.
.. Тьма горьких вопросов мучила меня поздним вечером двадцатого августа, когда радио «Белого дома» передавало сообщения, одно тревожней другого. На Арбате стреляют... на военный аэродром в подмосковной Кубинке приземлились десять ИЛ-семьдесят шестых... меры предосторожности при атаке «Черемухой»: закрыть глаза, остановить дыхание, повернуться вокруг... почувствовав сильную резь в глазах, кашель, немедленно промыть слизистую глаз, прополоскать полость рта... КГБ может использовать психотронный генератор, который, по мнению специалистов, применялся в Тбилиси... если у вашего соседа вдруг обнаружится резкий всплеск патриотизма или, наоборот, появилось глубокое уныние — постарайтесь успокоить его добрыми словами... генератор может быть установлен на соседних крышах или в автомобилях...
Почему это стало возможным?! Нет, не так... Почему никто не внял предостережениям, в которых не было недостатка? Почему какое-нибудь «Слово к народу» с его недвусмысленным призывом к свержению законной власти, размноженное миллионными тиражами и наверняка отравившее сознание многих людей,— почему оно воспринято было той же властью как невинная шалость, детская забава, упражнение в патриотическом чистописании? Почему два его автора — генералы, занимавшие ключевые посты в двух важнейших министерствах, — тотчас не отправлены были на пенсию? Дожидались, когда один из них перейдет от слова к делу и станет участником заговора и государственным преступником? И не надо никаких компьютеров, чтобы с несомненной очевидностью установить стилистическую и смысловую близость «Слова» с натужно-фальшивой патетикой обращения ГКЧП.
Бывало в России, что писатели выступали против власти и платили потом за это: Рылеев — петлей, Достоевский — каторгой... Но если невозможно вообразить Рылеева заодно с Бенкендорфом, то как зато просто, без всяких усилий можно представить, например, Проханова, составляющего тексты для Крючкова и К°, или Бондарева, невнятно втолковывающего нечто о тайне России партийно-промышленно-военному сановнику Бакланову, который плевать хотел и на тайну, и на саму Россию. Не черный ли позор, не стыд ли смертный для русских писателей, для верующего в Иисуса Христа Распутина оказаться среди партийно-гебистской своры, погнавшей на улицы Москвы танки, натравившей на «Белый дом» армию и отлившей пулю для законно избранного Президента России?
Радио сообщило результаты проведенного сегодня по заказу «Интерфакса» опроса общественного мнения. Среди вопросов был и такой: «Как вы думаете, могут ли сейчас начаться массовые репрессии?» 57 процентов опрошенных жителей Воронежа, 61 — Красноярска и 71 — Ленинграда ответили: да, могут... Некоторые депутаты, встречавшиеся с войсковыми колоннами, утверждают, что солдаты находятся в состоянии наркотического опьянения... Московские речники пригнали две баржи и перегородили ими Москву-реку напротив «Белого дома»... К нашему зданию пытались пробиться человек тридцать с чемоданчиками в руках, но были отброшены народом…
На первом этаже сидели парни в бронежилетах, с автоматами на коленях и пили «Пепси», тут же на барьере гардероба лежали противогазы. С депутатом Моссовета Валерием Борщовым мы взяли по одному – исключительно, я полагаю, для самоуспокоения. Ибо натянуть маску ему мешала борода, а мне — полное отсутствие навыков противохимической защиты. Борщов только что приехал из Моссовета, который все депутаты покинули по настоянию Попова. «Думаю,— сказал Борщов,— они решились на штурм».
