ПЕРВЫЕ СТОЛЕТИЯ РУССКОЙ ИСТОРИИ

На Восточно-европейской равнине человек появляется буквально в «незапамятные» времена, — когда вся северная половина этой равнины была покрыта толстой ледяной корой. Украина по своему климату походила на теперешнюю Архангельскую губернию, и на ее тундрах паслись стада мамонтов — доисторических слонов, покрытых густой, длинной шерстью. На этих мамонтов охотился первый обитатель нашей страны, их мясом он питался, делал себе из их костей орудия. Кроме этих костяных орудий он имел еще грубо обтесанный каменный топор и дубину, и этим ограничивалась вся его техника. Следы одной стоянки таких охотников на мамонта найдены среди нынешнего города Киева на несколько сажен ниже теперешнего уровня почвы. Когда это было? Во всяком случае несколько десятков тысяч лет назад, не меньше. Были ли эти охотники на мамонта предками теперешнего населения СССР? По всей вероятности нет. По мере того как менялся климат* становилось теплее, ледник все суживался и суживался, и жившее по южному краю ледника население должно было все дальше уходить на север и на восток, в теперешнюю Сибирь, к Ледовитому океану. Туда ушел и мамонт, и там он вымер, его останки (иногда с шерстью и мясом) и до сих пор чаще всего находят во льдах Сибири. Возможно, что вымерли без остатка и люди, которые на него охотились, а может быть их потомки и до сих пор бродят по берегам Ледовитого океана в лице теперешних самоедов и лопарей, питаясь только не мясом мамонта, а его уцелевшего младшего современника — северного оленя.

* Это изменение климата объясняется разными причинами, главным образом тем, что земная орбита не оставалась одинаковой во все время существования земли, а то удлинялась, то сплющивалась (становилась более похожей на круг). Когда она удлинялась, зима становилась длиннее, а лето короче. Так как кроме того климат в прежнее время был более влажным, чем теперь, то снегу зимой выпацало очень много, и за короткое время он не успевал растаять: так образовались ледники. По мере того как климат становился суше, а земная орбита короче, лето удлинялось, ледники начали стаивать и теперь остались только у полюса и на вершинах самых высоких гор. Есть и другие объяснения — от изменения наклона земной оси, от движения материков (благодаря этому движению Средняя Европа была когда-то под тропиками) и т. д. Возможно, что действовало несколько причин сразу.

За десятки тысяч лет, протекшие с тех пор, население Восточно-европейской равнины сменилось тоже может быть не один десяток раз. после дикарей каменного века мы встречаем здесь еще остатки людей медного и бронзового веков, не знавших еще железа; потом остатки людей железного века, но и это быть может не были еще предки теперешнего населения. В V столетии до начала нашего летосчисления, т. е. за две с половиной тысячи лет до нас, мы имеем уже письменные рассказы о южной части теперешней Украины. Там тогда жили скифы, кочевой народ, занимавшийся скотоводством; остатком его являются теперешние осетины в Кавказских горах. Что было дальше к северу, греки, рассказавшие нам о скифах, хорошенько и сами не знали. Лет 800 спустя после этих рассказов мы встречаем первые известия о славянах; тут уже начинается непрерывная связь с новейшими временами, потому что на славянских языках говорит подавляющее большинство населения нашей страны *.

*Славянские языки принадлежат к семейству так называемых «индо-европейских», на которых говорит (или говорило) население Европы в течение последних трех тысячелетий, затем население Персии, отчасти Средней Азии и Индии. На некоторых из этих языков уже не говорят более, и они сохранились только в письменных памятниках; к таким «мертвым» языкам принадлежат из европейских — латинский и древнегреческий, а из азиатских — санскрит. Другие употребляются и теперь — к ним относятся романские (французский, итальянский, испанский и т. п.), германские и славянские (чешский, польский, болгарский, сербский, украинский, русский и пр.).

Изображение всадника-скифа
на древнегреческой вазе
(около 500 лет до нашей эры). Оксфорд

Терракотовая модель повозки кочевников.
Из раскопок в Керчи (древнегреческий Пантикапее).
Ленинград. Эрмитаж.

 

Сходство языка конечно еще не может служить доказательством происхождения теперешнего населения Восточно-европейской равнины от одних славян. Теперешние французы говорят на «романском» языке, на одном из языков, происшедших от латинского языка древних римлян, но происходят они не от римлян, а главным образом от кельтов, которые были когда-то покорены римлянами и усвоили их культуру, а с нею и их язык. Мы определенно знаем, что на этой равнине одновременно со славянами жили народы и других языков, и названия разных мест, рек и даже городов до сих пор об этом напоминают. Слова «Москва», «Ока», «Клязьма» — не славянские, а финские, — показывают, что когда-то здесь жили финские племена и до сих пор не вымершие, а только покоренные славянами и ославянившиеся, усвоившие себе восточно-славянский, т. е. русский язык и напоминающие о себе наружностью, чертами лица теперешнего великорусса, москвича или владимирца. Дальше на восток такие же неславянские племена, покоренные в более позднее время, сохранили еще и свой язык (чуваши, народ мари, или черемисы, и т. п.). Таким образом славянский язык еще не доказывает, что в наших жилах течет непременно славянская кровь: русский народ образовался из очень различных племен, живших на Восточно-европейской равнине, но славянское племя оказалось из всех них самым сильным, — оно и навязало всем другим свой язык. Первое время славяне занимали только небольшой юго-западный угол этой равнины, нынешнюю Западную Украину. Несколько позже они заняли среднее течение Днепра и Полесье (белоруссы являются по всей вероятности остатком древнейших славянских поселенцев), еще позже пробрались на север, к Финскому заливу и Ладожскому озеру, и наконец позднее всего заняли теперешнюю Великороссию — Московскую и смежные области. Это передвижение славян по Восточно-европейской равнине заняло не меньше 500 лет, а если считать до того времени, когда они достигли самого восточного края равнины — Уральских гор, то и всю тысячу лет. От последних шести столетий этого тысячелетия мы имеем письменные памятники — летописи, сборники судебных обычаев (на древнерусском языке, называвшиеся «правдами» и «судебниками»), наконец всякого рода договорные и жалованные «грамоты», духовные завещания и т. п. От последних трех-четырех столетий сохранились даже и кое-какие памятники материальной культуры, преимущественно церкви и иконы, но также и остатки по крайней мере других больших зданий, дворцов и крепостей. Словом, жизнь славян с XI по XVI столетие нашего летосчисления (в XVI в. первые русские колонисты перешагнули за Уральский хребет) мы можем себе представить довольно полно и подробно. Что касается первых трех-четырех столетий славянского расселения, мы о них прямых сведений не имеем и можем судить о славянской культуре того времени отчасти по рассказам иностранцев, которые видали славян того времени (преимущественно греков и арабов), главным же образом по языку.

