<…> Оправившись от последствий контузии, полученной мной в боях на Стоходе, я приказом по запасному батальону лейб-гвардии Финляндского полка от 2 января 1917 г. за № 2 был назначен начальником учебной команды. Собственно говоря, моя должность тогда была не начальник команды, а наблюдающий за командами, т.к. учебных команд была не одна, а целых три: подготовительная, основная и дополнительная… В начале февраля мы вернулись в Петроград, и здесь свое внимание я перенес на основную учебную команду, предполагая производить усиленные занятия, но назревшие события совершенно изменили нормальный ход жизни, и вместо учения начались лишь наряды да вызовы...
С осени 1916 г. Петроград зажил нездоровой, ненормальной жизнью. Всюду росло недовольство, всюду плелись различные сплетни, всюду передавались слухи – «последние новости»; чего-то ждали, чего-то хотели... В то время как на фронте честно и доблестно исполнялся долг, лилась кровь, в тылу шло бездельничанье, разгул, разврат. Будто бы чья-то таинственная и невидимая рука направляла всех и все на ей угодный путь, толкая в бездну нашу родину. Преступная работа Милюкова, Керенского, Гучкова и прочих «избранников народа» – господ «левых» членов Государственной думы – сделала свое дело, и результаты уже были налицо. По всему Петрограду ползли лживые россказни. Не избежала этой гнусной лжи и клеветы даже царская семья. <…>
Агитация и пропаганда велась везде. <…>
По словам ген[ерала] Данилова: «Имелись, например, запасные батальоны, числившие в своем составе до 19 тысяч обучающихся. Праздная толпа, тесно размещенная в казармах и не видевшая оправдания своему призыву, естественно, представляла собою крайне благоприятную среду для пропаганды...» <…> К февралю месяцу 1917 г., понеся за время войны страшные потери, гвардейская пехота как таковая почти перестала существовать! «Старых» кадровых офицеров, подпрапорщиков-фельдфебелей, унтер-офицеров и рядовых «мирного» времени, получивших в родных полках должное воспитание – «добрую закваску», понимавших и свято хранивших свои традиции, видевших мощь, славу, величие и красоту России, обожавших царя, преданных ему и всей его семье, – увы, таких осталось совсем мало! В действующей армии, в каждом гвардейском пехотном полку насчитывалось человек десять–двенадцать таких офицеров (из числа вышедших в поход – 70–75) и не более сотни солдат (из числа бывших 1800–2000 мирного времени). В каждом бою гвардейская пехота сгорала, как солома, брошенная в пылающий костер. <…> Будь гвардейская пехота не так обессилена и обескровлена, будь некоторые ее полки в Петрограде – нет сомнения, что никакой революции не случилось бы, т.к. февральский бунт был бы немедленно подавлен. <…> В Петрограде же, в казармах гвардейских частей, стояли запасные батальоны, дававшие пополнения гвардии, но, находясь еще в периоде обучения, до своего прибытия к действующим полкам на фронте не являющиеся гвардией.<…>
Начало «Февральской» революции тесно связано в памяти моей с торжественным празднованием столетнего юбилея игры нашего полкового оркестра на сцене императорского Мариинского театра. <…>
И вот дирекция и артисты императорских театров захотели отметить столетие и решили устроить торжественное чествование. Не помню уже даты юбилея (начало февраля), который приурочен был к первому представлению только что вновь разрешенной правительственной цензурой к постановке «революционной» оперы «Фенелла» («Немая» – «La muette de Portici»), которая, как известно, была у нас в России императором Николаем I запрещена. На это юбилейное торжество был приглашен наш оркестр во главе с капельмейстером. <…> Участие в опере лучших сил, изумительная мимика и чудесные танцы балерины М.Ф. Кшесинской, исполнявшей заглавную роль – «немой», а также и красивая музыка – все это делало спектакль единственным в своем роде. После второго акта, в котором поется известный дуэт: «Amour sacre de la patrie», – все мы, офицеры лейб-гвардии Финляндского полка, сидевшие в первом ряду партера, были приглашены на сцену театра, где состоялось торжественное чествование нашего оркестра.
<…> По окончании спектакля нас попросили в одно из фойе, где был сервирован чай, и мы до поздних часов пробыли в уютной и симпатичной семье артисток и артистов Мариинской оперы. Радушие наших гостеприимных и милых хозяев было безгранично. Много чаю было выпито, много высказано взаимных приветствий и пожеланий; беседа наша протекала безмятежно... Но вот кто-то из артистов <…> рассказал историю запрещения оперы «Фенелла». Оказывается, где бы ни ставили эту оперу – всюду там происходили народные волнения, восстания и даже революции: так было в Испании, Бельгии, Италии и Мексике... Из-за этого была она запрещена и у нас, в России, и вот только теперь запрет был снят...
<…> Через несколько дней начался в Петрограде «голодный» бунт, перешедший в народное восстание…
На кого же могла опереться власть при борьбе с восставшими? Кого можно было с оружием в руках выслать на улицу против бунтовщиков? Каково было тогда в военном отношении положение Петрограда?
На все эти вопросы я постараюсь ответить. В самом Петрограде, не принимая во внимание его окрестности, находилось тогда 13 запасных батальонов гвардейских полков, от Первой, Второй и Третьей гвардейских полковых дивизий и лейб-гвардии Третьего стрелкового Его Величества полка, а также еще и 7 запасных формирований: полков, батальонов и дружин, т. е. всего до 20 запасных пехотных частей численностью до
100 000 человек. (Военно-учебные заведения: училища и школы – я не считаю). Из этой массы («полчищ») можно было выделить («отбор») лишь учебные команды Гвардии запасных батальонов общей численностью до двух с половиной тысяч. Остальное никуда не годилось: это был продукт затянувшейся войны – «полчища», почти не обученные, без должного воинского воспитания, недостаточно вооруженные. Рассчитывать на них было ни в коем случае нельзя, наоборот, они легко могли очутиться на стороне восставших (что и случилось), т.к. уже давно к этому подготавливались различными агитаторами, «сознательными товарищами», не исключая и некоторых господ членов Государственной думы.
