопрос для нас, Левого крыла социалистов-революционеров. Несмотря на огромную напряженность «внутренних отношений», партия официально была еще единой: фракция С'езда была одна: И поскольку «на местах» настроение партийных масс было несомненно левее застывших в февральских настроениях верхов, у нас была смутная надежда вырвать фракцию, а стало быть и партию целиком из рук Центрального Комитета, и выпрямить ее в рост революционных событий.
Я принял председательство во фракции в середине дня; отвлеченный «городскими делами», я лишь к этому времени попал в Смольный. По составу фракция не оставляла желать лучшего: крайних правых — «Зензиновцев», было не больше 16, подавляющее большинство делегатов были определенно за нами, «центровики» колебались, «национальные» социалисты-революционеры — еврейский «Серп» и литовцы, определенно равнялись по левому крылу. К Центральному Комитету партии отношение было явно хмурое. Настолько, что в качестве председательствующего, я мог позволить себе роскошь заставить вызванных во фракцию для доклада представителей Ц. К., — Гоца, Зензинова и др., —дожидаться «своей очереди» добрый полновесный час, продолжая начатые прения, как будто «верхов» и не было в комнате. Фракция не поддержала попытки правых протестовать против такого «неуважения к сану».
Ц. К. и сам чувствовал, что обстановка не в его пользу. Он не принял, поэтому, боя по основному вопросу: об отношении к переходу власти; он даже, если угодно, молчалив о. признал его, переместив центр тяжести своих тезисов — на вопрос о составе будущего центрального правительства: нашему требованию однородности его, т.-е. привлечения к нему исключительно социалистов, Ц.К. противуставлял доводы в пользу все той же «февральской коалиционности», доводы, странно звучавшие в условиях уже состоявшегося переворота, даже для сторонников «Галерной». Но и эту точку зрения цекисты отстаивали вяло: чувствовалось, что на фракцию в целом они смотрят безнадежно и определенно, и твердо гнут на раскол. Тем не менее, вплоть до вечера, я не терял надежды сохранить за нами фракцию полностью: слишком растеряны были наши противники, слишком беспомощно бормотали свои возражения представители правых и центра.
Под вечер мне пришлось на час отлучиться: когда я вернулся в Смольный, правые и левые сидели уже в разных комнатах. И, — ирония судьбы!— во фракции правых (отныне уже официально «правых») председательствовал тот самый Филипповский, с которым мы делили боевую тревогу первой ночи революции.
В 10 час. 45 мин. вечера, в большом актовом зале, белом от огней огромных временем отяжеленных, хрустальных люстр, переполненном до головокружения своими и чужими, открылся, наконец, С'езд: оттягивать дольше было незачем. Настроения фракций определились: было известно, что правые социалистические партии, оказавшиеся в ничтожном меньшинстве, со С'езда уйдут, независимо от его программы и тактики, с другой стороны, «боевые действия» в городе шли также к концу: Временное Правительство было обнаружено в Зимнем дворце, дворец со всех сторон обложен, «Аврора» стояла уже под самыми его окнами, и долго упрямившиеся орудия Петропавловских верков были, наконец, направлены на беспомощные стены катафалка Керенщины... Дело должно были кончиться с минуты на минуту... Не «ударницам» же отвести удар» который вели уже, под прикрытием ружейного и пулеметного огня, Подвойский и Антонов...
Заседание, по чину, открыл, от имени старого В. Ц. И. К. — меньшевик Дан. Во вступительной речи его слышались явственно отголоски панихидного слова, сказанного меньше суток тому назад в «прощальном» экстренном заседании «Таврического»:
«Сейчас не место политическим речам... Наши товарищи, заседающие в Зимнем дворце, находятся под обстрелом...»
Есть в голосе тупая покорность судьбе. И невольно, руша напряженность, побежал по рядам, огибая искрами колонны, веселый смешок. На деле: от слов Дана так ярко представилось, там, в Зимнем, гнездо побледнелых, до белизны их манишек, Кишкиных и Терещенок, на раззолоченных диванах былых императорских покоев, жмущихся друг к другу, зажмурив глаза... Под охраною... женщин! Воистину: и смешно, и противно...
