ЦАРЬ - ЧУРБАН, ЦАРЬ - ЦАПЛЯ
-  
 
ЧАСТЬ I

I. Ручной деспот II. Царь-мужик III . На перекрестке.IV. Консервативно-демократическая программа V. Развязка самодержавного демократизма; граф Дмитрий Toлстой

VI. Человек системы. VII . Великий голод и «кономическое положение русских крестьян

IX. Поляки и финляндцы. X. Штундисты

 
ЧАСТЬ II.

I. Административная ссылка и тюрьма.. II. Ссылка к полярному кругу

IV. Ход русского революционного движения. V. Современная оппозиция

   
   

 

ЦАРЬ-ЧУРБАН, ЦАРЬ-ЦАПЛЯ
С.М.Степняк-Кравчинский

 

ЧАСТЬ I I. Русская интеллигенция при Александре III .

(VI. Новое царствование.)

 

VI. Новое царствование.

Часто приходится слышать от весьма почтенных людей, что из ста десяти миллионов обитателей России, царь, быть может, тот человек, жизнь которого наименее завидная. Они говорят это, жалея царя. В их словах, конечно, много правды. Такой жизни, которую Александр II уготовил для себя за последние годы своего царствования, и Александр III за все свое царствование, действительно нечего завидовать. Но нельзя отрицать, с другой стороны, что судьба чрезвычайно благоприятствовала молодому наследнику их величия; она создала ему совершенно исключительное положение, которому мог бы позавидовать какой угодно властитель. Вместе с неоспариваемой властью он получил возможность свершать великие дела на благо родины, без большого для себя труда и без малейшего ущерба для так-называемого императорского престижа, т.-е., вернее, для мелкого царского тщеславия и самолюбия. Злополучный Александр II, который начал с великой идеи о коренных реформах, не имел мужества довести свою миссию до необходимого конца. Он остановился на пути реформ после нескольких лет и стал уничтожать дело своих рук. Когда после пятнадцати лет беспощадной реакции русский народ потерял всякое терпение и всякое доверие к царю, когда начались террористические вспышки — тогда сознаться в своей ошибке и дать конституцию значило уступить не только разуму, но и силе. Против такого шага восстала его гордость, и он пытался подавить сопротивление как революционное, так и мирное. Мы знаем, к чему это привело. Александру III досталось страшное наследие крови и мести; и, если даже предположить, что он обладал для этого достаточно независимым духом и энергией, все же требовалось огромное нравственное мужество, чтобы сойти с пути реакции, пренебрегая подозрением, что он действует под влиянием страха.

Положение вступившего теперь на престол молодого царя совершенно иное. Ему нет надобности сводить старые счеты, ничто его не обязывает проявлять твердость духа. Руки его свободны и будут свободны еще несколько времени. Какие бы он ни сделал уступки, никто не припишет их иному чувству, кроме непосредственного желания принести счастье родине. При его восшествии на престол к нему все относились благожелательно и с миролюбивой снисходительностью, которая облегчает самые трудные меры в политике и наполовину обеспечивает их успех.

До своего восшествия на престол Николай II привлекал чрезвычайно мало внимания. Он был очень молод. Александр III пользовался прекрасным здоровьем, и вопрос о его наследнике представлял лишь весьма отдаленный интерес. Наследник мало чем выделялся из общей толпы незаметных великих князей. Ему не приписывали никаких особых взглядов, он не примыкал ни к какой партии при дворе. Круг, в котором он вращался, был совершенно бесцветный. Из небольшого кружка молодых аристократов, его ближайших друзей, никто не выделялся своими способностями. И, действительно, все они потом стушевались, оставив молодого царя в руках старых советников его отца. И сам наследник не производил впечатления сколько-нибудь выдающегося, или еще менее, блестящего человека. Его наставники не были высокого мнения о его способностях. Люди, встречавшие его при его первом появлении в свете, т.-е. во время его кругосветного путешествия, когда он посетил Египет, Индию, Японию и Сибирь, выносили о нем то же самое неопределенное впечатление.

Очень высокомерное обращение с подчиненными и с теми, которые заботились об его удобствах, весьма невыгодно отличали русского наследника от членов других царственных домов, отличающихся обыкновенно любезностью в обхождении. Кроме того, он еще поражал чрезмерной любовью к развлечениям и невежеством. Наблюдая однажды за опреснением морской воды на пароходе, он спросил, не испарится ли при этом морская соль и не пройдет ли она в холодильник вместе с паром.

В качестве председателя комитета помощи голодающим в 1891 г ., наследник не сделал ничего, заслуживающего внимания, и проявил явную нелюбовь к общественной деятельности — для него она заключалась в том, чтобы читать и подписывать доклады и всякие официальные бумаги. Эта черта предвещала скорее нечто хорошее в сыне его отца, Но совершенно невозможно предвидеть, каким будет в будущем властитель по тому, какой он был государь in spe. В особенности это относится к России, где для наследника престола не только неудобно, но даже рискованно чем-либо выделяться и проявлять свою личность. Хорошо известно, что Александр II, будучи наследником, вынужден был, чтобы рассеять подозрения своего отца, притворяться до тридцати шести лет консерватором, равнодушным к общественным интересам, а это не вполне соответствовало его тогдашним настроениям. Когда впоследствии его собственный наследник, будущий Александр III, проявил в частной жизни склонность к славянофильству, это было истолковано как политическая интрига. Говорили, что он был отдан под полицейский надзор, и что частную его переписку вскрывали.

Что касается теперешнего царя, то ему, невидимому, нетрудно было держаться безличной политики: в его молодые годы люди его положения проявляют обыкновенно мало индивидуальности во взглядах и характере. Но русское общество этого, видимо, не замечало, а если и замечало, то не придавало значения. Николай II был молод, и обычная вера людей в великодушие, бескорыстие и чистоту молодости еще более поднимала надежды и радостное доверие, с которым все приветствовали его восшествие на престол. Россия точно помолодела за ночь.

Затаенные чувства злобы и мести, накопившиеся среди ужасов минувшего царствования, суровое и мрачное отчаяние, готовое прорваться в новые кровавые деяния, внезапно превратились в розовые надежды — как надвигающаяся гроза иногда разрешается благодатным, теплым летним дождем. Крайняя или, точнее говоря, более основательно и логично мыслящая фракция оппозиции, умудренная опытом прошлого, отлично знала, что совершенное ребячество ожидать каких-либо уступок, не производя соответственного давления. Но и эта крайняя фракция смотрела с надеждой на будущее. Ей казалось, что новое правительство, возглавляемое столь молодым царем, будет податливее предшествовавшего, что поэтому потребуется гораздо меньшее давление и не нужно будет прибегать к насильственным действиям.

В обществе же прилив надежд вызван был внезапно вспыхнувшей верой в молодого даря, в его добрые намерения, его подлинную любовь к родине. Любопытно, что именно «Новое Время», самая цинично-реакционная и вместе с тем наиболее дальновидная из всех русских газет, наиболее ярко выразила преобладавшее в то время настроение. «Россия, — так приблизительно писало «Новое Время», — смотрит с надеждой на своего нового государя. Он молод, но молодость не порок. Молодость великодушна, и так мало нужно, чтобы дать счастье нашей многострадальной родине». И действительно было бы достаточно весьма немногого, чтобы удовлетворить Россию. Наиболее дальновидная часть оппозиции выставляла требование конституции по образцу конституций других европейских стран. Большинство же либеральной партии не требовало и этого. По заявлениям либеральной прессы, по резолюциям представительных собраний, имевших мужество выражать свои мнения, а также по другим сведениям и указаниям можно заключить, что огромное большинство либеральной оппозиции готово было удовольствоваться палатой депутатов только с совещательным голосом.

Чтобы показать, до чего умеренно (можно сказать слишком умеренно) такое требование, достаточно упомянуть, что в России уже есть существующее пятьдесят лет учреждение, имеющее такой совещательный, консультативный голос в законодательстве. Это так-называемый Государственный Совет, выполняющий всю законодательную работу. Министры проводят контрабандой законы собственного изготовления путем циркуляров, имеющих силу закона, или же обязательных «разъяснений» законов, иногда идущих явно в разрез с законом, который они разъясняют. Но обычно каждый новый законопроект, составленный в соответствующем министерском департаменте, представляется Государственному Совету, и он обсуждает его, предлагает поправки, выносит резолюцию за или против проекта; царю же предоставляется утвердить мнение большинства или меньшинства, после чего проект становится законом.