<...> Удивляться этому нечего! Революционная работа в казармах шла полным ходом... При такой массе людей, набитых «до отказа» в казармах, где раньше располагалось в шесть–восемь раз меньше, необходимо было иметь и должное количество опытных и энергичных офицеров и унтер-офицеров для наблюдения за ними, для их обучения и воспитания. Ничего, однако, этого не было. <…>
Офицерский состав Гвардии запасных батальонов был очень слаб. Командиры батальонов менялись, «постоянный состав» офицеров – тоже. <…>
Выздоровевшие от ран и контузий офицеры, временно зачисляемые в запасные батальоны и там распределенные по ротам и командам, в большинстве случаев рассуждали (совершенно понятно и правильно) так: «Я уже пролил свою кровь, вскоре уеду снова на фронт, а поэтому имею право на отдых и развлечения, а вовсе не обязан отдавать всего себя и свое теперешнее кратковременное пребывание в тылу обучению каких-то ратников или запасных...» И в казармах они, за редким исключением, «отбывали лишь номер», стремясь скорее в офицерское собрание, в театр, в кинематограф, наконец, домой, к семье. Прежних фельдфебелей и унтер-офицеров в запасных батальонах было мало, особенно принимая во внимание численность людей… Одним словом, организация запасных батальонов была очень слаба.
<…> Как известно, незадолго до начала беспорядков в столицу прибыли с фронта два донских казачьих полка: 1-й Донской казачий генералиссимуса князя Италийского, графа Суворова-Рымникского и 4-й Донской казачий атамана графа Платова.
Донские казаки, честно и доблестно исполнявшие свой долг перед царем и родиной в нашу первую смуту (1905–1906 гг.), заслужили, благодаря нашей милой «общественности», наименование кровопийц, палачей, предателей народа и т.п. <…> И вот теперь, в 1917 г., доблестные и славные суворовские и платовские донцы с первых же дней действовали в столице крайне вяло, нерешительно, а потом и вовсе отказались действовать против бунтовщиков («против народа»), обращая даже иногда свое оружие против защитников законной власти и порядка (убийство казаками пристава – полковника Крылова). <…> Таким образом, два казачьих полка, на которые особенно рассчитывала власть, никакой пользы и помощи не принесли, принесли скорее один лишь вред!
<…>
Перейду теперь к последовательному рассказу о том, как протекали те дни, что делалось тогда в Петрограде и, главным образом, на нашем Васильевском острове.
13 февраля вечером из батальонной канцелярии дежурный писарь доложил мне содержание спешной телефонограммы из штаба Гвардии запасной бригады, в которой сообщалось, что по приказанию временно исполняющего должность начальника бригады «с получением сего учебным командирам бригады быть в готовности на случай вызова их в помощь полиции, и офицерам находиться безотлучно в районе расположения казарм». <…> В чем же было дело?
Выяснилось, что рабочие решили устроить забастовку и революционные выступления… Главной же причиной, толкнувшей рабочую массу на выявление протеста, было общее недовольство городскими властями, не сумевшими даже упорядочить вопрос о продовольствии в столице: хлебные хвосты возмущали всех.
Вследствие этого уже 8 февраля было совещание у градоначальника, генерал-майора Балка. <…> При возникновении беспорядков усмирение их лежало на градоначальнике (полиция), и только при переходе «на второе положение» охрана порядка и спокойствия в столице передавалась военным властям. Категорически подтверждалось, что действия оружием следует всячески избегать и что применивший оружие несет полную ответственность. В то же время так же категорически приказывалось: отнюдь не допускать скопления толп и их движения по улицам, немедленно прекращать беспорядки, отбирать красные флаги, не разрешать пение революционных песен, не пропускать забастовщиков группами на мосты и т.д. С самого первого дня уже заметны были в приказаниях «полумеры», те преступные «полумеры», которые всегда и везде приводят лишь к большой крови и самому печальному концу.
<…> Вследствие вышеизложенного в наряды для помощи полиции начались назначаться исключительно только учебные команды и лишь в самых крайних случаях «литерные» роты запасного батальона. <…> Согласно выработанной штабом Гвардии запасной бригады и управлением градоначальства инструкции, мои роты обороняли главным образом мосты: Николаевский, Тучков, Биржевой и некоторые другие, охраняли Василеостровские фабрики и заводы. К ночи заставы с мостов снимались и возвращались в казармы, мосты оставались под наблюдением конной и пешей полиции. Несмотря на крайнее утомление, на общее возбужденное состояние, царившее в столице, на возможность проникновения пропаганды и агитации, с полным удовлетворением должен засвидетельствовать, что н[аши] ч[асти] несли службу в высшей степени добросовестно и честно. Никаких «шатаний и виляний», недовольства или ропота никакого не было; все приказания мои, господ офицеров и унтер-офицеров исполнялись всегда точно и беспрекословно …>. К сожалению, не могу помянуть добром фельдфебеля Я. Троцюка, который держал себя все эти дни достаточно «посредственно»... Правда, приказания мои и господ офицеров он исполнял, но без должной, особенно для учебной команды, «отчетливости» и энергии, сам работал и мало, и вяло, как бы предчувствуя скорый переворот и подготавливая почву для более легкого перехода «на ту сторону»... В марте я встречал его уже с большим красным бантом на груди; знаю, что он вошел потом в большевистски настроенный «комитет гвардии Финляндского резервного полка», а закончил участием в украинских формированиях под «жовто-блакитным» прапором.