— Предлагаю приступить к выбору президиума.
Аванесов подходит с готовым листком в руках: «Ленин... Зиновьев... Каменев... Луначарский. .. Колонтай... Спиридонова... Мстиславский...»
Под далекий глухой удар Петропавловской пушки, я поднимаюсь, вместе с остальными членами вновь избранного президиума, на прогибающийся под тяжестью толпящихся на нем, неструганный, словно наскоро сколоченный, помост... И сразу, как на скале под пенистым прибоем, волной напряжения, радостного, победного — сметывает, словно в водовороте крутящийся, взмывающий криками и плеском рук, бушующий, праздничный зал.
Каменев сменяет на председательском месте Дана. Тоже радостный, праздничный. И весь он словно «в новом», «парадном», хотя на нем тот же вечный его, бессменный, примелькавшийся за прошлые месяцы, потертый, лоснящийся по швам, пиджак.
«Порядок дня:
«Вопрос об организации власти.
«О войне и мире.
«Об Учредительном Собрании».
— Возражений нет?
Снова глухой, далекий удар, от которого скрипит зубами приплясывающий за трибуной словно от нестерпимой, зудящей боли «бундовец» Абрамович.
... Какие тут возражения!..
……………………………
— Слово для доклада предоставляется представителю Петербургского Совета.
«Оппозиция» не слушает его: нависая за спиной председателя, она перебивает порядок дня нетерпеливым настоянием внеочередных заявлений. Каменев одинаково благодушно кивает всем, — лукаво посмеиваясь глазами из-под природой насупленных бровей — и записывает, записывает «очередь», под резкий, чеканящий голос докладчика, под жгучие взрывы рукоплесканий.
Наконец, доклад кончен. Получает слово Мартов: как всегда, упираясь в бок дрожащей, бескровной рукой, весь кривенький и юродивый, бодая взлохмаченной головой упрямое пространство — он требует мирного разрешения начавшегося конфликта. Ему жидко хлопают «свои»; демонстративно широко разводя руками, аплодирует на трибуне кое-кто из «старших» большевиков. Слово за мной — от имени фракции. Трудно говорить. Ибо сейчас, перед лицом уже совершенного переворота — какой смысл имеют все — тем же переворотом отметенные в прошлое — соображения и настояния наши. И пусть трижды справедливы наши предвидения — разве не проклят тот, кто потемнит сейчас, хоть малейшим пятном — эту буйную, светлую, под самое небо вздымающуюся радость — со всех концов, со всех фронтов собравшихся сюда — на первый свой день, первый день своей революции. . . Пусть придет то предчувствие, знание чего жжет сердце: но этот сегодняшний день для них — был. И потому, для этого сегодняшнего дня — моя правда — Ложь!.. . Трудно говорить, когда так думаешь. Но все же я должен говорить. И я говорю. О том, что с момента открытия С'езда — ему, никому другому, принадлежит суверенная власть; что не время судить — прав или неправ был Петербургский Исполнительный Комитет, собственной волей, не дождавшись властного слова С'езда, дунувший на карточный домик «Временной власти», — но дальнейшее руководство действиями должно принадлежать открытому ныне С'езду Советов. Я предлагаю, поэтому, подчинить Петербургский Военно-Революционный Комитет специальному органу, который С'езд немедленно же изберет, из среды своих членов. . . А до того, ввиду полной, бесспорной небоеспособности тех жалких кучек, которые имеет за собой бывшее Временное Правительство — большинство фракции социалистов-революционеров, от имени которого я выступаю, предлагает немедля прекратить «видимость» боевых действий. Слишком ответственны, слишком велики стоящие перед нами решения, чтобы принимать их — отвлекаясь, волнуясь гулом канонады.
Слово это подхватывает Троцкий: «Кому могут мешать звуки перестрелки? Напротив! Они помогают работать». Что же до самого предложения, то большевики не возражают против включения его... в порядок дня.
Очередь — за «старым» Таврическим. Он начинается — спор «марта» с «октябрем»! Хинчук — от меньшевиков, Гендельман — от правых с.-р. — протестуют «против преступления, совершенного над Родиной и Революцией».