Один только сумасшедший Павел I писал свои глупые законы сам, ни с кем не советуясь. Все другие цари имели достаточно здравого смысла, чтобы не пользоваться в полной мере неограниченностью своей законодательной власти. Цари вводят иногда по своей инициативе новые законы, отдавая о том указы соответствующим министрам; но законы эти до их обнародования неизменно проходят через какое-нибудь совещательное собрание — обыкновенно через Государственный Совет, а в исключительных случаях через совет министров.

Собрание представителей народа, облеченных лишь совещательными полномочиями, означало бы только изменение в личном составе Государственного Совета. Вместо того, чтобы быть назначенными царем, эти советчики по законодательным делам были бы избранниками народа. Ясно, что такая реформа не передавала бы в руки народа управление государственными делами. Но не дело монарха, конечно, восставать против недостаточности такой реформы — и чем умереннее требование, тем меньше причин ждать отказа. Так приятно мечтать о дарах, падающих с неба — и в течение двух месяцев русское общество предавалось розовым надеждам.

За каждым шагом молодого царя следили с затаенным дыханием, и все истолковывалось в самом благоприятном смысле. Все точно молча сговорились хвалить и поощрять начинания нового царствования. Общество простило молодому царю его первый манифест, в котором, возвещая о своем вступлении на прародительский престол, он заявлял, что требует безусловной преданности и послушания себе, как непременного условия величия России. Это было несколько самонадеянно со стороны молодого человека двадцати шести лет, но на это посмотрели сквозь пальцы, как на традиционную фразу, и ждали все с той же доброжелательной снисходительностью каких-нибудь знаков перемены к лучшему.

Две незначительные уступки, сделанные в первые дни нового царствования, поддерживали надежды, порожденные в сущности бездейственным оптимизмом. В столкновении между поляками и генерал-губернатором Гурко, грубым кавалерийским генералом, молодой царь стал на сторону поляков. Он милостиво разрешил своим польским подданным принять присягу на своем родном языке, а не на официальном русском, чуждом для них. Генерал-губернатор обиделся и прислал прошение об отставке, которая была принята. В благодарность за эту небольшую уступку поляки встретили овациями преемника Гурко, генерала Оржевского, и 6-го декабря, в день именин царя, устроили в Варшаве блестящую иллюминацию без всякого понуждения со стороны полиции. Такой чести еще не удостаивался ни один царь от обитателей гордой польской столицы. У Николая II положительно не было основания жаловаться на недостаточное сочувствие и доверие к нему со всех сторон.

Столкновение с Финляндией было несколько более серьезное, и молодой царь проявил себя в нем в очень благоприятном свете, обнаружив редкую в королях и императорах способность внимать доводам разума и сознаваться в своих ошибках.

В первом манифесте царя, в котором он возвещал, что возложил на себя венец русской империи и великого княжества финляндского, о Финляндии говорилось, как о стране, «неразрывно соединенной» с Россией, в то время как финны считают, что их родина совершенно отделена от русской империи, и только обе короны соединены на главе одного монарха. Кроме того, цари, как конституционные финляндские государи, всегда подписывали при восшествии на престол обещание соблюдать конституцию Великого Княжества Финляндского; после того только финны приносили присягу. Николай II уклонился от выполнения этого обычая, и финны сильно встревожились. В виду посягательств на их конституцию, отметивших последний год предшествовавшего царствовании, финны совершенно справедливо увидели плохое предзнаменование в поступке молодого царя и решили постоять за свои исконные свободы. Они с общего согласия отложили принятие присяги и послали своего официального представителя статс-секретаря генерала Денна в Ливадию к новому царю, с поручением сделать ему соответствующее представление и убедить его подписать торжественное обязательство. В течение целой недели Финляндия находилась в тревожном выжидании, пока, наконец, не получилась телеграмма от генерала Денна. Он сообщал, что молодой царь подписал обязательство и приказал исправить ошибку, вкравшуюся в манифест, после чего в Финляндии все приняли присягу на верность царю.

В противоположность этим двум фактам — отставке генерала Гурко и принятию финских представлений, говорившим в пользу молодого царя, ряд других фактов производил совершенно обратное впечатление. Через несколько дней после манифеста, возвещавшего о восшествии на престол Николая II , изданы были строгие указы, направленные против штундистов и евреев. Цензура действовала с прежней беспощадностью, и обыски, с неизбежно следовавшими за ними арестами, тюрьмой и ссылкой, производились еще с большей свирепостью, чем когда-либо, и по-прежнему без всякого разбора. Шансы в смысле ожиданий добра или худа от нового царствования склонялись скорее в сторону худа. Но общество не подводило итогов. Все дурное приписывали чиновничеству, а всякий намек на прогрессивность приветствовали, как солнечный луч в пасмурный день.

Основания для такого оптимизма были до такой степени ничтожны, что поневоле возникают сомнения в искренности их. Очень почтенные люди надеялись завлечь молодого царя похвалами. Популярность заманчива, и, быть может, ему захочется заслужить похвалы, которые так щедро расточались ему в кредит; быть может, он сам поверит, что таков, каким его выставляют. Няни прибегают иногда к такой хитрости с непослушными детьми, уверяя их, что они умницы, пока, наконец, они не начинают действительно хорошо вести себя.

Но эта наивная уловка не имела в данном случае желанного успеха. Молодой царь или действительно принимал похвалы буквально, считая, что заслужил их, или же был органически лишен воображения и не увлекся стремлением к популярности.

По возвращении из Ливадии, он находился, повидимому, под бдительным надзором и не делал никогда ничего, «что могло бы вызвать опасное возбуждение в общественном мнении», по излюбленному выражению цензуры. Старые заправилы вполне им завладели, и внутренняя политика постепенно входила в прежнюю колею. Все министры прежнего царствования остались на своих местах, кроме Кривошеина, который был смещен за очень уж неприкрытую растрату казенных денег. Дурново, министр внутренним дел, настолько успокоился, что в частной беседе с редакторами влиятельных петербургских газет очень уверенно заявил, что нечего ждать каких-либо перемен и что все останется по-старому. Так и казалось по всем признакам. Но молодой царь еще не открывал свои карты, и общество продолжало надеяться и ждать.

Через несколько недель предстояло бракосочетание молодого паря с принцессой Алисой. Все с нетерпением ждали этого события потому, что оно должно было, наконец, вывести царя из его сдержанности. Манифесты, которые неизменно издаются в таких случаях, хотя по существу и не носят политического характера, но всегда отражают политическое направление правительственных кругов. Золотая грамота, рог изобилия, расточающий разные милости, появился, в должное время. Иностранная печать, продолжая по инерции итти по пути восхваления, приветствовала манифест, как акт высокой милости, не виданной в России уже полвека. Но сами русские были другого мнения. При всем желании нельзя было питать никаких иллюзий относительно характера этого манифеста. Крестьянам, по обыкновению, прощались недоимки, которых было не собрать с них, так же, как и старые долги казне, все равно совершенно безнадежные; во всем же остальном манифест был до-нельзя скаредный и мелочный. Только по отношению к ворам, грабителям и лихоимцам, молодой монарх проявлял человеколюбивые чувства. Что касается проступков, совершенных, как протест против общего угнетения и нетерпимости, то о них или совершенно не говорилось в манифесте, или говорилось с такой мелкой мстительностью и злобой, что это подтверждало — в ином смысле — мнение некоторых английских газет об исключительном характере манифеста. В нем не блеснуло ни луча надежды для многих сотен людей, пострадавших за свои религиозные убеждения. Ни словом не были упомянуты нарушения законов о печати, хотя амнистия всегда касается в первую голову такого рода проступков.

О поляках, традиционных жертвах русских царей, в манифесте, правда, идет речь, но как бы с тем, чтобы устроить над ними издевательство. Участникам в польском восстании, происходившем тридцать два года тому назад, проживавшим еще в Сибири, разрешалось селиться всюду..., кроме тех мест, где министр внутренних дел сочтет их пребывание опасным для общественного порядка. Другими словами, им запрещалось возвращаться именно в Польшу, и таким образом амнистия, будто бы дарованная полякам, зависела в каждом отдельном случае от усмотрения министра внутренних дел.

Что касается политических преступников, то лишь одна категория их получила полную амнистию — те, которые осуждены были по ст. 447 *) Уложения о Наказаниях. Но если справиться с этой статьей, то оказывается, что она относится к проступкам, которые стыдно даже называть преступлениями: в статье этой говорится о виновных «в надругательстве над изображениями царя, царицы или наследника», т.-е. в повреждении или уничтожении «священных» изображений, а также виновных в «заочном оскорблении, угрозе или надругательстве» государя или членов его семейства, но без цели возбудить неуважение к священной особе императора», т.-е. в пьяном виде или в момент какого-нибудь возбуждения, когда бывает, что люди ищут облегчения в бессмысленной ругани.