Человек называет предметы своего обихода, орудия, которыми он пользуется. Орудия меняются, но названия часто остаются: люди к ним привыкли, им не хочется изобретать новых слов. Прежде через уличную грязь набрасывали бревна, это было нечто вроде моста и правильно называлось «мостовой»; остатки такой деревянной мостовой нашли в московском Кремле. Теперь говорят об «асфальтовой мостовой», хотя тут ничего похожего на мост уже нет. Так по старым словам мы можем восстановить старую культуру.

Славянский язык очень наглядно показывает нам все ступени развития техники. Так мы знаем из раскопок, что раньше металлических орудий все люди имели орудия из камня, сначала грубо оббитого (так называемый «палеолитический, древнекаменный период — от греческих слов «палеос»—старый, древний и «литос» — камень), потом полированного (новокаменный, неолитический период). Но славянское слово «нож» значит на том языке, откуда оно заимствовано, «кремень»: следовательно первые ножи, которые увидали славяне, были каменные. Дикарь каменного века лишь редко отваживается напасть прямо на крупного зверя, — чаще он старался завладеть им хитростью, поймать его в засаду. Упомянутые вначале охотники на мамонта загоняли его в нарочно вырытые ямы и выжидали, пока там зверь издохнет. Совершенно естественно, что древнейшее охотничье слово славян, звучащее одинаково на всех славянских языках, — «тенета». Теперешняя пахота, при помощи сохи или плуга, силою лошади либо вола, кажется нам простым занятием, но на самом деле это был результат целого ряда изобретений, плод усилий многих поколений людей, трудившихся над земледелием тысячи лет. Прежде всего изобрести такие на взгляд простые орудия, как соха или борона, не так просто было. Вместо бороны еще лет 80 назад на окраинах России можно было видеть большой сосновый сук: его отдельные ветки и заменяли собою зубья бороны. А в более древнее время такой же сук, только еще более толстый и крепкий и без веток, заменял собою соху. Такую пахоту изогнутыми суком или палкой мы еще и теперь встречаем у различных диких народов Африки, а что так же было и у славян, показывает первоначальное значение слова «соха»: сначала это слово значило именно «палка», «жердь».

Древнерусская соха
(с миниатюры из лицевой рукописи ХV века)

Еще труднее было добыть живую силу, которая тащила бы плуг или соху. Если уж убить крупную дичину дикарю каменного века было не под силу, тем меньше мог он подчинить себе, заставить себе служить животное, как лошадь или бык, сила которого гораздо больше силы человеческой. Наблюдения над теперь живущими дикарями показывают, что скотоводство развивается у людей всего позднее, — гораздо позже, чем они начинают заниматься земледелием. Совершенно понятно, почему слово «скот» на древнеславянском языке обозначало богатство: тот, кто первый приручил животных, был настолько экономически сильнее других, что был все равно, что миллионер в буржуазном обществе. Недаром высший класс во всей Западной Европе получил в старину название «лошадятников», или «конных» (по-испански — «кабаллеро» от «кабаллус», конь; по-французски «шевалье» от «шеваль», лошадь; по-немецки — «риттер» — конный, откуда наше «рыцарь» и т. д.). Мы сейчас увидим, что обладание скотом было источником силы и влияния даже во времена вполне исторические.

Но, ковыряя землю изогнутым суком, первобытный славянин питался все же главным образом от земледельческого труда. Это видно по тому, что он слово «хлеб» — «жито» по-славянски — производил от того же корня, как и «жизнь». Хлеб был главным средством к жизни, главным видом пищи. На охоту славянин полагался гораздо менее: когда-то еще в тенета зверь попадется. Зато был мелкий зверек, которым если и не легко было завладеть, — да и не стоило, — то у которого легко было отнять вкусные и питательные плоды его труда. Этим зверьком была пчела. Добывание меда диких пчел, бортничество — одно из древнейших занятий не только славян, а всех без исключения обитателей Восточно-европейской равнины. «Мед» не только одно из древнейших славянских слов, но оно общее у славян и у финских племен, населяющих или населявших когда-то нашу страну. А бортные ухожаи, места, где водились дикие пчелы, считались великою ценностью опять-таки уже во вполне исторические времена, когда славянин давно уже имел железный топор и давно выучился пахать на лошади.

Язык таким образом рисует нам древнейших славян народом очень первобытным.

С этим вполне сходятся те описания славян, какие оставили нам греки, наблюдавшие славян в начале этого периода, в VI в. нашего летосчисления. Греки изображают тогдашних славян настоящими дикарями — грязными, полуголыми, не имеющими даже прочных жилищ, а живущими в шалашах, употребляющими отравленные стрелы и чрезвычайно жестокими: напав на какой-нибудь греческий город, они истребляли все население поголовно, пленных не брали. «Зато, — неожиданно прибавляют греческие писатели, — славяне и сами не знают рабства, и если кто, случайно уцелев, попадает к ним в плен, он живет так же, как и сами славяне». Греков это очень удивляло, потому что их собственное хозяйство держалось в это время на рабском труде, и они не могли понять, как это люди могут пренебрегать такой ценной вещью, как раб. У славян же в это время никакого правильного хозяйства еще не было, и рабского труда им негде было применить, — оттого они и пленных не брали и случайно попавшего в плен иностранца не делали рабом.

Изображение духа, вырезанное из меди
и покрытое гравировкой
на одежде якутского шамана

 

Что касается общественного устройства тогдашних славян, то о нем греки могли только рассказать, что славяне распадаются на множество отдельных маленьких племен, которые постоянно между собою ссорятся. Воспоминания об этих постоянных ссорах между племенами сохранились и в преданиях о начале «русского государства», которое летопись относила к середине IX в., — лет значит через триста после того, как появились первые известия о славянах. Но по этому преданию, основателями первых больших государств на Восточно-европейской равнине были не славяне, а пришлые народы: на юге — хозары, пришедшие из Азии, а на севере — варяги, пришедшие со Скандинавского полуострова, из теперешней Швеции. Потом варяги победили хозар и стали хозяевами на всем протяжении этой равнины.