<…> Полицейская сводка событий за 23 февраля совершенно правильно указывает на нелепость приказания начальства, отданного заставам, охранявшим мосты. Нарядам вменялось в обязанность не допускать перехода рабочих групп через мосты, мы должны были их разгонять. Но если те же рабочие шли через мосты не группами, а поодиночке – мы не имели права их задерживать (!?) То же самое, если они переходили реку Неву не по мосту, а по льду: группами – нельзя, одиночным – можно! <…> Помню, когда я указал, что, разрешая одиночным рабочим переходить Неву, этим допускали их скопление в центре – то получил следующий наивный, если не сказать более, приказ: «Пропускать одиночных через мосты, у кого будут чистые, не рабочие руки...(!!!)»
Вспоминается еще и такое распоряжение: «…ни под каким видом не допускать никаких политических демонстраций с красными флагами», но в то же время употреблять против демонстрантов оружие отнюдь не позволялось. И вот так везде и во всем – «полумеры»! В этот день к фабрикам и заводам неоднократно подходили толпы и снимали силой с работ. На Снарядном заводе морского ведомства пострадал старший мастер ремонтно-механической мастерской Иван Кузин, служивший до войны в нашем полку и имевший во второй роте родного брата унтер-офицера, находившегося тогда в кадре Второго сводно-гвардейского запасного батальона. Когда подошедшая к заводу толпа стала угрожать работающим и силою снимать их с работы, Кузин смело вступил с толпой в пререкания, называя забастовщиков предателями родины; он был ими тяжело ранен. <…>
С утра 23 февраля начались нападения на полицейских чинов, из числа которых многие были жестоко избиты и ранены. Вследствие этого в полдень было приказано: «Занять "второе положение"», т.е. охрана порядка и спокойствия в столице передавалась военным властям. <…>
В пятницу 24 февраля [в] 8 часов утра начались и уличные выступления. В этот день на Васильевском острове произошло несколько кровавых столкновений между моими ротами и забастовщиками. Солдаты действовали прикладами, а иногда даже и штыками. Появились в большом количестве красные флаги с революционными лозунгами: «Долой самодержавие. Да здравствует демократическая республика!»
<…> Около 9 часов утра толпа... собралась около здания завода «Сименс и Гальске» под № 61 на 6-й Линии Васильевского острова и стала вызывать оттуда рабочих криками и свистками... вскоре после этого рабочие завода забастовали и толпой, численностью до 5000 человек, направились к Среднему проспекту с пением: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!». Конный наряд городовых врезался в толпу, чтобы рассеять ее. В это время появился патруль казаков в 9 человек под командой урядника. Бывшие в наряде помощники пристава Евсеев и Пачогло обратились к нему за помощью. Патруль сначала поехал за толпой, не принимая участий в действиях конных городовых, и, доехав до Среднего проспекта, скрылся. Толпа, оттесненная полицией, направилась в район Гаваньского участка. В Гаваньском участке толпа собралась у Петроградского военно-подковного завода и с криком «Бросай работу!» пыталась сломать ворота и ворваться на завод, разбила окно в мелочной лавке на углу Среднего проспекта и 18-й Линии и, ворвавшись в лавку, выбросила на улицу хлеб, пыталась опрокинуть остановленный ею вагон трамвая, но этому помешал взвод запасного батальона Финляндского полка. <…> Когда толпа начала громить лавки и останавливать проходившие трамваи, полиция по телефону обратилась за помощью в запасной батальон лейб-гвардии Финляндского полка. Полковник Дамье, заменявший с 22 февраля заболевшего командира батальона полковника Садовского, приказал мне выслать незамедлительно наряд от учебной команды; мной был назначен прапорщик Бегичев со взводом от дополнительной учебной команды. Взвод подоспел в тот момент, когда толпа пыталась опрокинуть с рельс два трамвая: толпа была тотчас же рассеяна энергичными действиями взвода, причем пришлось разгонять прикладами; из толпы бросали в солдат кусками льда и камнями, были ушибленные. <…>
В этот день впервые можно было заметить в толпе забастовщиков солдат и матросов, которые принимали деятельное участие в безобразиях. Задерживать их было крайне трудно, т.к. толпа помогала им скрываться или просто не выдавала, если полицейский наряд был слаб[ого]7 состава, что случалось почти всегда. <…> К забастовщикам стали примыкать и студенты, до того дня державшиеся в стороне от революционных вспышек. <…> Около 4-х часов дня на Васильевском острове появилась толпа, состоящая... из учащихся высших учебных заведений. Она пошла с пением «Марсельезы» от Среднего проспекта на Большой... Толпа, как доносил пристав, кричала: «Да здравствует республика! Долой войну! Долой полицию!» и «Ура!» по адресу казаков, которые отвечали толпе поклонами.
Под вечер я находился при полуроте прапорщика Басина, охранявшей Николаевский мост. У входа на мост стояла «цепочка» от чинов полиции и пост от полуроты. Остальные мои люди размещены были в сарае дома на набережной; там же во дворе стоял взвод казаков от 1-го Донского полка. Я, прапорщик Басин и помощник пристава сидели в магазине «Блигкенъ и Робинсонъ», где милые продавщицы-барышни поили нас чаем и угощали конфетами и печеньем. <…> В это время явился околоточный и доложил, что от Большого проспекта, по 6-й Линии, к Николаевскому мосту движется толпа в несколько тысяч человек с красными флагами и плакатами с революционными надписями, настроенная очень вызывающе, желающая прорваться на ту сторону Невы. Ввиду всего этого я решил, не допуская толпу до набережной, рассеять ее еще на 6-й Линии конной атакой, употребив для этой цели наряд от донских казаков, бывший в моем распоряжении.