*) Ст. 103 Угол. Улож. (по прод. 1909 г .).

 

К настоящим же политическим преступникам отношение манифеста оскорбительное и злостное. Ничто им не дается без коварной уловки, предоставляющей властям возможность отнять то, что дано. Облегчение наказаний заключенным или сосланным в Сибирь обусловлено их «хорошим поведением» — это отдает их всецело на произвол министра и властей. Когда речь идет о «политических», то дурное поведение означает верность принципам, за которые они страдают, — часто даже просто достоинство и выдержку в обращении с властями.

Эта мелочная осмотрительность сказывается еще с большей ясностью в статье манифеста, касающейся политических эмигрантов. Им милостиво разрешается обратиться к министру внутренних дел с прошением о разрешении вернуться на родину, причем они должны изъявить готовность «искупить свою вину искренним раскаянием и преданностью престолу». Это мало похоже на помилование. В праве отречься от своего прошлого никогда не отказывали политическим преступникам, и правительство всегда принимало отступников с распростертыми объятиями. Достаточно упомянуть о Льве Тихомирове. Он отрекся от своих прежних убеждений и получил полное прощение от Александра III ,—хотя и был в свое время членом Исполнительного Комитета, приговорившего к смерти Александра II .

Несколько менее выдающихся людей, которые последовали примеру Льва Тихомирова, тоже получили всепрощение, и им разрешено было вернуться на родину. И в этой части манифеста Николая II есть пункт, который ставит бюрократию на более высокое место, чем она занимала до того. По отношению к эмигрантам, как и к полякам, право миловать по собственному усмотрению, которое составляет личное право царя, — никто из предшественников Николая II никому этого права не уступал — теперь передается министру внутренних дел.

По точному смыслу манифеста министр внутренних дел по собственному усмотрению представляет или не представляет царю прошения раскаявшихся эмигрантов. Ему «разрешается» принимать такие прошения и давать им надлежащий ход. А то, что «разрешается», тем самым предоставляется на усмотрение.

Мы, конечно, никоим образом не желаем упрекнуть молодого царя за препятствия, которые он ставит ренегатам. Мы только отмечаем еще один знак усиления власти бюрократии, которой новый царь очень легко во всем уступает.

Приведем еще одну любопытную подробность. Министру внутренних дел не предоставляется полная свобода в этом вопросе. Манифест ограничивает его в одном пункте: министру запрещается представлять царю прошения о помиловании эмигрантов преступление которых подходит под ст. 249 Уложения о Наказаниях.

Можно подумать, что в этой статье идет речь о цареубийстве или того хуже. На самом деле, если ознакомиться с статьей 249, то окажется, что она в сущности обнимает все виды политических преступлений.

Вот эта знаменитая статья, которая постоянно применялась в последние пятнадцать лет: — «За бунт против власти верховной, т.-е. восстание скопом и заговором против Государя и государства, а равно и за умысел ниспровергнуть правительство во всем государстве или некоторой оного части или же переменить образ правления... все, как главные в том виновные, так и сообщники их, подговорщики, подстрекатели, пособники, попустители и укрыватели, подвергаются лишению всех прав состояния и смертной казни; те, которые, зная о таком злоумышлении и приготовлении к приведению оного в действо и имея возможность довести о том до сведения правительства, не исполнили сей обязанности, приговариваются к тому же наказанию».

Совершенно ясно, что эта статья может быть применена ко всякого рода участию в деле революции; и действительно, начиная с 1879 г ., т.-е. с тех пор, как революционная партия включила в свою программу низвержение самодержавного строя, всех революционеров предавали суду на основании этой ужасной 249-ой статьи. Государственный обвинитель требовал всегда смертной казни для каждого из обвиняемых, и всякое смягчение приговора рассматривалось, как особая милость.

Ссылка на эту статью превращает весь манифест в насмешку, и приходится предположить, что или молодой царь просто дурачил простодушное общество, или же сам был одурачен и подписал первый ответственный документ своего царствования, не дав себе труда вникнуть в смысл, скрывавшийся за неуклюже составленными параграфами манифеста.

Если та часть манифеста, которая относится к политическим преступникам, любопытна для характеристики всего умственного склада молодого царя, то другая часть, касающаяся ссылки, имеет еще более широкое значение и знаменует собою цельную политическую систему.

Не может быть речи ни о внутреннем мире, ни о правосудии, ни о гарантиях гражданских прав, ни об ослаблении бюрократической тирании, пока сохраняется в силе административная ссылка.

Относительно этого же теперь не остается сомнений. Об административной ссылке на протяжении всего манифеста говорится, как о чем-то неоспоримом, как о неотъемлемой части всего правительственного строя.

С жертвами административного произвола манифест обходится еще хуже, чем с пострадавшими от судейского прислужничества.

Манифест смягчает наказания политическим преступникам, осужденным по суду, за исключением тех случаев, когда приговоры состоялись в административном порядке. Участь административных ссыльных облегчается лишь при том условии, что административным властям заблагорассудится высказаться за такое облегчение.

После обнародования манифеста от 17-го января всякому непредубежденному человеку было ясно, что нечего ждать добровольных уступок от нового царя. Но русское общество обладает в необычайной степени способностью надеяться вопреки очевидности, и большие придворные торжества, вроде свадеб, коронации и т. п., особенно благоприятствуют проявлению этой черты.

Разочарованные свадебным манифестом, эти оптимисты перенесли было свои надежды на коронацию. Но тут произошло нечто неожиданное: молодой царь спустился с облаков бюрократического Олимпа и выступил со столь определенным, недвусмысленным заявлением, что всякая дальнейшая иллюзия становилась невозможной.

Один из героев великого сатирика Щедрина сожалеет, что он не бессловесное животное, например, не вол, так как человеку никак нельзя чувствовать себя в безопасности в России, что бы он ни говорил. Каждое слово может быть ложно истолковано шпионами и навлечь беду на того, кто произнес его. А если бы человек только мычал, то самый пронырливый шпион не смог истолковать его мычания в дурную сторону.

И для царя было бы многим приятнее, если бы его подданные только мычали. Но так как они обладают даром речи, не имея права пользоваться им, или, как выражается Ольга Новикова, пользуются полной свободой убеждений, но не имеют права их высказывать, то иногда происходят неприятные инциденты. Подданным царя полагается говорить, они даже обязаны говорить в некоторых торжественных случаях, так как никакое торжество не может ограничиться пантомимой — это было бы слишком скучно; но в членораздельной речи неминуемо проскальзывают предосудительные мнения. Это царю пришлось изведать на собственном опыте.

В ответ на первый манифест царя, возвещавший о его восшествии на престол и о предстоящем брака, многие губернии и области империи прислали в столицу делегации с поздравлениями. Несколько земств тоже воспользовались этим случаем, чтобы выразить молодому государю истинные чувства и пожелания страны. Явились представители от тверского, черниговского и других земств. Чтобы показать, до чего скромны были эти пожелания, достаточно привести адрес тверского земства, наиболее открыто и с наибольшим достоинством высказавшего свои и общие пожелания. Вот главнейшие места этого адреса, в котором выражалась уверенность, что «с высоты престола всегда будет услышан голос нужды народной» и затем говорится: «Мы уповаем, что счастье наше будет расти л крепнуть при неуклонном исполнении закона как со стороны народа, так и со стороны представителей власти, — ибо закон, представляющий в России выражение монаршей воли, должен стать выше случайных видов отдельных представителей этой власти. Мы горячо веруем, что права отдельных лиц и права общественных учреждений будут незыблемо охраняемы. Мы ждем, государь, возможности и права для общественных учреждений выражать свое мнение по вопросам, их касающимся, дабы высоты престола могло достигать выражение потребностей и мысли не только администрации, но и народа русского... Мы верим, что в общении с представителями всех сословий русского народа, равно преданных престолу и отечеству, власть вашего величества найдет новый источник сил и залог успеха в исполнении великодушных предначертаний вашего императорского величества».

Адрес тульского земства был не то, что еще более умеренный, — трудно было превзойти в этом отношении тверских земцев, — но он был составлен в таких покорных выражениях, что только чуткое русское ухо могло подметить в нем намек на оппозицию. После многократных изъявлений преданности и верноподданнических чувств, тульское земство имеет смелость сказать следующее:

«Связанные с лицом народа, сознавая себя частью великого единого целого и призванные к местной общественной деятельности, мы, люди земские, глубоко верим, что местные потребности могут быть удовлетворены лишь при посредстве местных людей, и просим доверия своего царя, которое необходимо для плодотворного служения родине, просим открытого доступа голоса земства к престолу. Мы верим, что только освященное живым общением царя совокупное единство работ возбудит новые живые силы».