Это предание новейшие историки часто оспаривали из соображений патриотических, т. е. националистических; им казалось обидно для народного самолюбия русских славян, что их первыми государями были иноземцы. На самом деле это не менее и не более обидно, чем то, что Россией с половины XVIII в. управляло, под именем Романовых, потомство немецких, голштинских герцогов (подлинные Романовы вымерли в 1761 г. в лице дочери Петра I — Елизаветы, у которой не было детей). То есть это вовсе никакого значения не имело, и то, что первые новгородские и киевские князья, которых мы знаем по именам, были шведы по происхождению (что несомненно), совсем неважно. Гораздо важнее то, что эти шведы были рабовладельцами и работорговцами: захватывать рабов и торговать ими было промыслом первых властителей русской земли. Отсюда непрерывные войны между этими князьями, — войны, целью которых было «ополониться челядью», т. е. захватить много рабов. Отсюда их сношения с Константинополем, где был главный тогда, ближайший к России, невольничий рынок. Об этом своем товаре, «челяди», первые князья говорили совершенно открыто, не стесняясь; один из них, Святослав, хотел свою столицу перенести с Днепра на Дунай, потому что туда, к Дунаю, сходилось «всякое добро», а среди этого «всякого добра» была и «челядь». Кроме этого на рынок шли и продукты лесного хозяйства — меха, мед и воск. Это все князья добывали «мирным путем», собирая в виде дани со славянских племен, которые им удалось покорить. Но рабы были самым важным товаром, — о них больше всего говорится в договорах первых русских князей с греческими императорами.

Первые русские «государи» были таким образом предводителями шаек работорговцев. Само собою разумеется, что они ничем не «управляли»; в X в. например князь и в суде еще не участвовал. Только с XI столетия князья начинают понемногу заботиться о «порядке» в тех городах, которые образовались мало-помалу около стоянок работорговцев. Дошедшие до нас письменные памятники изображают именно городской быт и городскую жизнь. Население этих городов было не чисто славянским, а очень смешанным. Туда стекались торговцы и просто беглецы из разных стран, куда ходили русские купеческие караваны. Именно это смешанное население и получило раньше всего название «Руси» — от прозвища, которое финны дали шведам, приезжавшим в Финляндию через Балтийское море. Шведы составляли первое время господствующий класс этого городского населения: имена первых князей и их ближайших помощников, бояр, сплошь шведские, как мы уже упоминали. Греческие писатели приводят несколько тогдашних «русских» слов, и они все заимствованы из шведского языка. Самое слово «князь» происходит от шведского «конунг», а другое всем знакомое слово «витязь» — от такого же шведского «викинг». Но большинство городского населения было славянское, и князья с их боярами скоро среди него ославянились. В конце X в. все князья носят уже славянские имена (Святослав, Владимир, Ярослав и т. д.) и говорят не по-шведски, а по-славянски.

О быте и нравах этих первых «русских» людей, обитателей Новгорода, Киева, Смоленска, Чернигова, Переяславля (это вместе с Полоцком, стоявшим несколько в стороне и находившимся вначале в руках особой княжеской семьи, но тоже шведского происхождения, — древнейшие «русские» города, о каких мы знаем), мы узнаем больше всего из так называемой «Русской правды», сборника судебных обычаев, самые древние из которых возникли в X в., а окончательно составилась «Русская правда» в ХШ в. Отсюда мы и узнаем, что князь в X в. еще не судил. Дела между горожанами решались или самосудом: когда один человек ранил или убивал другого, тот или его друзья и родственники расправлялись с виновными сами, синяк за синяк, сломанное ребро за сломанное ребро,, а за убийство убийцу убивали, — это называлось «кровною местью»; или же спорящие шли на третейский суд перед 12 человеками (присяжными) и подчинялись их решению. Решение это обыкновенно состояло в том, что ударившего или убившего приговаривали заплатить пострадавшему или его семье деньгами. Дороже всего платили за тех, кто принадлежал княжескому двору, меньше всего за крестьян — то же, что и за рабов. Считали тогда на серебро, хоть и называли его иногда, по старой памяти, «скотом». Перевести тогдашние цены на теперешние очень трудно, но приблизительно выходит, что жизнь крестьянина стоила тогда рублей 500, а жизнь боярина — в 16 раз дороже. За увечье тоже платили, но конечно меньше, чем за убийство. Если убитый был раб, хозяин высчитывал, был ли это обученный какому-либо ремеслу невольник или простой чернорабочий: за обученного раба-ремесленника нужно было платить дороже, чем за свободного крестьянина.

В чем же тут состоял суд? Да вот в том, что судьи помогали столковываться сторонам, обиженному с обидчиком, и высчитывали, сколько кому платить. А наказание? О нем сначала и речи никакой не было, не считая того, что обиженный, если чувствовал себя сильным, мог ударить, а то и убить обидчика. Наказаний вначале не было, потому что городская Русь X—XI вв. еще не знала общественных классов. Наказания служат средством для господствующего класса поддержать свою власть и привилегии (преимущества).

Например, в буржуазном обществе, где все основано на частной собственности, наказаниями стараются внушить уважение к собственности. Кто затронет чужое право собственности, того всячески позорят, сажают в тюрьму, осуждают на каторжные работы и т. д. Но пока класса собственников еще не образовалось, всякий охранял себя и свое достояние, как умел, или обращался к окрестным жителям и соседям и у них искал защиты. Что нужна какая-то власть, которая бы хватала, сажала, наказывала, — это не приходило в голову.

Но постепенно наверху городской Руси выделились люди, в руках которых благодаря удачным походам и грабежам скопилось много богатства, главным образом скота (мы помним, что он вначале был очень дорог) и рабов, «холопов». Масса трудящегося населения от них зависела. Крестьяне, которых войны не обогащали, а разоряли, должны были брать у богатых взаймы, преимущественно скот, лошадей. Скот они должны были отдавать с приплодом (отсюда «рост» и наше «ростовщик», — так произошли проценты). Задолжавшие крестьяне, «закупы», если не могли расплатиться (а могли они это сделать очень редко), попадали в положение, очень похожее на холопское: ростовщик-хозяин их бил, иногда и продавал, как невольников. В такое же положение попадали и городские ремесленники, даже купцы, торговавшие в кредит на занятые деньги. Образовалось два класса: богачей, во главе которых стоял князь, и городской да деревенской бедноты, угнетаемой богачами.