А воздух за старыми стенами дрожит от участившихся ударов... Жутко перезваниваются, вздрагивают в такт им высокие, чванные окна. Там, за колоннами.
Партийные^ декларации — идеологическая прелюдия: за нею начинается позванивание оружием.
«От имени фронтовой групны С'езда» — кричит, хмурясь и пыжась, с трибуны, главный центурион «правых» — Кучин — «я заявляю, что фронт полностью против захвата власти...»
.. «На... чальство» — презрительно доносится из рядов. «От штаба прислан»... Пересвист, пересмех.
«Ты скажи, кем избран ?.. Видно птицу по полету!..»
Но Кучин — самоуверенно, вызовом, прямится над трибуной: «Я избран на С'езде. представителей веех фронтов и армий. И от имени армейских комитетов: 2-й, 3-й, 4-й, 5-й, 6-й, 7-й, 8-й, 9-й, 10-й, 11-й, 12-и,Особой и Кавказской»... — он напрягает голос до высшей, доступной его голосовым связкам, угрозы — «фронтовая группа снимает с себя всякую ответственность за последствия этой авантюры и покидает С'езд. Отныне — арена борьбы переносится на места».
За колоннами яро свищут. Но все же, словно тучею темной перекрыло, на мгновение, белый, светлый, огнями .играющий зал...
«Вторая. .. Третья. .. Четвертая. .. Особая. ..»
И, зорко ловя настроение зала. Каменев тотчас, не медля дольше, выпускает на трибуну уже давно переминающегося сзади нас с ноги на ногу, матроса с «Авроры».
Кто видел наших матросов в боевые дни — тот знает, насколько неотразимо впечатление их литых, волей напоенных фигур, короткого — на смерть, без колебаний, — бьющего жеста, — резким броском режущих воздух, прямых, не знающих изворота, слов. Так и теперь. Едва над кафедрой взметнулась плечистая, гибкая фигура, красуясь волосатой
крутой грудью, под расстегнутым бушлатом — и приветственным жестом закрутились над кудрявой головой Георгиевские ленточки «Авроры» — зал дрогнул от приветственных криков. Исступленно, словно отгоняя накликанный было Кучиным черный призрак — С'езд тянулся к фигуре этой, вставшей перед нами символом победного восстания..., «Да здравствует революционный флот!»
«Зимний кончается. «Аврора» стреляет по нем без малого, что в упор!»
«О-о-о!», — стонет, заламывая руки, у самых ног матроса, бледный, с ошалелыми глазами, Абрамович. И, отзываясь на этот жалкий стон — великодушным и неподражаемо-бесшабашным жестом — аврорец успокаивает его, добавляя громким, дрожащим от внутреннего смеха, шопотом:
«Холостыми стреляем».
С них — министров и ударниц — хватит и холостых...
Но снова зловещим шипением прорезают настроение зала новые декларации — «правых». Истерически зовет Абрамович С'езд к Зимнему дворцу, куда решила идти — «погибнуть вместе с /Временным Правительством» группа бундовцев, выславшая его на трибуну. Заявляют о своем уходе со С'езда и меньшевики и «правые» — отныне отмежевавшиеся от нас — эсэры, и еще, еще какие-то группы, из «маленьких».
И все резче, все наглее угроза «фронтовыми» и «взрывом народного возмущения», «неизбежного... в итоге этого безумного и преступного шага»... Так формулируют эсэры...
Верят они себе или нет — но они пытаются глумиться: «Радуйтесь, радуйтесь. Ваша победа — на час! Разве не виден перст судьбы уже в том, что Керенский ускользнул от броневиков и пикетов Военно-Революционного Комитета, — один из всех министров. Единственный, которого вам стоило ловить! Но вы его упустили. И пока вы здесь тешитесь хлопанием и свистом — он идет уже на Петербург, он близится уже к его заставам. — во главе, спешащих «на спасение Революции» с фронта, верных Временному Правительству, войск».
«Вторая... Третья... Особая... Сколько их насчитал Кучин ? Напомнить ?.. В одних окрестностях — в Гатчине, в Красном, в Петергофе — за Керенским 40 тысяч штыков. А у вас ? — Оглянитесь, подсчитайте свои силы»...