Эти выдержки дают ясное общее представление содержания адресов. Недовольные подданные, наверно, никогда и нигде не говорили со своими деспотическими властителями в таком примирительном тоне.

Прежде чем иметь право представить свои адреса государю, депутации должны были вручить их на просмотр министру внутренних дел, и он уже решал, насколько удобно представить их государю. Либеральным земствам отказано было в этом праве, их адреса, признали неподходящими, и министр лишил депутации этих земств «счастья» предстать перед царем.

Царю, конечно, доложили о дерзости либеральных земств, и у него было достаточно времени, чтобы обдумать и подготовить ответ; очевидно поэтому, что ответ царя следует считать вполне обдуманным изложением его взглядов. Ответ этот хорошо известен в Англии; он произвел впечатление холодного душа. Вот эта знаменательная речь, которую я привожу целиком. В одном качестве ей нельзя отказать, в краткости:

«Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для выражения верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих каждому русскому. Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления.

Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель».

Официальные газеты сообщали, что речь царя была встречена восторженными криками. Но это неверно. Очевидцы говорят, что в начале речи действительно раздавались крики «ура», но заключительные слова выслушаны были в гробовом молчании. На другой день на заранее объявленный молебен из шестисот делегатов явились только тридцать. Корреспонденты иностранных газет, немецких и английских, которые пишут с мест, сообщали все, что речь царя вызвала крайнее недовольство. Даже русские газеты, несмотря на цензурную узду, носят явные признаки перелома в общественном мнении России. Иначе быть не могло: помимо содержания, речь царя произвела самое тягостное впечатление по самой форме. Вежливость — основной закон в сношениях между культурными людьми, каково бы ни было их общественное положение, и как было не обидеться на грубость человека, который, при всей высоте своего ранга, был неопытным мальчиком сравнительно е людьми пожилыми, предводителями дворянства, бывшими судьями, председателями земств, и вздумал обратиться с ними, как со школьниками.

В политическом отношении речь 17-го января составляет эпоху в истории русского оппозиционного движения. До того правительство представляло дело в таком виде, точно одни лишь беззаконники, сумасброды, революционеры, социалисты и другие такого рода беспутные люди требуют преобразования русского государственного строя. Николай II первый заявил всенародно, что вся страна через своих полномочных представителей просит у него конституционных реформ, и что он, царь, отказывает своему народу в этой просьбе, и решил отказывать до тех пор, пока это будет возможно.

Внутренняя политика нового царствования, невыясненная до того, вполне определилась речью царя в ответ земствам; конечно, определилась не раз навсегда, но во всяком случае на некоторое время. Медовый месяц нового царствования закончился 17-го января. Царь и Россия столкнулись, как враги. Народ сделал Николаю II мирное предложение; он его отверг и предпочел войну.

Какова же, однако, причина такого безумного упорства, спросит английский читатель. В наш скептический век люди не верят ни во что трансцендентное — ни в трансцендентную добродетель или порок, ни в трансцендентную мудрость или глупость. Кажется совершенно невероятным, чтобы человек в своем уме умышленно сел на предохранительный клапан, отлично зная, что рано или поздно должен последовать взрыв, между тем как у него в руке ключ, которым стоит только повернуть кран, чтобы весь опасный пар сразу вышел.

Такая самоубийственная тупость кажется прямо непостижимой, и потому приходят к заключению, что царь не имеет возможности преобразовать государственный строй, который он возглавляет. Он бы, наверно, это сделал, если бы мог.

Это рассуждение в некотором смысле совершенно верное. Очевидно, есть что-то непреодолимое, что мешает царю перестроить внутреннее управление России. Что же это такое? — спрашивают англичане.

Самая быстрая и услужливая из наших умственных способностей — воображение. Оно всегда готово заполнить пробелы понимания, и воображение, конечно, склонно ко всякого рода сенсационным толкованиям фактов. Останавливая с изумлением взор на могущественнейшем монархе в мире, который в то же самое время как будто самый беспомощный из людей, воображение очень просто разрешает загадку такого сочетания власти и бессилия в одном человеке.

Революционеры весьма убедительными средствами побуждают царя к либеральным реформам, повидимому, желательным для всех и благотворным для страны. Но, очевидно, в России, под боком у царя, есть другая партия, такая же крайняя и неистовая, как революционеры. Она толкает его в противоположную сторону и, повидимому, готова, если ее прижмут к стене, пустить в ход такие же средства устрашения, как и революционеры. Поставленный между этими двумя огнями, царь не знает, на что решиться, и ему остается дрожать и сохранять status quo.

Такие предположения постоянно высказываются и публично и в частной беседе, когда речь идет о положении России. Таинственных поборников реакции называют иногда «аристократической партией», иногда «старыми славянофилами». Но чаще, для большей таинственности, их не обозначают никаким названием. Это во всяком случае лучше. Но еще лучше, однако, совсем не говорить о подобного рода пугалах, ибо их в действительности не существует. Это знает всякий образованный русский.

В России нет «аристократической партии» по той простой причине, что нет аристократии в научном, историческом смысле этого слова. Кучка людей, которые называют себя аристократами, на самом деле являются классом, который в ряде поколений пользовался известными привилегиями, дарованными ему царской властью в ущерб народу.

Что касается «славянофилов», то о них нельзя говорить серьезно. Небольшая часть их, почти никем теперь не представденная, является группой ученых и философов, не имеющих даже той власти, которую дает людям над их современниками мастерство слова и высота мысли. Другая, большая часть славянофилов, вполне влилась в бюрократию и представляет собою в этой среде честолюбивые и захватные стремления самодержавия.

Единственный класс, который в России определяет собою внутреннюю политику, — это бюрократия, полчища чиновников. Хотя каждый из них в отдельности и все вместе зависят от царской воли, но их очень много, и над ними не может быть действительного контроля; поэтому они имеют полную возможность действовать наперекор своему властителю и обратить в ничто каждый его приказ, если им это вздумается. Но между ними нет никакой внутренней связи, никакой солидарности. Они никогда открыто не восстают, не устраивают забастовки, даже не проявляют неудовольствия по поводу какого-нибудь распоряжения. Их сопротивление пассивное, молчаливое, покорное, но непреодолимое, потому что оно органическое, как следствие некоторых основных черт бюрократии, ее традиций и привычек, обратившихся во вторую природу.

Пытаясь преобразовать государственный строй чрез посредство бюрократии, царь оказывается в положении человека, вздумавшего поднять стул, на котором он сидит. Но ничто не мешает ему стать на твердую почву и найти новую точку опоры. История величайшей реформы, предпринятой по инициативе самодержавия, — освобождение крестьян — служит доказательством и примером этого.

Николай I искренно стоял за отмену крепостного права, и уже в 1826 г . собирался сделать что-нибудь для освобождения крестьян. Но он был слепой приверженец бюрократизма и поручил разработку закона освобождения комиссии чиновников; они же имели сами крепостных и относились, конечно, враждебно r предпринятой реформе. Они делали поэтому вид, что повинуются воле царя, но умудрялись просто путем проволочек разбить все его намерения. Целых двадцать лет комиссии заседали, собирали материалы, накопляли груды томов в архивах и не двигали дело ни на один шаг. При смерти Николая I вопрос об отмене крепостного права находился в совершенно таком же положении, как при его вступлении на престол.

Когда Александр II принял твердое решение провести реформу, бюрократия в целом отнеслась к его решению так же враждебно, как плантаторы южных штатов в Америке к освободительным планам президента Линкольна — и по тем же причинам. Чиновники не помышляли, однако, о том, чтобы открыто ослушаться царских приказаний, а если на этот раз им не удалось задушить проект под кипами канцелярских отношений, то лишь потому, что Александр II отклонился от бюрократической рутины и привлек к сотрудничеству живые силы страны, печать и общественное мнение. Это сделало возможным осуществление реформы и в дальнейшем усовершенствовало бы ее и изменило всю жизнь России, если бы Александр II не повернул вскоре назад и не пошел по стопам своего отца.

Предположим, что царь решил дать конституцию России. Нет той силы, которая бы заставила его в таком случае отказаться от своего намерения. Реакционная партия при дворе и министры, неразрывно связавшие себя с реакцией, подняли бы все на ноги, чтобы оказать давление на царя. Они бы старались запугать его всяческими вымышленными опасностями. Но им бы никогда не пришло в голову предпринять что-либо с целью насильственного воздействия на царя или даже стать в открытую оппозицию, а тем более во враждебное отношение к царю.