С появлением классов началась и классовая борьба: бедные восставали, нападали на богатых, поджигали у них дома, крали у них скот. В позднейших частях «Русской правды» (мы помним, что она составлялась в течение трех столетий) мы уже находим наказания и именно за разбой, т. е. вооруженное нападение на чужую собственность, за поджог и за конокрадство. От этих преступлений нельзя было откупиться, — за них казнили. Любопытно при этом, что приходилось запрещать платить всей деревней за разбойника; очевидно, что крестьянство смотрело на него иными глазами, чем богатые люди: ему казалось, что разбой можно откупить, как и обыкновенное убийство в те времена. Зато если разбойника не находили, т. е. деревня его укрывала, взыскивали со всей деревни, по круговой поруке. Из этих постановлений «Русской правды» мы кстати узнаем, что жертвой разбоев чаще всего становились «княжи мужи», т. е. богатые княжеские приближенные.

Никакими свирепыми наказаниями нельзя было испугать задавленную ростовщиками народную массу. И при первом же удобном случае она поднималась вся, уже не в виде отдельных «разбойников», а в виде общенародного восстания. В Киеве, — это был самый крупный тогдашний город, — мы знаем два таких восстания: одно во второй половине XI в., другое в начале XII в. Поводом к первому были военные неудачи князей. Мы уже упоминали, что варяги (шведы) были не единственными охотниками за «челядью», не единственными работорговцами на Восточно-европейской равнине. У них были соперники, конкуренты по этой части, приходившие из Азии. Сначала это были хозары, — с ними справились еще первые варяжские князья. Потом пришли печенеги, — и с ними справились, но борьба уже обошлась не дешево: называвшийся выше князь Святослав был убит печенегами, и из его черепа печенежский князь сделал себе кубок. Когда пришла следующая волна азиатских соперников, пришли половцы, правнуки Святослава уже не в силах были с ними справиться и побежали. Население Киева тогда само взялось за оружие, но прогнало не только половцев, а и князей с их боярами. Это был однако кратковременный успех: скоро князья опять вернулись и жестоко расправились с вождями народной революции. Вымогательства ростовщиков становились все наглее и наглее, причем гнездом ростовщичества был княжеский двор: князь был первым спекулянтом, торгуя солью и т. п. На этот раз киевская беднота не дожидалась военных неудач: как только этот князь (сын свергнутого и вернувшегося за 40 лет перед тем) умер, восстание вспыхнуло вновь, и на этот раз не удалось его раздавить. Киевские богачи спаслись только тем, что поспешно призвали из другого города, из Переяславля, самого популярного тогдашнего князя, прославившегося победами над половцами, Владимира Мономаха. Тот сумел обойти народ ласковыми речами, но должен был сделать и целый ряд уступок. Вновь изданные постановления, записанные в «Русскую правду», запретили обращаться с закупом, как с холопом; закуп мог теперь искать управы на своего хозяина-ростовщика. Если купец, взявший деньги взаймы, терял их не по своей вине, а от пожара или кораблекрушения, например, и не мог отдать долга, его не обращали в рабство, как это делалось раньше: он получал отсрочку для уплаты долга. Конечно, все это не положило конец ростовщичеству и угнетению массы, которая от постоянных войн все беднела. Но первое время после киевской революции с этой массой считались больше, чем когда бы то ни было, и сходка киевских горожан, вече, управляла Киевом, ставила и низвергала князей, а те должны были разговаривать с вечем не как с подданными, а как со своим братом, как с равным. Князь говорил: «братья киевляне», а те ему отвечали: «брат наш».

Такие же, как в Киеве, порядки установились и в других городах — в Ростове (Ярославском), во Владимире, особенно же в Новгороде, о котором еще придется говорить особо. Но кроме Новгорода, где были и особые условия, как увидим дальше, у вечевых порядков не было никакого будущего. Тогдашние большие города жили работорговлей, — не нужно забывать этого. Они страшно опустошали этим окрестную страну. Крестьяне бежали от этих городов в чащу приволжских и приокских лесов, в теперешние Московскую и Ивановскую области. Эти крестьяне уже не были теми полудикарями, как первые славянские поселенцы; они имели уже железные орудия, умели пахать землю на лошади, сохою или плугом, они были гораздо сильнее тех финнов, которых они находили в московских лесах, и легко их покорили. В то же время для горожан они по-прежнему оставались «смердами» (отсюда «смердеть» — вонять), которые годятся лишь на то, чтобы обратить их в рабство или брать с них дань. На вече смерды не имели голоса, и не было им расчета поддерживать вече. Древнерусская свобода была городской свободой, и она пала вместе с городами.

Гавань торговой стороны Новгорода
(с картины К.В.Лебедева)

Главных причин упадка древнерусских городов было две: первой была огромная перемена в направлении и характере торговли того времени. Этот переворот известен в истории под именем «крестовых походов», потому что главной, всем объявлявшейся целью этих походов было будто бы завоевание у «неверных», т. е. магометан, Иерусалима и других «святых мест». На самом деле западноевропейские ополчения, шедшие освобождать «гроб господень», были лишь орудием в руках средневекового западноевропейского (преимущественно итальянского) торгового капитала. Южнофранцузские и итальянские купцы хотели себе пробить прямую дорогу на богатый тогда Восток, чтобы не зависеть больше от греческих, константинопольских купцов, которые держали до сих пор в руках восточную торговлю. В Иерусалиме крестоносцы удержались недолго, но Константинополем они в 1204 г. завладели прочнее. Главный покупатель русских товаров был разорен. Восточная торговля, которая шла прежде через Черное море и по Днепру, обходом в Балтийское море, пошла теперь прямо из Сирии, Палестины и Египта в Венецию и Геную, а оттуда, через альпийские горные проходы и Рейн, в Северную Европу. «Великий водный путь из варяг в греки», на котором вытянулась цепь древнерусских городов, заглох, а с ним вместе стали глохнуть и эти города.