И снова, тем же приемом парируя, психологически, удар, уже захолонувший было «предчувствиями» души более робких, — встает на трибуне — без жеста — спокойный, прямой, сухой, костистый — без нервов, весь из сухожилий и мышц, затянутый в солдатскую защитную блузу — латышский стрелок Петерсон. — Они тронулись уже, фронтовые латышские полки! — Они идут на переймы, в тыл войскам Керенского. И раньше/чем он успеет собрать свой дух, растерянный на бегстве — он окажется между двух огней, недоношенный диктатор... Если уже не оказался...
Ибо — уже теснятся к трибуне, по тихому вызову Каменева — представители Гатчинских войск, войск Царскосельских. Живою, стальною оградой стать на пути подкреплений «временщику» — как стали они в дни свержения царской власти — обещаются, клянутся гарнизоны.
И снова в зале радостно и светло. И сгорбясь, волоча ноги, словно придавленные, выбираются из рядов, жидкими вереницами эсэры и меньшевики... «Март» уходит.
Сзади помоста трибуны, у сырой, свежевыбеленной, пачкающей стены, я вижу прижавшуюся к ней сиротливую, скорбную, словно судорогою сведенную фигуру Мартова. Мутно глядя сквозь скривленные стекла пенснэ на затоптанный, забросанный окурками пол — он все еще упорно и наивно ждет, когда станет, наконец, на очередь его «внеочередной запрос».
Но вместо него — решающая весть: дворец взят. Весь состав Временного Правительства арестован и отвезен в крепость. Самосудов удалось избежать — целы и юнкера, и министры.
Мартовцы торопливо отрясают прах от ног своих и оставляют зал... догонять бундовцев и эсэров... Наша фракция удаляется на совещание. Я снова занимаю место за председательским столом.
Но о чем, в сущности, совещаться? Путь ясен. Партия — до последнего человека — не может, не смеет в данный момент отойти, оторваться от масс. И если — как мы ждем, как мы знаем, — на два непримиримых, смертно-враждебных стана разрежет стеною баррикад Россию сегодняшняя ночь — мы не были бы революционерами, если бы искали, где наше место... Хорошо или плохо: лук натянут...: предатель тот, кто толкнет под руку стрелка: переменять прицел — поздно...
Одно только: в такие дни вести может только тот, кто верит. А стало быть, кто не верит в правильность предрешенного, начатого большевиками пути, — пусть с верхов, от руля сойдет своею волею — «вниз», в ряды, на скамьи гребцов... Так думается о себе, пока идут прения...
И так о себе говорю я, приветствуя, в заключительном слове своем, правильность решения фракции, когда подавляющим большинством голосов она, после недолгого обмена мнений, постановляет остаться на С'езде.
Уже под утро — в 6 часов (дрожит в окнах белесый, хмурый рассвет), принимает С'езд декларацию «рабочим, солдатам и крестьянам»...
«Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, Второй Всероссийский С'езд Советов Р. и С. Д. берет власть в свои руки.
«Временное Правительство низложено. Большинство членов Временного Правительства уже арестовано.
«Советская власть предложит немедленный демократический мир всем народам и немедленное перемирие на всех фронтах. Она обеспечит безвозмездную передачу помещичьих, удельных и монастырских земель в распоряжение крестьянских комитетов, отстоит права солдата, проведя полную демократизацию армии, установит рабочий контроль над производством, обеспечит своевременный созыв Учредительного Собрания, озаботится доставкой хлеба в города и предметов первой необходимости в деревню, обеспечит всем нациям, населяющим Россию, подлинное право на самоопределение. ..
«С'езд постановляет: вся власть на местах переходит к Советам Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов, которые и должны обеспечить подлинный революционный порядок.
«С'езд призывает солдат в окопах к бдительности и стойкости. С'езд Советов уверен, что революционная армия сумеет защитить революцию от всяких посягательств империализма, пока новое правительство не добьется заключения демократического мира...
«Солдаты, рабочие, служащие, в ваших руках судьба революции и судьба демократического мира.
«Да здравствует Революция!..»