Даже персидский шах или турецкий султан могут скорее натолкнуться на открытую оппозицию при дворе, чем русский царь. Религиозный фанатизм часто толкает людей на опрометчивый шаг, расчетливость же придворных никогда не допускает неосторожности. К тому же по отношению к конституционной реформе двор и высшая бюрократия будут домом, разделившимся сам в себе. Свет культуры сделал свое дело даже в этих темных сферах, и в настоящее время есть много сторонников конституции даже среди министров.

Царь только глава огромного административного механизма и сам по себе может сделать очень немного. Но он легко мог бы найти деятельных помощников среди лучших людей чиновничества, так же как Александр II находил сподвижников для реформ раннего периода его царствования.

Ничто не может фактически помешать царю, если он захочет провести конституционную реформу, никакая тайная сила не может удержать его против воли на путях реакции. Относительно этого не может быть двух мнений среди тех, которые сколько-нибудь осведомлены о русском чиновничестве. Но с такой же уверенностью можно утверждать, что если бы действительно существовали фактические препятствия и воображаемые опасности, мешающие конституционной реформе, то тем скорее можно было бы ожидать добровольного отречения от самодержавной власти.

Нравственная власть бюрократии над царем гораздо могущественнее всякого предполагаемого запугивания со стороны темных реакционных сил. Царь не может освободиться от бюрократического рабства, потому что оно сидит в нем самом. Царь глава бюрократии и проникся ее духом, ее складом мыслей и взглядами. Из орудия в руках государства бюрократия превратилась в воплощение самого государства. Огромный автомат приобрел в течение ряда поколений какую-то кажущуюся жизненность и поработил механика, который боится коснуться его, из боязни, что вместе с ним рушится весь мир.

Чем огромнее и сложнее становится государственная машина, тем менее вероятия, чтобы какой-нибудь царь тронул ее, и напротив того, тем сильнее становится искушение оставаться во главе этого гигантского механизма в тщетной надежде на возможность управлять его работой.

В тех, кого люди имели глупость сделать вершителями судеб народов, с самого детства развивают дурные инстинкты: гордость, высокомерие, нетерпимость ко всякому порицанию и сознание недосягаемого превосходства над всеми другими людьми. Все эти инстинкты и страсти сами по себе препятствуют тому, чтобы самодержец добровольно отказался хотя бы от частицы своего могущества. Нельзя и ожидать, чтобы человек, постоянно окруженный лестью, привыкший считать себя высшим существом, поставленным у власти волей Божией и предполагаемой слепой преданностью миллионов народа, вдруг сделался поборником народных прав .

Но, к несчастию, опьянение властью не только плод дурных инстинктов. Оно питается также добрыми намерениями. Гуманитарные идеи нашего века, несомненно, повлияли на русское самодержавие и сделали невозможным абсолютно эгоистичный эпикурейский деспотизм в духе римских цезарей или восточных ханов и шахов, но этот же прогресс уменьшил шансы русских на то, что они получат конституцию с высоты престола.

Чем более человек сознает в себе искреннее желание творить добро, тем более он держится за власть, в твердой вере, что только власть и даст ему возможность выполнить свои намерения .

Так как самодержавие, несомненно, сделало очень много для России в прошлом, то, при желании, легко убедить себя, сделав небольшое усилие воображения, что так оно будет и теперь.

В одном отношении, в смысле расширения пределов государства, самодержавие действительно имеет преимущество перед свободным государственным строем. Свободная Россия будет сильнее изнутри. Но конституционное государство не может сравниться с монархией в завоеваниях и аннексиях, так как жизненные силы народа направлены при свободном строе преимущественно на внутреннее развитие. Внешняя политика отходит на второй план по мере того, как расширяется гражданская и политическая свобода, в то время как при самодержавии она составляет главную опору государственной власти.

Официальные защитники самодержавия говорят, что оно необходимо для того, чтобы сохранилось единство империи. Это совершенный вздор. Россия органически единая страна и не может распасться на части совершенно так же, как северо-американские Соединенные Штаты. Польша и Финляндия — не Россия. Если — что, однако, мало вероятно — они предпочтут отдельное существование в качестве мелких государств преимуществам свободного политико-экономического союза с такой страной, как Россия, и в виду этого отпадут, то Россия от этого ничего не потеряет. Но, конечно, если желать дальнейшего расширения государства во все стороны, то необходимо сохранить самодержавие. А на чем остановится процесс такого расширения? Шовинизм ведь ненасытен.

Недавняя японская война разоблачила скрываемые до того стремления русского правительства укрепить за собой первенство на Дальнем Востоке. России нужна Манджурия и Корея, Порт-Артур и еще многое другое, и поэтому она не хочет, чтобы Япония выхватила у нее эту добычу.

Армянский вопрос столь же ясно выявил захватные стремления России в другом направлении. Русские дипломаты ни за что не соглашались на автономию Армении, потому что независимая Армения, как независимая Болгария, составила бы преграду расширению России. Порабощенная же Армения, напротив того, будет искать спасения от ужасов турецкого владычества под скипетром белого царя, и рано или поздно упадет к его ногам, как золотое яблочко. Это даст России стратегический ключ к владычеству над двумя морями и обратит Малую Азию и Персию в подвластные России области. Затем, когда русская граница «округлится» в этих направлениях, удовлетворятся ли этим амбиции «националистов»? Не соблазнятся ли они желанием раздвинуть русские границы и открыть для русского рынка полосу земли, ныне управляемую эмирами, а оттуда перескочить в огромную страну несказанных богатств, охраняемую всего семидесятью тысячами солдат? Эта страна может показаться беззащитной добычей тому, у кого под началом четырехмиллионная армия, которая к тому времени дорастет до семи или восьми миллионов.

Европа никогда не сделается «казацкой», как предсказывал Наполеон. Превосходство европейской культуры составляет этому непреодолимое препятствие. Но в Азии все преимущества на стороне России, и нет пределов ее возможному расширению в этом направлении. Мольтке говорил, что Россия, быть может, завоюет когда-нибудь всю Азию, за исключением Индии. Но книга его написана была пятьдесят лет тому назад, когда нельзя было предвидеть, как велико будет в военном отношении преимущество стран, которые ввели у себя всеобщую воинскую повинность. Подтвердил ли бы он теперь свое тогдашнее ограничение? И — что более важно — признали ли бы необходимость такого ограничения русские шовинисты?

В человеческом стаде сохранилось еще столько грубых инстинктов, свойственных дикарям, что тысячи людей готовы продать свое прирожденное право на свободу за чисто Платоническое наслаждение от мысли, что их родина попирает ногами другие народы и повергает их в прах. Вот почему самодержцы стараются окружить себя обаянием военной славы.

Легко себе представить, что у тех, которые стоят во главе государства и сами играют главную роль в этой шовинистской эпопее, может закружиться голова от столь блестящих перспектив. Им поэтому кажется не только допустимым, но и доблестным отказать народу в свободе ради такой «великой» будущности.

И не только все это поддерживает самодержавное упорство. Существует еще фантастическое представление о всемогущем правителе, который, подобно народному трибуну, стоит выше классовых интересов и соревнований и является благодетелем и защитником народных масс. Этой фикцией пользовались уже десятки раз и никогда ею так не злоупотребляли, как в царствование Александра III . Но она все же постоянно снова всплывает как в высших сферах, так и в низших слоях сельского населения: непонимание политической действительности при царском дворе такое же непроходимое, как и в самой темной толще русского крестьянства. К этому присоединяется узкая и односторонняя критика парламентских упреждений, преувеличенное осуждение их незначительных недостатков и пренебрежение к их большим достоинствам. Этого рода критику особенно удобно применять к парламентаризму в настоящее время социальной борьбы, когда в самых передовых странах начался перелом и созидается новый общественный и политический строй. Осложнения французской парламентской жизни, панамский скандал, так же как бессмысленные динамитные взрывы, — все это рассматривается, как доводы в пользу самодержавия.

Если такой человек, как английский журналист Стед, защищая самодержавие в России, прибегает к такому доводу, как то, что парламентский строй, в конце - концов, не лучше царизма, то от Николая II нечего и ожидать более здравого рассуждения.

И откуда бы явилось у него более просвещенное и подлинно демократическое понимание обязанностей государя и прав народа?

Во времена расцвета самодержавия, когда оно питало незыблемую уверенность в своей собственной устойчивости, новые идеи имели более свободный доступ в придворные круги. Императрица Екатерина II поручила воспитание будущего Александра I республиканцу Лагарпу; Николай I назначил воспитателем наследника поэта Жуковского, одного из самых выдающихся людей того времени. Теперь все это стало невозможным. Самодержавие запугано: оно сделалось подозрительным и осторожным. Людей, занимающих такое положение в обществе, как в свое время Лагарп и Жуковский, не подпустят и на пушечный выстрел ко двору.