Окончательно их добило татарское нашествие. Татары пришли оттуда же, откуда приходили хозары, печенеги, половцы, они были и сродни этим народам, и цели у них были те же — охота за человеческой дичыо, — но из всех азиатских пришельцев татары были самыми сильными, лучше всех организованными. Нашествия прежних азиатов останавливались перед стенами городов, все опустошения доставались опять-таки крестьянам, «смердам». Татары умели брать города; по-видимому им был известен даже и порох, еще неизвестный тогда (середина XIII столетия) в Западной Европе. Дружины русских князей не могли справиться с таким противником: все русские города попали один за другим в руки татар, кроме Новгорода. Татары не только разорили их и увели население в плен, но, упрочивая свою власть, они с корнем вырвали всюду (опять-таки кроме Новгорода) городскую свободу. Из князя они сделали своего приказчика, собиравшего дань для татарского хана, и всякое сопротивление ханскому приказчику каралось новым беспощадным разгромом. «Вече» стало значит то же, что «бунт»; «вечник» — то же, что «бунтовщик».

Татарские порядки прочно укрепились на Руси, особенно на северо-востоке, около Москвы и Владимира. Татарский способ раскладки податей (по сохам, так называемое «сошное письмо») удержался до середины XVII столетия. Мы увидим дальше, как объединение Руси около Москвы было на добрую половину татарским делом. Но это будет еще впереди. И прямые, непосредственные следствия татарского нашествия были очень велики. Городская Русь, истощенная собственными грабежами, подбитая передвижкой мировых торговых путей с Черного моря и Днепра на Средиземное море и Рейн, была окончательно добита татарами и после татарского разгрома оправиться не могла. Россия стала той деревенской страной, какой мы привыкли ее видеть. И сложившиеся в этой деревенской Руси порядки были не похожи ни в дурную, ни в хорошую сторону на то, что представляла собой городская Русь X и XII столетий. Князь и его боярин, работорговцы вначале, теперь превращаются в землевладельцев. Вместо того чтобы доставлять товар на невольничьи рынки, они сажают теперь захваченных ими пленников на землю, делают из них своих «смердов». Все это случилось конечно не сразу — не в один-два года, даже не в одно-два десятилетия. Задолго до татар, в XII в. боярин из ростовщика и торговца превращается в сельского хозяина: у него, по «Русской правде», есть село, в селе — приказчик и всякие рабочие. У одного князя летопись насчитывает 700 человек такой сельской челяди; про другого — галицкого князя Романа — даже поговорка сложилась: «Романе, Романе, худыми живеши, Литвою* ореши», потому что он литовских пленников сажал на землю и заставлял пахать. Все это однако первое время не мешало князьям и боярам разбойничать и при случае торговать награбленным, а ростовщичество даже отлично уживалось с сельским хозяйством, доставляя рабочие руки в лице закупов. Только падение городов прочно усадило боярина в его усадьбе и окончательно сделало его «барином», помещиком.

* Очень древнее индо-европейское племя на северо-запад от России (его столицей были сначала Ковно, потом Вильно). После татарского разгрома на развалинах западных русских княжеств оно основало большое государство, позже слившееся с Польшей "(в XIV—XVI столетиях).

От городской Руси (историки обыкновенно называют ее «Киевско-новгородской», по двум главным городам) осталось порядочное количество письменных памятников, показывающих, что в то время в городах, особенно при княжеских дворах, люди были уже довольно развиты умственно, имели литературные, художественные интересы и т. д. Князья не только грабили, а увлекались военной славой. Их придворные поэты воспевали их подвиги и оплакивали их несчастья. Одна такая придворная поэма — «Слово о полку Игореве» — до нас дошла целиком; она рассказывает о неудачном набеге одного князя на половцев. От других подобных поэм или песен сохранились отрывки в летописях, которые велись при каждом княжеском дворе; князья ссылались на летописи, когда им нужно было доказать свою правоту или неправоту соседа. Само собою разумеется, что в этих летописях князья не только на первом месте, но и о них рассказывается все хорошее, что можно рассказать, а об их врагах — все дурное. Если даже и летописи не могли скрыть тех киевских революций, о которых говорилось выше, значит уж слишком громкое было дело, о нем говорилось в народе, и летописцу ничего не оставалось, как оправдывать своего князя, сваливать вину на его молодость, на плохих советников и т. п. Вообще летописцы всячески старались возвеличить князей; это именно из летописей Киевской Руси новейшие историки извлекли разные сказки о том, будто князья явились на Русь, чтобы установить порядок, прекратить преступления, защитить обиженных и т. д., — сказки, которые и теперь можно прочесть в плохих исторических книжках, распространявшихся царским правительством.

Это возвеличение князей объясняется не только тем, что летописцы были придворные люди, но и тем еще, что это были по большей части люди духовные, придворные священники или настоятели монастырей, основанных и щедро одарявшихся князьями. Светских грамотных людей в то время было еще мало; «Русская правда», например, не знает еще письменных договоров, а священники все поголовно и тогда были грамотные; естественно, что они чаще всего являлись писателями. Но христианская церковь обязана своим существованием и процветанием в России князьям и боярам. Когда у нас начал образовываться верхний слой общества (см. выше), он гнушался старыми, славянскими, религиозными обрядами и славянскими колдунами, «волхвами», а стал выписывать себе вместе с греческими шелковыми материями и золотыми украшениями и греческие обряды и греческих «волхвов», священников.

Православная церковь конечно всячески раздувала значение этого события, так называемого «крещения Руси», но на самом деле перемена была чисто внешняя, и дело шло об изменении именно обрядов, а религиозные верования и до и после крещения оставались и тогда, и гораздо позже, до наших дней, — анимизмом*, т. е. верой в то, что весь мир населен бесчисленным количеством духов, злых и добрых, но больше злых, чем добрых, от которых зависит все, что происходит в мире, — движение небесных светил, погода, урожай, счастье и несчастье человека,—все это определяется капризной волей этих духов.

* От латинского слова «анимус» — дух.