Отдав соответствующие приказания подхорунжему и подтвердив, чтобы он действовал энергичнее, отнюдь не допуская толпу приблизиться к мосту, велел все-таки, на всякий случай, прапорщику Басину вывести со двора полуроту и быть готовым загородить толпе вход на мост. Угрюмого вида подхорунжий не спеша вывел со двора свой взвод, посадил на коней и, подгоняемый мною, двинулся вперед. Толпа уже подходила к набережной, и уже слышались крики, шум и какой-то глухой рокот.
Каково же было мое изумление и негодование, когда казаки спокойно пропустили толпу, которая махала им флагами, платками и шапками, выкрикивала слова приветствий, демонстранты, пропустив казаков (которые после этого ко мне и не вернулись), снова быстро сомкнулась и с неистовыми криками, бегом ринулась на мост. Я видел, как полурота с винтовками на руку, впереди с обнаженной шашкой прапорщик Басин, – бросилась навстречу толпе и начала энергично действовать прикладами. Прапорщик Басин вырвал из рук какого-то рабочего красный флаг с надписью «Долой самодержавие!». Ни один демонстрант не вступил на мост, многие были задержаны и арестованы, все же толпа рассеяна... С обеих сторон оказались легко раненые и ушибленные. Из толпы были одиночные выстрелы.
<…> 25 февраля бастовало уже, по полицейским донесениям, от 240 до 250 тысяч рабочих. Донесения охранного отделения за этот день заканчиваются мрачными итогами: этот день следует отметить как чрезвычайно тяжелый в действиях столичной полиции по прекращению уличных беспорядков, по жертвам, понесенным ею при исполнении служебного долга: убит пристав Крылов, тяжело ранен полицмейстер Шалфеев; убито и тяжело ранено свыше двадцати пяти городовых и полицейских.
Так называемые «приставские» донесения, составлявшиеся ежедневно полицией на имя петроградского градоначальника генерал-майора Балка, уже 26 февраля прекратились. Донесений о происшествиях и о потерях не было: все полицейские участки разгромлены и сожжены... Полиция была объявлена «вне закона», и каждого полицейского чина «сознательные граждане» хватали и убивали... Мало кому из них удалось избежать избиения: городовых, жандармов и прочих полицейских чинов целыми днями искали и ловили всюду. Здесь мне хочется еще раз подтвердить, что петроградская полиция самоотверженно, честно и доблестно исполняла свой долг перед царем и родиной. Она понесла огромные потери. <…>
На Васильевском острове день 25 февраля прошел бурно. Первое уличное выступление было констатировано около 8 часов утра в пределах Суворовского участка.
В полдень я получил донесение от подпоручика Доможирова, который командовал ротой от «основной» учебной команды и находился с ней в районе Трубного завода. Подпоручик Доможиров доносил, что в 10 часов утра большая толпа произвела беспорядки на заводе, пыталась силою снимать с работы, бросала в солдат камни, поленья и осколки льда; уговоры не помогли; больше всех безобразничал, агитировал и выкрикивал противоправительственные лозунги главарь-рабочий, которого подпоручик Доможиров принужден был лично пристрелить из револьвера, после этого толпа немедленно разбежалась и порядок был восстановлен. Доложив о происшедшем полковнику Дамье, я получил приказание: тотчас же заменить роту подпоручика Доможирова ротой от «основной» же учебной команды под начальством поручика Ушакова. <…>
Вечером до нас дошли печальные вести о случаях предательства казаков.
<…> Еще раньше, утром, казаки 4-й сотни 1-го Донского казачьего полка при первых выстрелах [из] толпы у Литейного моста уехали, оставив в толпе лежащего на мостовой тяжело раненного, всего залитого кровью полковника Шалфеева...
С утра воскресенья, 26 февраля, события приняли характер настоящей революции. <…> Поведение низших чинов нашей учебной команды было примерное. Увы, не во всех запасных батальонах было благополучно: днем произошел первый случай открытого неповиновения в войсках: 4-я «выздоравливающих» рота запасного батальона лейб-гвардии Павловского полка отказалась открыть огонь по бунтовщикам, а когда командир батальона полковник фон Экстен призывал роту к порядку, повиновению и исполнению ею своего воинского долга, из ее рядов раздались выстрелы, и ими был ранен полковник фон Экстен. Прибывшие преображенцы окружили павловцев и арестовали 19 зачинщиков, отведенных в Петропавловскую крепость. <…>
В полдень по столице расклеивались объявления: «По высочайшему повелению город Петроград с 27 сего февраля объявляется на осадном положении. Командующий войсками генерал-лейтенант Хабалов. 27 февраля 1917 года».
Утро 27 февраля началось с прискорбного случая, происшедшего в учебной команде запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка, которая не ответила на приветствие своему начальнику, штабс-капитану Лашкевичу, выстрелами из винтовки убила его наповал, а труп выбросила из окна на двор... Организатор бунта и убийца своего начальника унтер-офицер Кирпичников вывел низшие чины на улицу, и восставшие с красным флагом, с революционными криками двинулись к преображенцам, саперам, литовцам и московцам. Когда у нас были получены первые сведения о происшедших беспорядках в запасных батальонах полков лейб-гвардии Павловском и Волынском, часов в 11 пополудни временно командовавший батальоном полковник Дамье собрал всех нас, офицеров, носящих мундиры полка, в кабинет августейшего шефа-цесаревича и, поставив нас в известность о случившемся, обратился с горячим призывом честно и достойно исполнить наш долг до конца.