Все, что проникает в тайники императорского двора — люди, книги, газеты — подлежит тщательному наблюдению. Сам царь, великие князья и княгини состоят под более строгим надзором, чем «опаснейшие» из простых граждан.

Такого рода «естественный подбор», который проводился систематично и непрерывно в течение по меньшей мере сорока лет, понизил умственный уровень высших сфер в России до невообразимой для простого смертного степени.

Мало надежды на то, чтобы на русский престол вступил второй Петр Великий, который наверстал бы потерянное время и вновь перестроил русские государственные учреждения по западно-европейскому образцу.

Жизнь складывается, правда, очень прихотливо, и возможно, что какая-нибудь счастливая случайность опровергнет все наши предсказания. Но крайне невероятно, чтобы таким счастливым исключением оказался законный наследник престола; у него всего меньше шансов на это. И если среди других членов императорской семьи, мужчин или женщин, оказался бы кто-нибудь, так исключительно одаренный природой или выросший в особенно благоприятных условиях и потому не похожий на всех других, то единственным средством использовать такое счастливое исключение было бы произвести дворцовый переворот, низвергнуть старшую линию династии и заменить ее младшей. Иначе у России нет надежды, чтобы вновь появился «революционер на престоле», как называли Петра Великого.

Во всяком случае можно с уверенностью сказать, что Николай II не будет вторым Петром Великим. Вплоть до настоящего времени он не проявил никакой инициативы.

В Петербурге ходит по рукам карикатура — молва приписывает ее молодой императрице — на которой Николай II изображен ребенком; он сидит за столом на высоком детском стуле, у него повязана салфетка вокруг шеи, и министры кормят его с ложки.

Совсем недавно самый видный член царского министерства князь Лобанов-Ростовский высказался публично приблизительно в таком же смысле. Я говорю о его вызвавшей много толков беседе с корреспондентом лондонского «Таймса». Он откровенно сказал, что «совершенно ошибочно предполагать, будто воля царя действительно его личная воля. Это на самом деле воля народа; она первоначально отпечатлевается на «немногих избранниках», которые доводят ее до ведения государя. «Они внушают ему ее как откровение высочайшей подлинной истины. Она становится частью окружающей его атмосферы, укрепляется в его сознании, и он ее выявляет, как собственную волк».

Говоря проще, это значит, что царь игрушка в руках его министров.

Князь Лобанов не опроверг изложения этой беседы, не внес в него даже поправок, и, стало быть, передачу его слов следует считать верной.

Едва ли можно ожидать какого-либо смелого шага от правителя, который в течение целого года соглашался играть столь неблагодарную роль. Но будет ли он таким же тупым и беспощадным деспотом, как его отец, — это еще рано решать. Несомненно только, что он ничего не предпримет без давления извне. На то он и царь. Остается вопрос, сколько давления и какого рода понадобится, чтобы побудить его к действию.

Для того, чтобы беспристрастно, т.-е. по возможности верно судить о каком бы то ни было политическом положении, нужно считаться с действительными обстоятельствами, а не с теми, какими мы хотели бы, чтобы они были.

Не нужно упускать из виду для правильности суждения безграничную самонадеянность самодержавия, так же как и его робость. Все цари до некоторой степени теряют голову, поставленные впервые лицом к лицу перед огромным государственным механизмом, которым они должны управлять. Александр III , реакционер по природе, обнаруживал, как мы видели, некоторое тяготение к либерализму в первые месяцы своего царствования. Александр II стал проявлять признаки своих истинных наклонностей в конце второго года своего царствования, и только три года спустя после своего восшествия на престол взял на себя обязательство провести свою первую великую реформу. Вполне допустимо, что в виду возбужденного состояния страны, молодой царь предпочитает держаться торной дороги во внутренней политике как можно дольше — если возможно, то и на неопределенное время. Но Россия не может дольше оставаться в прежних условиях, именно потому, что она в возбужденном состоянии.

Нейтральность царя не освобождает страну от гнета. Она означает только необузданную тиранию бюрократии, не имеющей над собой даже видимости какого-либо контроля. В своей ответной речи земствам молодой царь просит страну не ставить ему это в вину и предоставить ему свободу действий на том основании, что он якобы желает только блага своему народу.

Мы не станем оспаривать его добрые намерения, но как поверить в его власть выполнить их? При системе бюрократического деспотизма благожелательность к крестьянам и заботу об их интересах можно проявить только одним способом: усиливая властное вмешательство бюрократии в крестьянские дела, т.-е. еще более подчиняя крестьян чиновникам в экономическом и политическом отношении. Тринадцать лет минувшего царствования показали в достаточной мере, к чему сводится это патриархальное доброжелательство. Наивные уверения молодого паря не побудят русскую интеллигенцию отречься от своих стремлений к свободе и не удовлетворят народные массы. В словах царя не блеснул ни единый луч надежды ни для народа, ни для интеллигенции.

В России еще все спокойно — страна выжидает. Но это не может долго длиться. Слишком много накопилось горючего материала, слишком горько разочаровало всех новое царствование. И все время неустанная реакция еще подливает масло в огонь, непрерывно разжигая на-ново революционный пыл; она будет, конечно, до тех пор вдалбливать свое в умы, пока действительно не разразится революция.

В каком виде возродится революционное движение, невозможно предвидеть. Представьте себе трех коней, участвующих в бегах: вороного коня народных восстаний, гнедого коня терроризма и серого коня военных бунтов. Каждый из них уже в разное время носился по широким русским равнинам. Все три, несомненно, вышли на ристалище. Который придет первым к цели? Вероятно, тот, которого сильнее пришпорят — это все, что можно сказать. Но который это будет, покажет будущее.

Крестьяне «любимцы» русских царей. Не следует, однако, забывать, что нежность «батюшки-царя» к его «деткам»-крестьянам не очень-то бескорыстная. Крестьяне единственная часть населения, которая платит налоги, не спрашивая, куда идут деньги. Средний и высший классы не так сговорчивы. Самодержцы это знают и сообразуются с этим в своих действиях,

У русских царей есть только одно средство отдалять, насколько возможно, необходимость обращаться за помощью к населению — это принижать крестьян. И чтобы как можно больше выжать из крестьян, правительство, конечно, старается поднять производительность их труда. За последние тридцать пять лет русское правительство очень занято решением любопытной экономической задачи: как сделать труд крестьянина столь же производительным, как труд свободного человека, в то же время отнимая у него целиком плоды его труда, как будто он невольник. Эта экономическая загадка разрешена введением своего рода коллективного рабства всех крестьян по отношению к казне. В то время как каждому крестьянину в отдельности предоставляется достаточно свободы для того, чтобы он жил исключительно на собственные средства, казна берет себе большую половину его дохода. Но каждый крестьянин в отдельности знает, что лишится не только половины, но и всего своего дохода и что он сделается нищим, если не будет напрягать до крайности всю свою энергию и смышленость и не использует всякую возможность заработка. При крепостном праве не было такого рода побудительных причин, и производительность труда удвоилась в России за два поколения — причем это пошло исключительно на пользу казне. Прежде, при миллионах крепостных, работающих на казну, нельзя было свести концы с концами. Но коллективное закрепощение, доведенное далее известных пределов, неминуемо ведет к порабощению каждого в отдельности.

По прошествии некоторого времени одного только экономического давления становится мало для того, чтобы повысить в достаточной мере производительность труда. Нужны более действительные понудительные меры, и власти получают новые полномочия в патриархальном духе, уже над каждым крестьянином в отдельности. Вновь вводятся розги, как существенная принадлежность хорошего правления, и крестьяне становятся постепенно рабами чиновничества, как были прежде рабами дворян.

Чем более увеличиваются государственные расходы, тем «доброжелательнее» делаются цари по отношению к крестьянам, и тем старательнее они следят за тем, чтобы крестьяне соблюдали свои интересы.

Отеческое расположение к народу со стороны молодого царя просто означает, что он будет продолжать выжимать по возможности больше из крестьян, пока они будут терпеть. Это очень печальная перспектива для крестьян, но также и для будущего династии.

Русские крестьяне самое терпеливое племя на свете; но даже их поднимала на бунт крепостная зависимость. Они восставали против нее в минувшие времена, и двести крестьянских бунтов, произошедших от 1850—55 года, доказывали, что снова готовится крупное восстание; но тогда Александр II мудро решил своевременно произвести реформу для того, чтобы, по его собственным словам, «заменить революцией сверху революцию снизу».