Анимизм был некогда основным верованием всего человечества и до сих пор живет в языке. Когда мы говорим «солнце встает», то мы повторяем слова человека, жившего тысячи лет назад и искренне убежденного, что солнце есть живое существо, что оно каждый вечер ложится спать и утром встает с постели. Когда мы говорим «лес шумит», «река бежит», мы этим самым изображаем их живыми существами. Но сейчас это — только слова, а когда-то человек, повторяю, действительно верил, что вся природа оживлена. Духов, которые двигают всей природой и от которых зависит существование человека, конечно страшно боялись. Их старались всячески умилостивить, и так как наивно думали, что у этих духов были те же потребности, как и у людей, старались этих духов накормить, снабдить даже одеждой, — словом, ублажить их так, чтобы им было не на что жаловаться. Когда явилось христианство, то к прежним духам прибавилось много новых, христианских, ангелов и святых. Но вообще эти верования не изменились. Продолжались и жертвоприношения, только вместо того, чтобы непосредственно отдавать духу курицу, барана, лошадь или что другое, это отдавалось духовенству, которое, предполагалось, умеет как-то ублажить соответствующих духов святых или напугать соответствующих злых духов. Христианское духовенство таким образом заменило собою тех волхвов и кудесников, которые будто бы узнавали судьбу раньше.

Древнерусский анимизм особенно ярко выразился в «житиях святых», в особенности в сборнике рассказов из жизни монахов главного древнерусского монастыря — Киево-печерского. Вся жизнь древнерусских угодников и монахов состояла из бесчисленных схваток с разными «злыми», т. е. враждебными христианству, духами, причем помощниками монахов выступали «добрые», т. е. христианские, духи святые и ангелы. Попутно мы узнаем, что в древнерусском монастыре ничего не делалось даром и монахом нельзя было сделаться, не заплатив денег, — словом, все было пропитано таким же духом торгашества, как и вся жизнь древнерусского города.

ОБРАЗОВАНИЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА.

К XIII в. нашего летосчисления, т. е. лет 600 назад, у нас установились те порядки, которые принято называть ф е о д а л ь н ы м и*. Сущность этих порядков заключается в том, что вся земля со всем ее населением находится во власти небольшого количества военных людей, которые со своей вооруженной челядью господствуют над трудящимися классами. Этих военных людей, собственно говоря, нельзя было назвать землевладельцами, потому что земли дикой, необработанной, покрытой лесами, было в те времена сколько угодно, и она сама по себе цены не имела. Но среди лесов и болот были рассеяны деревушки крестьян-земледельцев, отчасти крестьян-промышленников, ловивших рыбу, бивших зверя, разводивших пчел. И вот то, что вырабатывали эти крестьяне, и попадало в руки господствующих военных классов. Как в Западной Европе, так и у нас, в России, этот класс не состоял из равных людей. Чем больше деревень захватывал тот или другой феодал, по-русски выражаясь — «боярин», «барин», тем больше было его значение. У нас самые крупные из них . назывались князьями, помельче — боярами, еще мельче — детьми боярскими. На западе Европы лестница была длиннее и отношения сложнее, — там мы находим «герцогов», «графов», «маркизов», «баронов» и т. д. Но суть дела была одинакова и там и тут. Более мелкие феодалы поступали обыкновенно в зависимость от более крупных. Зачем им это было нужно? Да потому что в феодальном мире все держалось на насилии, и человек послабее, даже если он был вооружен и имел вооруженную дворню, всегда мог ожидать, что на него нападет сосед сильнее его и самого его сделает рабом или по крайней мере выгонит его из усадьбы, усадьбу сожжет, а деревню с крестьянами заберет себе.

* От слова «феод» — так называли в Западной Европе земельный участок военного, служилого человека.

Что касается самих крестьян, то их нельзя в это время было назвать крепостными. Крестьянской крепости 600 лет назад в России быть не могло просто потому, что никаких «крепостных», прочных отношений в деревне в это время не было. Как мы сейчас указали, земли было вдоволь. Земледельцы передвигались среди необозримых лесов, вырубали участки этих лесов, сжигали их, устраивали там пашню. Когда эти места переставали давать урожай, крестьяне передвигались на другие. Таким образом население тогдашней России постоянно передвигалось с места на место. Очень редко внук крестьянина умирал на том месте, где родился дед. И даже в течение своей жизни крестьянину приходилось переменить несколько, может быть даже не один десяток пашен. При такой подвижности населения господствующему классу не было никакой выгоды закреплять это население к какому-нибудь одному месту. Крестьяне были прикреплены к земле и к владельцам только гораздо позже, когда стало тесно, земли стало меньше и появилось правильное хозяйство, — сначала переложное, потом трехпольное.

Мы сказали сейчас, что сами феодалы не были между собою равны. Но не следует представлять дело и так, что будто один из них господствовал, а другие безусловно подчинялись. Нет. Если мелкие феодалы каждую минуту боялись, что их разграбят и разорят более крупные, то и крупные могли бороться с другими крупными феодалами, только опираясь на большое количество подручных (в Западной Европе они назывались «вассалами»). Тут зависимость таким образом была обоюдная. И феодальное общество, поскольку речь шла о военном классе, нужно представлять себе как кучку людей, связанных между собой договором. Содержание этого договора было всегда одинаковым и заключалось в том, что крупные феодалы обещали мелким защиту и покровительство, а мелкие обещали по их призыву садиться на коня и явиться «людны и оружны», т. е. с вооруженными холопами, со своим собственным вооружением, когда крупный феодал (в Западной Европе он назывался «сюзереном») этого потребует. Остается прибавить, что этим вооруженным холопам (в древней Руси они назывались «послужильцами») тоже давали в распоряжение деревни, а иногда и несколько деревень с крестьянами, для того чтобы привязать их к их господину. Из этих вооруженных холопов мало-помалу составился целый класс мелких феодалов, которых позже стали называть «помещиками», и из них сложилось позднейшее дворянство. Как видим, все это — люди военные по своему постоянному занятию, они не хозяйничали, не могли и не хотели хозяйничать. Правда, у них при их избах была иногда небольшая запашка, огород, сад с яблонями, сливами и т. д., но все это шло только для собственного обихода. Ничего из этого не поступало на сторону. Точно так же и их крестьяне не продавали произведений своего труда, а платили дань своему барину натурой. Каждый двор, например, давал барана, пять кругов сыра, мешок пшена и т. д. Таким путем посредством натуральных поборов получали не только сырье, но и предметы промышленности. Так свой кузнец платил оброк барину топорами или делал для него и для его вооруженной челяди кольчуги, мечи и т. д. Свой плотник ставил барину избу, свой кожевник дубил для него кожи, а свой сапожник делал из этой кожи сапоги. Каждый феодал, даже мелкий, старался таким образом обойтись услугами своих людей.