<…> Помню, я пошел в помещение «основной» учебной команды, долго присматривался к свободным от наряда людям, говорил с ними, разъяснял им происходившее, но... сердце у меня было неспокойно. Не чувствовалось прежней уверенности в своих солдатах, не было заметно в них чувства долга, и казалось, что если сейчас они послушны и внешне дисциплинированны, то достаточно какого-нибудь малейшего повода, чтобы они из дисциплинированных солдат обратились в бунтовщиков.
<…> На душе стало так пусто и так тоскливо. Помню, я обратил внимание на какого-то подозрительного матроса, почему-то находившегося в помещении команды, хотел было его арестовать, но при разборе узнал от фельдфебеля команды, подпрапорщика Троцюка, что матрос этот якобы земляк одного из обучающихся в команде и что он его будто бы знает. Все же, «расцукав» дежурного по команде за то, что допустил постороннему пребывание в неурочное время, сделав выговор фельдфебелю за допущение непорядка, я немедленно выгнал этого матроса вон. О последствиях решительного удаления мною этого субъекта я скажу позже, в свое время.
Между тем события развивались с необычайной быстротой. Среди дня 27 февраля был разгромлен арсенал, из которого рабочими заводов было похищено 40 000 винтовок. На улицах столицы, особенно в центральных частях, шли уже настоящие уличные бои. Мятеж разрастался... Вечером восставшими были взяты: Главное артиллерийское управление, Петропавловская крепость, тюрьма, откуда немедленно были освобождены все политические и уголовные преступники; были арестованы: председатель Совета министров князь Голицын, также министры: Протопопов, Штюрмер, Щегловитов и многие другие. Все это мы, офицеры, узнавали по телефону или от случайных очевидцев, приходивших из города. Передавали, что образовалось какое-то «Временное правительство» в лице выборных членов Государственной думы. <…> Очевидцы сообщили по телефону, что с музыкой и факелами прошел к Государственной думе запасной батальон лейб-гвардии Измайловского полка в полном составе с офицерами... Из штаба Гвардии запасной бригады никаких приказов давно уже не было, на телефонные запросы ответы не получались: оказалось, что штаб бригады куда-то переместился, никого об этом не поставив в известность. Мы знали лишь, что в градоначальстве находится пока еще отряд лейб-гвардии Преображенского полка полковника Кутепова, что еще доблестно несут службу кексгольмцы, вот и все. <…>
Вечером я сидел у телефона и все время выслушивал поступавшие ко мне донесения моих офицеров учебной команды, находившихся со взводами в разных местах Васильевского острова. Положение их было серьезное, а порою и отчаянное... Маленькие группы верных царю и родине солдат, как островки среди разбушевавшегося океана, еще продолжали отбиваться, а иногда и сами нападали... У Тучкова моста взвод под командованием подпоручика Каменского, раненного в голову камнем, в течение нескольких часов отбивал ожесточенные нападения вооруженной толпы, расстрелял все имевшиеся патроны и только тогда, по приказанию моему, принужден был «распылиться», успев до этого, однако, отправить под конвоем в казармы полка захваченный им с боем автомобиль-грузовик и двух военнопленных австрийцев, которых забрали в толпе среди нападавших на взвод. Этих австрийцев допрашивал при мне полковник Дамье. Не скрою, что было сильное желание тут же на месте расстрелять этих мерзавцев с красными тряпками на груди, а не отправлять их под арест.
Отовсюду продолжали поступать просьбы о поддержке и о присылке патронов. Отовсюду шли донесения о том, что невозможно больше держаться, и запросы: «Что же делать дальше?»
В девятом часу вечера неожиданно в вестибюль офицерского собрания полка прибежала перепуганная жена моя с сыном на руках у денщика, моего верного Якова Мазайкова, и рассказала, что в казармах Московского полка взбунтовавшаяся чернь начинает будто бы громить офицерские квартиры… Семьи офицеров, живших в казармах полка, были очень напуганы и взволнованы происходившими событиями и еще больше слухами часто паническими и ложными. Только успела моя жена уйти, оставив мне свой новый адрес, как докладывают, что на Николаевской набережной к казармам полка движется толпа. Поручик Ожаровский быстро приказывает установить два пулемета поперек набережной, у 18-й Линии спешно набрасывается, что под руку попало для баррикады, я вывожу последний свой резерв. Громкие распоряжения и угрозы захвативших поперек всю набережную солдат с пулеметами заставляют толпу свернуть на одну из линий. Около одиннадцати часов ночи к нам в казармы пробрался переодетый солдатом офицер запасного батальона лейб-гвардии Кексгольмского полка, заставы которого стояли за Николаевским мостом, и сообщил, что у них в батальоне все части, оборонявшие район, им порученный, растаяли и, таким образом, сопротивление окончено. Стрельба и шум стали затихать. Тогда же телефонные барышни на центральной станции умышленно перестали соединять меня со многими взводами, и всякая связь нарушилась совершенно. Капитан Енько и я решили сами идти к частям. Проводив К.П. Енько до его роты, ставшей в здании Горного института, я со своей связью направился на Трубный завод, где у меня находилась целая полурота под командованием поручика Ушакова. <…> В полуроте у поручика Ушакова все было тихо и мирно, но начальник завода был уверен, что с наступлением утра рабочие не замедлят прийти для производства беспорядков. После долгих усилий и просьб мне удалось добиться телефонных соединений с канцелярией батальона и таким образом наладить связь с временным командующим батальона. На рассвете меня вызвал полк[овник] Дамье [и] категорически приказал: «Немедленно снять все наряды, если таковые еще есть, и возвратиться в казармы». Я понял все!..