А между тем самая характерная черта русской внутренней политики в настоящее время — это постепенное восстановление крепостного права в его самых резких проявлениях. Мы видели, какими большими шагами шел по этому направлению Александр III . Нет более сомнений, что и Николай II намерен вести ту же линию до конца. В июле минувшего года прошел новый закон, предоставляющий чиновникам право удерживать до одной трети из жалованья неисправных плательщиков податей в уплату их долга казне. Новый закон применяется в виде опыта только к фабричным рабочим, но будет, несомненно, распространен и на деревню. Печать говорит об этом, как о факте. И действительно, нет оснований действовать по отношению к крестьянам в деревне иначе, чем к тем же крестьянам, работающим на фабриках.

Половина русских крестьян в постоянном, безвыходном долгу у казны, и так как все эти должники откажутся работать за плату, урезанную на четверть или на треть, то очевидно, что следующий шаг будет заключаться в том, чтобы предоставить чиновникам право посылать неисправных плательщиков на какую им заблагорассудится работу, как это делают деревенские общины. Готовится проект нового закона, и сущность его в том, что правительство объявит земли, находящиеся во владении крестьян, и за которые в некоторых случаях выплачены уже две трети стоимости, неотъемлемой собственностью государства; выкупные деньги будут при этом обращены в постоянную подать. Это лишит крестьян всех экономических выгод, полученных от освобождения и добытых в силу его.

Если такая мера пройдет, что довольно вероятно, то что останется от крестьянской c вободы? А затем спрашивается еще, потерпят ли это крестьяне долго ли будут терпеть?

Современный международный характер европейской культуры, обусловленный легкостью духовных и торговых сношений, не допускает застоя ни в одной стране. Внутреннее развитие России является разительным подтверждением этого. Оно шло по всем направлениям, несмотря на отсталость политического строя, и хотя умственное развитие крестьянской среды менее ощутимо, чем прогресс в высших, классах, в виду того, что не так легко двинуть огромные народные массы, но все же оно, несомненно, идет вперед. Крестьяне наших дней совсем другие люди, чем были крестьяне тридцать лет тому назад.

Вся наша демократически настроенная интеллигенция давно уже посвящает свои лучшие силы делу просвещения крестьянства.

Это подтверждается, между прочим, одним чрезвычайно интересным официальным документом — конфиденциальным отношением министра внутренних дел к министру народного просвещения с просьбой содействовать искоренению Определенного рода народной литературы. Любопытна не столько сущность Документа, как те попутные замечания, которые делает министр по поводу нового «хождения в народ». Замечания министра являются свидетельством той работы, которую министр называет опасной для государства. Она велась непрерывно более тридцати лет всяческими способами и путями: посредством составления учебников, путем непосредственной пропаганды — никакие угрозы самыми суровыми наказаниями не могли ее остановить — и путем повседневных сношений крестьян с их более развитыми братьями. Зародыши новых идей закрались в умы русских крестьян, не взирая на все препятствия. Крестьяне вкусили от запретного плода.

Весьма знаменательно, что среди полученных Николаем II адресов с требованиями либеральных реформ был также и адрес от крестьян.

Это первый случай в России, чтобы крестьянская община подняла голос во имя свободы; случай этот не будет последним. Новое поколение крестьянства, не знавшее крепостного права, прошло через сельские школы, и все усилия правительства не смогли помешать этим школам стать рассадниками более широких идей и чувств.

Теперешние крестьяне сознают унизительность своего положения, оскорбительность его для человеческого достоинства. В газетах отмечают много случаев самоубийств и умопомешательств в связи с применением телесных наказаний. Нельзя допустить, чтобы безрассудная политика правительства по отношению к крестьянам не вызвала более энергичной и действенной формы протеста. Как скоро это произойдет — зависит от той настойчивости, с которой правительственный произвол содействует своими мерами нарастанию протеста.

Точный срок, когда начнется движение, охватывающее огромные неорганизованные массы, так же трудно предугадать, как момент извержения вулкана. Нет никаких признаков, предупреждающих о наступлении катастрофы. Но при известных условиях движение непременно должно начаться — весь вопрос в том, когда.

Двоякого рода восстания, происходившие в прошлом, опирались на интеллигентные слои общества, и казалось бы, что их легче было предвидеть и легче было управлять ими. Но это ошибка. Всякого рода революционный взрыв — проявление органического недуга в государственном строе и, поскольку это так, не зависит от человеческой воли.

Не может быть двух мнений о том, что предпочтительнее, терроризм ли или военное восстание, в интересах свободы и общего политического воспитания России.

Но вызвать военное восстание, если исторические условия не подготовили для него почву, столь же невозможно, как предотвратить вспышку терроризма, когда для него настало время. Военные восстания возможны только тогда, когда какая-нибудь общая идея с такой огромной силой овладевает всей массой интеллигенции, что влиянию ее подпадает даже военный класс.

Восстание декабристов было результатом великого брожения в умах, вызванного наполеоновскими войнами и оккупацией русскими войсками нескольких французских провинций; это привело русских офицеров и солдат в непосредственное соприкосновение с свободными политическими учреждениями.

Мы видели, что пятнадцать лет тому назад произошла революционная вспышка, чрезвычайно близко подходившая по характеру к восстанию декабристов. Она вызвана была, с одной стороны, глубоким впечатлением, произведенным турецкой войной 1877 г ., а с другой — террористическим движением. Оно взволновало всю Россию и, показав слабость правительства, придало революционной партии внушительность непреодолимой силы. Без такого движения, вызванного общими причинами, военный класс, обыкновенно далекий от всякой политики, трудно вовлечь в большом числе в ряды революционеров. Это совершенно ясно, но дело в том, что и терроризм, хотя он представляется делом небольшой группы людей, должен иметь органические причины.

В значительной мере терроризм дело рук самого русского правительства. Его исключительно, можно сказать, единственно вызывающие меры, нестерпимые оскорбления чести и священнейших чувств человека — уже это одно вызывает и нравственно оправдывает, в отсутствии других способов удовлетворения, суровый способ возмездия, к которому прибегали одно время русские революционеры.

Но этого личного элемента недостаточно. Якутская бойня и несказанные ужасы, происходившие на Каре, превосходят худшие проявления чиновничьего грубого произвола при Александре II. Все же за этим не последовало террористических актов. Терроризм же стал распространяться несколько лет спустя, когда память об этих ужасах была уже не столь жгучей, но когда общее озлобление против всего бесчеловечного строя сильно обострилось. Все, что делается с политической целью, должно таить в себе надежду, и активное выступление против правительства, в какой бы то ни было форме, произойдет лишь тогда, когда общее состояние умов сделает возможным серьезный удар всему строю. Вот почему возрождение терроризма более возможно при Николае II, нежели при Александре III. Положение Николая II более неустойчивое, и недовольство приняло более широкие размеры.

Мы далеко не радуемся открывающимся перспективам для терроризма. Опыт прошлого показал, до чего рискованны, трудны и в сущности до чего медленно действуют террористические методы. Они суживают поле действия, ограничивают боевые силы одними революционерами и превращают революцию в чистейшую азартную игру. Это худший из всех революционных методов, и хуже его только одно — раболепная покорность и отсутствие всякого протеста.

Нельзя считать возрождение терроризма не чем иным как позором для России. Но терроризм был бы позором, если бы Россия была способна создать более действительные способы борьбы, чем терроризм.

Есть только одно средство предотвратить возможность терроризма и обратить на благо народное движение, когда таковое начнется: либеральная оппозиция должна воспользоваться теперешней временной передышкой, выступить с достаточной энергией и добиться, чтобы нерешительное правительство изменило направление своей политики.

Либеральная Россия не бездействует. Борьба ведется по всей линии. Программа, выдвинутая этим широким, знаменательным движением, не конституционная в европейском смысле; хотя она и требует народного представительства, но предоставляет царю право или внимать голосу народа, или не считаться с ним. Это протест не против самодержавия царя, т.-е. не против корня всех наших зол, а против самодержавия чиновничества; оно же на самом деле лишь практическое проявление самодержавного принципа.

Можно сожалеть об этом робком, непоследовательном компромиссе, но бесполезно закрывать глаза на правду. Ни в строках, ни между строками сотен статей, написанных в течение настоящего года великих треволнений в либеральных газетах и журналах, ни в десятках адресов, поданных либеральными земствами и городскими управами, нет требования уничтожения самодержавия. Это факт, и с ним нужно считаться, как бы к нему ни относиться. Только революционеры стоят за логику и следование европейским образцам. Движение это очень широкое и отличается замечательным единством. Не только программа у всех одна и та же, но она составлена почти в одинаковых выражениях. Это указывает если не на организованное движение, то во всяком случае на предварительное соглашение по главным пунктам общего действия.

Кампанию открыли либеральные земства во главе с тверским. Тверской адрес не содержит никаких требований ограничения самодержавия. Все просьбы сводятся к тому, чтобы царь выслушивал голос народа при формальном признании, что в России законы «выражение воли монарха».