Сношениям более далеким, чем в кругу ближайших сел и деревень, мешали прежде всего постоянные феодальные драки. Купцы были редким явлением в этом мире. Обыкновенно они возили с собою не предметы ежедневного потребления, а предметы роскоши: дорогие шелковые материи, дорогое оружие, женские украшения, заморские вина, заморские фрукты и т. д. Этих редких гостей феодал старался ограбить. Иные делали это прямо и просто, нападая со своей вооруженной челядью на купцов, другие, не желая резать курицу, которая несет золотые яйца, поступали предусмотрительнее, устраивая в своих владениях таможню — по-древнерусски «мыт» — и требовали дань с каждого проезжающего купца. Проехав несколько десятков таких владений, — а ими кишели тогдашняя Европа и тогдашняя Россия, — купец обыкновенно оказывался обобранным начисто. Ясно, что большой охоты торговать такие порядки возбудить не могли; и понятно, почему слово «мытарство» стало значить «мучение».

Мы сказали, что между феодалами шли постоянные драки. В этих драках более сильные помещики уничтожали более мелких, в редких случаях конечно уничтожали прямо и непосредственно, как редко прямо и непосредственно грабили купцов. Гораздо чаще дело складывалось таким образом, что крупный феодал заставлял себе служить более мелких. Но находился феодал еще крупнее, который старался их себе поработить. Нередко этот феодал находил себе еще более сильного соперника. Так мало-помалу из феодального хаоса могло составиться нечто цельное, должна была образоваться феодальная монархия (единодержавие). Именно этим путем собирания отдельных феодалов вокруг одного и возникли крупные западноевропейские государства. Так сложилось например средневековое Французское королевство, так же образовалось и Московское царство.

Китай-город и Белый город в Москве в начале XVII в.
Деталь так называемого Сигизмундовского плана Москвы 1610 г.

Почему у нас это объединение произошло именно около Москвы? На это были, конечно, свои причины. Этих причин никоим образом не приходится искать в том, что московские князья были умнее и храбрее других князей и вообще других феодалов. Наоборот, это были люди, по свидетельству всех историков, серые и незаметные. Но именно поэтому им и везло больше, нежели другим. Московский князь в начале того периода, о котором мы говорим, был одним из самых мелких и незначительных, но он сидел чрезвычайно удобно. Через Москву шли тогда два пути: один, более старый, из Смоленска к реке Клязьме, с запада на восток. На Клязьме стоял самый крупный тогда из городов феодальной России — Владимир. Все товары, направлявшиеся с запада во Владимирскую землю, шли через Москву. Другая торговая дорога шла с севера на юг, из Новгородской земли, которая была в те времена в более тесной связи с Западной Европой, чем какая бы то ни было другая часть России, в бывшую Рязанскую губернию, землю очень хлебородную. Отсюда тогда шел хлеб в Новгород, редко обходившийся" своим собственным урожаем. И тех, и других товаров на теперешний взгляд было очень недостаточно (нужно припомнить, что и торговля Западной Европы в те времена выражалась в очень небольшом количестве товаров. Так все товары, перевозившиеся из Италии в Германию через С.-Готардский перевал в течение года в средние века, уместились бы в двух поездах теперешней С.-Готардской железной дороги). Но важно, что все это небольшое товарное движение неизбежно проходило через Москву, т. е., другими словами, московский князь мог сбирать мыта с купцов больше, чем кто бы то ни было другой. В то же самое время, и отчасти по той же самой причине, и всякая другая натуральная дань и оброк с крестьян были у него больше, потому что крестьянское население около Москвы было гуще, чем в других местах. Это объясняется тем, что Московское княжество, запрятанное в самой середине русской земли, представляло для населения большую безопасность, чем окраинные земли. К тому же московский князь, получая благодаря выгодности своего положения хорошие доходы, был менее драчливым, чем другие, и на его земле поэтому охотно селились, так как там было меньше опасностей от войны. Благодаря всему этому уже в первой половине XIV столетия московский князь получил прозвище «Калиты», т. е. мешка с деньгами. Но будучи самым богатым, он еще не был самым сильным князем. Это опять было для него выгодно. Гораздо сильнее его были в это время князья рязанские или нижегородские, а в особенности тверские. Но не нужно забывать, что все эти князья вместе с московским были тогда вассалами, подручниками татарского хана. Хан очень подозрительно относился к русским князьям и вовсе не был расположен помогать тем из них, кто сильнее, ибо сильному князю могла приттн в голову мысль не слушаться татар, поднять против них восстание. С тверским князем так и случилось. Отсюда — покровительство, которое оказывал хан именно московскому князю, наиболее слабому и в глазах хана наиболее безобидному. Московский князь сделался чем-то вроде главного приказчика хана. Ему поручено было собирать дань татарскую со всех других князей. Как самый богатый он был, конечно, и самым надежным сборщиком дани. У него всегда были деньги. Этими деньгами он ссужал более бедных князей, и смотришь — то или другое княжество переходило в московские руки не обычным в феодальное время способом открытого захвата, а просто покупкою или залогом. Наконец, благодаря той же кажущейся незначительности московского князя приобретает он себе поддержку и другой силы. Кроме татарского хана к московскому князю стала благоволить и стала его поддерживать русская церковь.

Православная церковь в России самым своим существованием обязана была князьям. Она появилась на Руси, когда крестился в конце X в. князь Владимир, которого в благодарность эта церковь и причислила к лику святых. Церковь была в России придворным учреждением, зависимым от князя. По рекомендации князя ставились архиереи, которых он желал и которых он прогонял, когда они были ему неугодны. Князь строил монастыри, где должны были молиться за пего и за его родню, и распоряжался в этих монастырях, как у себя в имении. Если кто с князем мог соперничать по части влияния на церковь, то разве только веча больших торговых городов, которые распоряжались архиереями и архимандритами так же, как в других местах князья. Веча возводили их и сводили и т. п.