В офицерском собрании полковника Дамье уже не было, батальонного адъютанта, прапорщика Кириченко тоже. Все офицеры покинули казармы и собрание, оставались лишь раненые и больные. В казармах был полный хаос: шум, слышались брань, крики, раздавались отдельные выстрелы. <…> Вместе с прапорщиком Басиным я забежал на минуту к себе на квартиру, а оттуда мы отправились по данному моей женой адресу, отыскали тот дом и квартиру, где нашла временный приют моя семья и семья полковника Януша. Хозяева квартиры, до этого момента совершенно незнакомые и чужие нам люди, инженер С.В. Васильев и его супруга Маргарита Алексеевна, не побоявшиеся приютить у себя в такое время двух офицеров, встретили нас очень сердечно и радушно. Всегда вспоминаю этих на редкость милых и добрых людей с большой признательностью и благодарностью. Прапорщик Басин пробыл у них до вечера, а когда стемнело, переодевшись в штатское платье С.В. Васильева, отправился к себе домой на Петроградскую сторону. Поздно вечером тайком пришел мой денщик Яков Мазайков и рассказал, что в казармах «не приведи, Господи, что творится: пьянство, безобразие, много вольных. Все собрания, да какие-то речи, красные флаги, солдаты нацепили красные банты, повсюду крики: “Да здравствует свобода, да здравствует республика!..”».
Мазайков рассказал, что ищут некоторых офицеров, что ко мне на квартиру приходили солдаты и с ними какой-то матрос, который все добивался, где я и когда вернусь. Мазайков убеждал меня никуда не уходить и все время сидеть здесь. <…> Целый день по линиям Васильевского острова бродили солдаты и матросы разных частей, рабочие – все с красными бантами, по улицам носились грузовики с пулеметами и с вооруженными «товарищами», обмотанными крест-накрест пулеметными лентами, с винтовками, револьверами и шашками в руках. Беспрерывно раздавались выстрелы, слышались пьяные выкрики, проходили группы людей с красными флагами и революционными песнями, врывались в частные квартиры – искали «контрреволюцию, офицеров и оружие»…
28 февраля. <…> Рано утром генерал Хабалов, находившийся со штабом в Адмиралтействе, отпустил все войска, сказав, что «сопротивление окончено».
<…> Исполнительный комитет Государственной думы назначил комендантом восставшего Петроградского гарнизона полковника Генерального штаба, члена Государственной думы Бориса Александровича Энгельгардта …>. Кроме Энгельгардта назвали фамилии следующих офицеров Генерального штаба, которые как будто бы играли значительную роль в Февральской революции: князь Туманов, Якубович, Туган-Барановский.
За 28 февраля признали власть Государственной думы и пришли к Таврическому дворцу следующие части: Михайловское артиллерийское училище, запасные батальоны Преображенского, лейб-гвардии Павловского, Волынского, 4-го стрелкового полков, 1-й запасной полк, 9-й запасной кавалерийский полк. <…> За 28 февраля были арестованы почти все министры, высшие чины полиции, многие генералы и общественные деятели. Немало было убито, ранено, избито. За все эти первые дни «свободы и бескровной революции» в одном только Петрограде число убитых офицеров гвардии, армии и флота достигло цифры 60. <…> В Кронштадте в одну только ночь 28 февраля было зверски убито два адмирала (Вирен и Бутаков) и 36 морских офицеров! <…>
Наступило 1 марта. Утром для усиления восставшего Петроградского гарнизона из Ораниенбаума прибыли 1-й и 2-й пулеметные запасные полки. <…> Исключением был и наш запасной батальон лейб-гвардии Финляндского полка, целых два дня не являвшийся к Государственной думе и выполнивший это [приказ] лишь после постановления об этом на митинге офицеров гарнизона, организованном 1 марта в собрании Армии и Флота Генерального штаба полковником И.И. Защуком; на этом митинге было вынесено постановление за подписями полковников Защука, Хоменко и князя Друцкого-Соколинского: «Признать власть исполнительного комитета Государственной думы впредь до созыва Учредительного собрания».
<…> Передавались различные слухи, часто самые необычные и нелепые. Никто не знал толком, что в данный момент происходит и чем все это окончится. С наступлением сумерек – снова стрельба, снова крики, снова топот бегущих куда-то людей.
2 марта – это день, который мне никогда не забудется! За один день столько пережитого. Позволю себе на нем остановиться подробнее. Утром пришел ко мне денщик Я. Мазайков и принес письменное приказание за подписью временного командующего батальоном полковника Дамье: «Всем офицерам прибыть к 11 часам в офицерское собрание». Когда я вошел в вестибюль нашего собрания, я его не узнал. Толпа солдат, среди которых заметил «вольных» матросов, обилие красных бантов; шум, крики, беготня; кто курит, кто плюется, кто хохочет. Везде и всюду слышно обращение «товарищ».
С трудом в этой толкотне поднявшись наверх мимо вздыбившегося медведя, которому тоже уже прицепили красный бант, я увидал в столовой Б.А. Дамье, разговаривавшего с каким-то маленьким седеньким генералом, тоже с громадным красным бантом, оказавшимся генерал-майором Потаповым, присланным в батальон для выяснения, признали ли финляндцы власть исполнительного комитета Государственной думы и почему до сих пор не были в Таврическом дворце? «Товарищи солдаты» волновались из-за этого и винили во всем старых офицеров. Увы, полковник Дамье уже не был командиром батальона, не был начальником. Разве мог он сейчас единолично что-либо приказать или запретить без ведома и одобрения всевозможных комитетов и союзов восставшего народа?! Он не имел права распоряжаться, он мог только «отдавать приказания», полученные им «оттуда», свыше. А такое приказание уже было: «Финляндскому батальону прибыть к Государственной думе».