Опрометчивая. выходка 17-го января была, несомненно, большой ошибкой со стороны молодого царя. После его речи всякая демонстрация такого рода становится преступлением. Но демонстрации и выступления все же не прекратились, и до нас доходят вести о других такого же рода требованиях, предъявляемых правительству. Писатели, адвокаты, печатники, студенты и профессора выступают с коллективными требованиями либеральных реформ по различным отраслям. Все эти атаки ни к чему не привели. Писатели и печатники были отражены, говоря военным языком, без урона. Земства же потерпели потери в виде увольнений и ссылки своих вождей.

Все это составляет, так сказать, генеральные сражения либералов; о них знают за границей, и английская печать давала о них подробные сведения. Но помимо этого в России ведется мелкая упорная партизанская война, незаметная для иностранцев. Каждый новый законопроект, каждая новая мера, каждое сколько-нибудь заметное событие повседневной жизни служит сигналом для возобновления военных действий между либералами и консерваторами в столичной и провинциальной печати и в пределах разных избирательных собраний. Это, конечно, поддерживает либеральную агитацию и приумножает ее силы в стране. Цель всех этих частичных усилий либеральной оппозиции может быть сведена к трем пунктам: освобождение крестьян от гнета местных властей, освобождение граждан от произвола бюрократии и освобождение земств от опеки министерства.

В такой стране, как Россия, конечно, очень трудно бороться, и борьба преисполнена опасностей — но не таких, однако, ужасных, как обыкновенно представляют себе. Россия не Турция. Полный застой невозможен в стране, которая так широко, так настойчиво и жадно впитывает в себя европейскую культуру. Я говорил о нарастающем просвещении народных масс; но это лишь слабое отражение того, что происходит в высших слоях населения. Духовное развитие среди имущих классов происходит в десять, в двадцать раз быстрее. Внутренние изменения не отразились на форме правления и очень мало на законах. Но применение законов значительно изменилось, так же как изменились взаимоотношения между населением и властями. Интеллигентная Россия сама присвоила себе на деле значительную часть прав, которые законом ей не предоставлялись. В течение двух поколений силой постоянного давления, посредством множества «преступлений», повседневно повторяемых сотнями, интеллигентная Россия одолела чиновничество и довела его до некоторой степени терпимости к определенным провинностям и до уважения к некоторым правам личности.

В России нет свободы слова. Современное Уложение о Наказаниях такое же, как при Николае I. Но при железном царе Достоевского и его товарищей сослали на каторгу за чтение запрещенных книг и обсуждение их; теперь же за такого рода провинности почти совсем не наказывают. «Нельзя сослать всю Россию в Сибирь», объясняют сами жандармы. В России нет свободы печати, но имеется много заведомо и стойко либеральных газет и журналов; они имеют сотни тысяч читателей и печатают статьи, за которые во времена Николая I и авторов и редакторов заключили бы на всю жизнь в крепость, если бы только, по особой милости деспота, не объявили их сумасшедшими ж не заперли в сумасшедший дом. И граф Нессельроде, николаевский канцлер, не посмел бы шепнуть в подушку то, что князь Лобанов говорил во всеуслышание о правнуке Николая I.

Этот медленный, бессознательный и неудержимый прогресс — его можно назвать геологическим, ибо он подобен свершающимся в течение веков изменениям в строении нашей планеты, — несомненно, приведет нас незаметно и благополучно к политической свободе, если мы согласимся прождать ее еще лет сто. Но можно надеяться, что русский народ ускорит собственными усилиями течение прогресса, пользуясь, как рычагом, тем немногим, что уже добыто на пути к свободе. Новый неписанный закон, утвердившийся в обычаях и традициях, очень неустойчив. Его легко преступить, и власти преступают его, когда им заблагорассудится. Но либеральная оппозиция, насчитывающая среди своих членов наиболее ответственных представителей общественного мнения и состоящая преимущественно из людей с видным положением, извлекает наибольшую для себя пользу из такого положения вещей.

К тому же органический прогресс породил еще одну не менее существенную перемену. Он создал не существовавшую до того связь между различными слоями населения и между отдельными людьми, создающими политическую жизнь страны. Сила либеральной оппозиции в том, что входящие в нее люди естественные вожди общественной жизни, известные и уважаемые в более или менее широких кругах своих соотечественников.

Они не зависят всецело от произвола властей. Конечно, было бы просто глупо воображать, что либеральная оппозиция легко добьется уступок от правительства. Оппозиции предстоит еще тяжелая борьба: ей предстоят гонения. Но самодержавие не посмеет действовать по отношению к ней с таким варварством, с каким оно обращалось с молодыми людьми без всякого общественного положения и с неведомыми революционерами. Правительство не задумается сослать в Сибирь сто студентов: это в порядке вещей, и никого не удивит. Но оно не сразу решится сослать члена какого-нибудь земства, которого никак нельзя выдать за бунтаря и человека опасного для государства. У нас есть общественное мнение, и правительство с ним считается. В силу общественного мнения Толстой недосягаем и неприкосновенен для властей; им приходится смиренно проглатывать все горькие истины, которые он им говорит в лицо. Конечно, положение Толстого единственное. Второго Толстого в России нет; но есть сотни людей, принадлежащих к либеральной оппозиции, которые тоже защищены общественным мнением, хотя и не в такой степени.

Люди, конечно, никогда не примыкают массами к движению, которое требует полного самоотвержения. Но было бы клеветой на русский народ предположить, что избранные ее граждане не способны приносить жертвы для своей родины.

Начавшееся теперь движение имеет все шансы на то, что разовьется, расширится и приведет к более смелым и энергичным шагам.

Как оно будет развиваться? Нельзя знать, каково будет сопротивление, на которое оно натолкнется. Это зависит от многих непредвидимых обстоятельств и влияний. Несомненно одно, что каждая его победа будет новым залогом мира и порядка в нашем отечестве.

Я не говорю, что намеченная выше программа реформ, включая венец либерального здания — совещательную палату — удовлетворит революционеров. Но всякая реформа, идущая в направлении самоуправления и обеспечения гражданских прав, каковую оппозиции удастся вырвать у правительства, отдалит опасность революционного взрыва и продлит настоящее затишье соразмерно важности такой реформы.

Палата, о которой мечтают либералы, продлила бы затишье на очень долго — быть может, на неопределенное время, если бы центральное правительство действовало с достаточным благоразумием.

Мы против чисто совещательной палаты, потому что она все предоставляет царю, иначе говоря, его советчикам. Александр III постоянно оставлял без внимания мнение «Государственного Совета, в состав которого входят великие князья и высшие сановники». Во всех важных вопросах он становился всегда на сторону своих немногих любимых министров, хотя они составляли в Совете незначительное меньшинство. Как поручиться за то, что то же самое не повторится с совещательной палатой? А если так, то игра не стоила свеч.

Но предположим, что царь будет твердо воздерживаться от пользования своим неограниченным правом ставить препятствия воле народа. В таком случае у нас установилось бы фактическое народное представительство, и среди революционеров не найдется ни одного глупца, который станет в таком случае мешать царю мирно пользоваться своей верховной властью.

Я, конечно, не принимаю на себя обязательства в этом смысле от имени революционеров. Ни один человек в отдельности не имеет права давать такие обязательства. Я только говорю как человек, знающий революцию, и думаю, что ни один революционер не станет опровергать моих слов.

Мы все социалисты сторонники экономического переустройства современного общества в интересах рабочих масс, и мы все до одного предпочли бы распространение наших идей среди русского народа борьбе за отвлеченные вопросы государственного права.

Таково наше отношение к знаменательному движению, которое началось теперь в России. Программа его не наша; но мы желаем ему успеха, потому что оно идет совершенно по тому же пути, как и наше, только заходит не так далеко, как мы в своих целях. И наше сочувствие не бездейственное. Очень важное и многообещающее знамение времени то, что оба крыла оппозиции идут рука об руку. Революционеры печатают за границей либеральные адреса и распространяют их в тысячах экземпляров среди русских, отмечая с искренним признанием гражданское мужество и патриотизм либералов. Наши друзья в России действуют совершенно так же. В высшей степени желательно, чтобы общественное мнение за границей было на стороне оппозиции в этот критический момент.

Обращаясь к английскому народу, я хочу указать, что каковы бы ни были кажущиеся выгоды союза с русским правительством, будущее принадлежит оппозиции, и непреходящие интересы культурного мира лежат в свержении самодержавия в России. Не может быть никаких гарантий для всеобщего мира, пока в России продолжает существовать теперешний государственный строй.