Татарское завоевание очень помогло православной церкви выбраться из-под этой зависимости от князя и от веча. Вече, как мы знаем, татары просто уничтожили. Что касается князя, то церковь, привыкшая быть придворной, нашла себе теперь двор гораздо могущественнее, чем двор любого из русских князей. А именно: наши митрополиты, переехавшие теперь на жительство из Киева во Владимир-на-Клязьме, завязали прямые сношения с татарскими ханами и стали получать от них жалованные грамоты (ярлыки). В этих жалованных грамотах хан обещал церкви всякие льготы, обещал не брать с нее податей, посадил митрополита судьей над всеми церковными людьми и независимо от княжеского суда, под одним только условием, чтобы церковь молилась за него, хана, и за его родню. Хан был конечно неверный — сначала язычник, потом магометанин, но православная церковь этим не стеснялась. Ханам было выгодно, чтобы в русских церквах за них молились. Они понимали, что одной силой держаться нельзя, и старались уверить население России, — что им, ханам, помогает сам бог, что они — та власть, поставленная от бога, о которой говорится в писании. И русские архиереи и священники помогали хану достигнуть этой цели.

Так между православной церковью и неверными ханами возник союз, который для православной церкви оказался гораздо более выгодным, чем для татар, ибо владычество татар в конце концов было свергнуто, церковь же воспользовалась милостями хана, чтобы стать самостоятельной по отношению к русским князьям. Князьям, конечно, это не нравилось, и тверской князь, например, восставший против татар, пытался подчинить себе и церковь. Владимирский митрополит должен был искать себе союзников и в свою очередь обратился к смирному и безобидному на вид московскому князю. Митрополит Петр переехал на жительство в Москву, которая с тех пор и стала церковной столицей России.

Московский князь опирался, с одной стороны, на свое богатство, с другой — на татар, с третьей — на поддержку церкви и сделался понемногу главой всех русских князей. Это случилось довольно быстро, в течение одного столетия. Уже в конце XIV в. тогдашний московский князь Семен Иванович, сын Ивана Калиты («калита» и значит мешок с деньгами), назывался Гордым, и летопись про него записала, что ему были отданы «под руку» все князья русские, т. е. он будто бы сделался с юз е р е н о м всей России. Это конечно преувеличение. Сюзереном всей России сделался только праправнук этого князя, Иван Васильевич, в конце XV в., но это преувеличение показывает, как смотрели на московского князя уже за сто лет раньше.

Какие же экономические условия лежали в основе этой перемены — образования из мелких отдельных владений одного целого? Очевидно, что дело не могло ограничиться объединением нескольких феодальных владельцев около одного старшего, что у этого факта должна была быть экономическая причина. Присматриваясь к переменам, какие происходили одновременно с объединением Руси около Москвы, мы начинаем видеть и эту экономическую причину. В XII в., когда впервые упоминается Москва (первое упоминание о ней имеется в 1147 г.), это была просто усадьба тогдашнего владимирского князя Юрия Долгорукого, стоявшая на крутом мысу между реками Неглинной и Москвой, там, где стоят теперь большой кремлевский дворец и Боровицкие ворота. А в конце XIV в., т. е. через 200 лет, в Москве было несколько тысяч дворов, т. е. несколько десятков тысяч населения. А в конце XVI в., еще через 200 лет, Москва, по словам одного английского путешественника, была «немного больше Лондона», т. е. была одним из самых больших городов Европы и уж конечно самым большим городом в России. Очевидно, что существование такого большого города само по себе значило, что Россия не распадается больше на множество мелких феодальных владений, ибо город с несколькими десятками тысяч населения, — которое, само собой, не могло обрабатывать землю, не пахало и должно было получать хлеб извне, — мог существовать только благодаря торговле хлебом и другим сырьем. Если бы такое сырье не подвозилось из окрестных земель, население города погибло бы с голода или должно было бы разбрестись.

Из кого и как создавалось это население? Оно было не только в Москве. И Тверь, и Владимир, и Нижний, и Рязань, и Ярославль были в это время уже значительными городами, хотя и меньше Москвы.

Во-первых, конечно у всех крупных феодалов, будь это князь московский или тверской или рязанский, была дворня военная и невоенная, в очень больших размерах, исчислявшаяся сотнями, а может быть и тысячами людей. У более крупных чинов княжеской дворни был, конечно, и свой двор, и жил каждый из них в своей усадьбе. Но этого мало: вокруг, двора барина собирались не только служилые люди, но и люди ч е р н ы е, как тогда говорили, посадские, как их еще называли, потому что они жили не в самом городе, т. е. не в поселке, укрепленном стенами вокруг княжеского двора, а вокруг стен, в так называемом «посаде». Эти посадские люди были главным образом ремесленниками, теми самыми деревенскими ремесленниками, которых мы находим раньше, но которые стали постепенно своим ремеслом обслуживать не только одну свою деревню и ближайшие деревни, а и все окрестное население. Самые лучшие кузнецы, самые лучшие седельники, сапожники, портные — все они собирались вокруг двора самого крупного барина, потому что здесь были самые выгодные заказчики и больше всего можно было заработать. К услугам этих ремесленников чаще всего обращались те массы мелких феодалов, будущих помещиков и дворян, которые по бедности не в силах были заводить такую многочисленную, изобилующую всякими обученными людьми дворню, как феодалы крупные. Наконец и купцы, продавцы предметов роскоши, охотнее всего ехали конечно ко двору самых богатых князей по той же причине. Здесь больше всего было возможности сбыть товар. Здесь были самые выгодные покупатели. В Москве XIV в. мы находим уже «гостей сурожан» — купцов, которые вели сношения с Италией через генуэзские колонии в Крыму.

Таким образом, в Москве, рядом с населением феодальным, образовалось и молодое городское, по-западному выражаясь, буржуазное население, состоящее из ремесленников и торговцев. Москва не походила уже на обычный двор феодального владельца. Это был город в настоящем смысле этого слова, правда, город средневековый, по своим постройкам мелкий и сплошь деревянный, по своим узким и грязным улицам больше похожий на деревню, чем на город, но уже оправдывающий поговорку, что Москва — большая деревня. И, повторяю, это был не единственный город тогдашней России. Несколько таких городов мы уже называли, но к ним нужно прибавить самый большой после Москвы и в торговом отношении еще более значительный в это время — Новгород на Волхове. Борьбою этих двух больших городов, Москвы и Новгорода, и заканчивается образование Московского государства. Когда Москва победила Новгород, она стала действительной столицей всей Руси, а ее князь — старшиной, сюзереном всех русских князей.