Через четверть часа я был на набережной у казарм полка, где всегда в былое время строился полк перед отъездом куда-нибудь. Вместо прежнего порядка и определенности, выровненных рот, отмеренных дистанций, аккуратно и однообразно одетых молодцеватых солдат глазам моим представилась совсем иная картина. Лучше о ней не говорить! Учебная команда имела вид несколько приличнее, чем роты, но и в ней как-то сразу появилась расхлябанность: были люди неряшливо одетые, на груди у некоторых – красные банты. Ответили на приветствие не дружно, хотя и по-старому. Почти половины людей не было, а где они, ни взводные, ни фельдфебели не знали. Пришел полковник Дамье, и батальон под звуки «Марсельезы» двинулся по набережной к Николаевскому мосту. У ротных линейных на значках болтались красные тряпицы. Некоторые офицеры тоже имели на груди алые банты, но таких было не более пяти–шести, и все – прапорщики, прикомандированные к батальону.
<…> Подойти к Таврическому дворцу вследствие скопления воинских частей и толп народа не представлялось возможным. Мы долго стояли и ждали. Наконец вышел к нам какой-то депутат, как потом оказалось, Аджемов, что-то говорил и кричал, и кричали ему «Ура!», а затем батальон вернулся в казармы. После этого «похода» в Думу я чувствовал себя совершенно разбитым и нравственно, и физически.
В казармах царил все тот же хаос: праздновалась свобода, шли беспрерывно митинги, а на них речи, речи без конца! Организовывались какие-то комитеты, а в них различные секции. Всем руководили неизвестно откуда появившиеся «вольные» товарищи из «совдепа». Под вечер был взломан наш винный погреб, по постановлению общего собрания офицеров полка еще в июле 1914 г. запечатанный на все время войны; товарищи указывали, что оставлять запасы вина вблизи казарм опасно для сохранения завоеванной свободы и что надо все вино уничтожить. Однако большая часть вина была расхищена, и вскоре в казармах началось повальное пьянство, безобразия, стрельба. Офицеры были бессильны навести порядок, ведь мы не имели права у стрелявших солдат отобрать винтовки. <…>
В тот же день вышел приказ № 1 от Совета рабочих депутатов, тот самый приказ, который уничтожил Русскую армию, положив начало превращению воинских частей в революционные банды. В приказе проводилось выборное начало, отменялось отдание чести во внеслужебное время, уравнивались права солдат и офицеров и т.д. Дальше идти было некуда – мы попали в пропасть.
<…> На основании приказа № 1 в запасном батальоне состоялись «выборы начальства». Командиром батальона был избран полковник Кормилев. В разговоре со старшими офицерами Николай Николаевич заявил, что он дал свое согласие только потому, чтобы удержать батальон от окончательного развала и принести этим действующему полку пользу. Против «выбора начальства» долго солдат убеждал приезжавший в казармы член Государственной думы кадет Родичев, но ничего не мог поделать, солдаты послушались депутата Хаустова, социал-демократа, большевика, который одержал верх своими демагогическими речами. «Избранными» оказались, конечно, и все либерального направления прапорщики запаса, проявлявшие теперь активную деятельность, суетившиеся, устраивавшие митинги, собрания, организовывавшие всевозможные комитеты, словом, разваливавшие батальон.
Большинство старых офицеров должны были сдать свои должности, но оставаться при батальоне. Помню, такими были полковники Садовский и Дамье, капитаны Енько и я, штабс-капитаны Созанский-Ревкевич, поручик Ожаровский и др. Всем распоряжался батальонный комитет, во главе которого стоял и всем «верховодил» призванный из запаса и устроившийся в батальонной канцелярии писарем некий адвокат Николаев, «старый социал-революционер», как он называл себя сам.
Тотчас же после приказа № 1 свобода захватила и опьянила всех солдат. По всему городу без всякого дела шлялись пьяные матросы, с открытой грудью и в новых штанах «клёш»; разговаривали утерявшие воинский вид солдаты с длинными, давно не стриженными волосами, спадавшими на лоб из-под заломленной на затылок мятой фуражки, в шинелях нараспашку и с огромными красными бантами.
Дни проходили в непрерывных митингах с умопомрачительными резолюциями, в частных собраниях, на которых выносились глупые постановления.
<…> Заслуживает, однако, внимания, что по политическим вопросам «солдатский совет», состоявший из 230 человек, представителей от всех частей гарнизона Петрограда и его окрестностей, высказался на тайном голосовании так: за монархию – 210 голосов, за республику – 20. А через две недели после соответствующей обработки их товарищами Чхеидзе, Хаустовым и др[угими] результат голосования был иной: за монархию – 8, за республику – 217 голосов!..
В некоторых запасных батальонах шли споры о том, кто первым поднял восстание. <…> Нижние чины запасного батальона гвардии Волынского полка сообщали, что первым, кто поднял восстание за свободу родины, были волынцы. Далее они описывали убийство штабс-капитана Лашкевича (в 7 час. 30 мин. утра 27 февраля) и свои дальнейшие революционные действия под руководством прапорщика Георгия Астахова и унтер-офицера Кирпичникова. По поводу этого объявления волынцев запротестовали павловцы (запасной батальон гвардии Павловского полка), которые утверждали, что первыми поднявшими знамя за свободу были не волынцы, а они, павловцы, а именно 4-я рота лейб-гвардии Павловского полка, вышедшая на улицу еще в 3 часа дня 26 февраля.
Так проводили время в те дни солдаты Петроградского гарнизона! По улицам бродили они, всегда и везде с папиросками во рту, лущили семечки, обсуждали разные политические вопросы и упивались мудреными, им самим непонятными словечками, как-то: буржуазия, Учредительное собрание, аннексия, контрибуция, пролетариат и т.п.
Хотя еще 2 марта «главнокомандующим войсками Петрограда и окрестностей» и был назначен Временным правительством командир 25-го армейского корпуса генерал-лейтенант Л.Г. Корнилов, но его долгое время не было, и временное исполнение обязанностей главнокомандующего было возложено на командира 19-й запасной бригады генерал-майора Аносова, а потом на генерал-майора Рубец-Масальского. Генеральным штабом полковнику Энгельгардту была поручена «организация новой армии». Как шла эта организация, лучше и не рассказывать! Развращенные приказом № 1, солдаты возомнили, что они теперь могут делать решительно все, что хотят; дисциплина, чинопочитание, долг службы, порядок – все отошло в область предания. Совет рабочих депутатов стоял всецело на стороне этих революционных солдат, защитников свободы, и они стали теперь господами положения.
<…> Так протекала жизнь в новоорганизуемой свободной армии. Приблизительно числа 10–12 марта приехал генерал Корнилов и вступил в исполнение обязанностей главнокомандующего войсками. Но, увы, надежд наших кадровых офицеров он не оправдал. Генерал Корнилов попытался было «навести порядки», но, будучи в душе большим либералом и демократом, не шел прямым путем, отбрасывая все негодное, но делал демократии большие уступки в вопросах, касавшихся Петроградского гарнизона, часто соглашался с требованиями людей невоенных, членов Временного правительства, Керенского, Гучкова или членов Совдепа, которые ничего в военных делах не понимали, а только разрушали армию. <…> Положение многих не выбранных на командные должности офицеров, в том числе и мое, было очень незавидное: мы должны были обязательно оставаться в батальоне и находились под угрозой перевода в стройроты – рядовыми; при полной анархии и безначалии, кои тогда царили в Петрограде, это могло случиться легко. Меня обвинили в том, что я, состоя начальником учебных команд, «противодействовал освобождению народа», что мои убеждения «контрреволюционные и черносотенные». Обвинили не только меня, но нашлись и такие «товарищи», которые утверждали, что моя жена стреляла из пулемета по восставшим из окна нашей квартиры!
И вот приходится спорить и доказывать всю вздорность этих обвинений.
<…> Помню, одного особенно разошедшегося солдатишку я спросил: «А ты сам здорово стреляешь из пулемета?» – на что получил сконфуженный ответ: «Да я и стрельнуть из пулемета-то не умею...». «Так вот и рассуди сам: ты солдат, а и то не умеешь обращаться с пулеметом, так как же женщина будет стрелять из него, она его и близко-то не видела!» Эти доводы, очевидно, убедили солдат, что обвинение действительно вздорное, и они успокоились. <…> В конце концов комитет учебной команды поставил у дверей моей квартиры пост дневального с винтовкой с особыми инструкциями.
<…> Выходя из своей квартиры, я постоянно был опрашиваем: куда, к кому и для чего я иду. Так, например, чтобы присутствовать на отпевании тела моего друга, лейб-гвардии Егерского полка полковника В.П. Бобровского, убитого своими солдатами запасного батальона, мне пришлось «уведомить» наш батальонный комитет. <…> Очевидно, и у лейб-егерей положение офицеров было нелегкое, и поэтому, думается мне, не могли присутствовать они на похоронах своего однополчанина, доблестно сражавшегося в боях на японской и германской войнах, раненного, контуженного, но все же уцелевшего, чтобы погибнуть от пули своего же русского солдата, которого он так любил и о котором всегда так заботился!..
Гулять по улицам Петрограда, особенно в его центральной части, я избегал, настолько непригляден, неопрятен был вид столицы! <…> «Товарищи-солдаты», одетые неряшливо, грязно, не по форме, лущили семечки и курили папиросы, честь офицерам не отдавали, держали себя развязно и нахально. <…> В витринах лучших магазинов («Аванцо», «Дациаро»11) были выставлены портреты «героя революции» унтер-офицера Кирпичникова с Георгиевским крестом на груди. Эту высшую награду, жалуемую за храбрость и мужество в боях с неприятелем, он заслужил в самом Петрограде, предательски убив из винтовки своего начальника, доблестного штабс-капитана Лашкевича, и выведя солдат на улицу, на сторону мятежников.<…>
Несказанно был я рад, когда на пасхальной неделе покидал с семьей Петроград. <…> Только в конце июля вернулся я обратно. Запасные батальоны уже развернулись в резервные полки, и наш именовался «Гвардии Финляндский резервный полк». Командовал полком все тот же полковник Н.Н. Кормилев, который в разговоре со мной, когда я ему объявился, показался мне настроенным далеко не пессимистически; он уверял меня, что скоро все будет совсем хорошо, что дисциплина уже восстанавливается, что выборное начало отменено, что все, в общем, приходит в обычный вид и порядок. <…> Физиономия полка менялась неоднократно, и часто все зависело от простого случая: послушают солдаты одного оратора – и уже готовы ему подчиниться, придет другой – и первый будет тотчас же забыт. <…> Я приведу несколько примеров, как менялось настроение наших солдат: 20 апреля наш по-большевистски настроенный запасной батальон пришел к Мариинскому дворцу с плакатами «Долой Временное правительство», «Долой Милюкова». Через два месяца, 18 июня, состоялась так называемая «мирная демонстрация», в которой участвовал и наш резервный полк, несший плакаты «Война до победы», «Дисциплина и порядок». <…> А спустя две недели, незадолго до моего возвращения в Петроград, те же солдаты требовали «Вся власть Советам», «Да здравствует пролетарский интернационал», «Долой войну». <…>
[Январь 1936 г.]
ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 528. Л. 1–72. Автограф.
Этот и некоторые другие документы вы найдете
на сайте фонда А.Яковлева (см. ссылки)
вернуться - ОГЛАВЛЕНИЕ РАЗДЕЛА