Катило далее валом: Гдлян арестован, к северному входу пробивается группа захвата, самая горячая и самая трагическая сейчас точка в городе — Садовое кольцо... Поднялись на третий этаж, в зал заседаний Совета национальностей, куда пришел генерал-полковник Константин Иванович Кобец. «У нас две задачи,— мощным командирским голосом сообщил он притихшим депутатам, — защитить собравшихся перед парламентом людей и защитить Президента России. У нас, я. считаю, хорошо организованная оборона. Шестнадцать баррикад, из них двенадцать — на внешнем обводе, на расстоянии тысяча четыреста — тысяча двести метров от «Белого дома». Триста вооруженных профессионалов. Кроме того, — чеканил он, — «афганцы» и полторы тысячи ополченцев, в основном студенты. Мы организовали их по секторам и перекрыли все возможные входы и выходы... Непосредственного огневого боя мы не хотим, так как нам будет трудно отражать атаки с крыши, из подвалов и подъездов. Поэтому мы принимаем соответствующие меры, которые бы исключили внезапную атаку. Я настаиваю и прошу вашего решения, чтобы правительство и часть президентского совета — сам Борис Николаевич категорически не хочет — покинули это здание. Мы с вами умеем обороняться и знаем, что надо управлять из нескольких пунктов».
Я сидел с включенным диктофоном в одной руке, а другой готов был ущипнуть себя, чтобы наконец проснуться. Право, словно какой политический детектив на южноамериканском материале: путчисты, танки и верный присяге генерал, объявляющий, что у него и его подчиненных есть обязанность ценой собственной жизни защищать честь и достоинство Президента и вице-президента... И где? В центре России...
Среди депутатов возникла тема валидола; кто-то вспомнил, что с утра ничего не ел, а сейчас — глубокая ночь; его утешили, объяснив, что пулю в живот лучше получить голодным. Рассматривались варианты, нас арестовывают, помещают в казармы, где мы продолжаем нашу работу. нам дают пинка под зад, и мы вылетаем на улицу...
«Двадцать три года назад, — сказал депутат Шейнис,— танки вошли в Прагу». Борис Немцов выкликнул желающих ехать в войска, Шейнис собрал свою папку и отправился навстречу танкам, вошедшим в Москву.
Тем временем на бумажной салфетке начертана была резолюция, предлагающая и впредь считать булыжник оружием пролетариата. (Всю ночь, понял я, не оставляла депутатов тема девятьсот пятого года и Красной Пресни, с неким обратным знаком, но на том же самом месте разыгранная историей восемьдесят шесть лет спустя.)
Депутаты ставили свои подписи, надеясь, что когда-нибудь салфетка займет почетное место в музее свободы.
Но как ни велика была моя тревога, как ни внимал я замирающей душой, что до часа икс осталось тридцать минут и, стало быть, начнут в четыре... однако: почему в четыре? почему непременно ночью и самой глубокой? да потому что ночь — мать злодейства, ночью спит совесть и молчит стыд... как ни пытался угадать, что станется со всеми нами: и в погасившем свои огни Доме, и за порогом его, где под проливным дождем стеной встали тысячи людей, - я вместе с тем думал, что по великому счастью оказался свидетелем последней судороги режима и что нынешней ночью Россия окончательно освобождается от большевизма. Они могут сегодня взять верх, но не утоленная ими за семьдесят три года ненависть к свободе столь велика, что лишила их всякой творческой силы. Смешно и глупо надеяться, что спецназ КГБ может продлить им историческую жизнь.
Утром двадцать первого пространство вокруг «Белого дома» отчасти напоминало поле после боя. Шел дождь, догорали костры, пахло дымом.
Возле разменных автоматов станции метро «Киевская» я увидел полковника Алксниса. В это мучительное утро он был ясен и свеж, как человек с незамутненной совестью, и на мой полухрип-полувопрос: «Что, полковник, не вышло у вас?!», невозмутимо ответил: «А что случилось?»
«Да ведь танки всю ночь по городу!..»
Он мимоходом мне улыбнулся: «У страха глаза велики» — и поехал по своим делам, может быть, укреплять «Союз».
Что было дальше?
Была еще одна ночь в «Белом доме» России, но уже, надо признать, совсем другая, располагающая к рассказам о том, что и где случилось в эти двое суток, проведенных нами над бездной. Милая женщина, депутат от Краснодарского края, Вера Александровна Бойко, показывала российский флаг, с которым она выходила к танкам; обсуждали, какое звание приличествует теперь Константину Ивановичу Кобецу. «Генерала армии надо давать»,— сказал кто-то. «Маршала!» — воскликнул о. Глеб Якунин, и зеленые его глаза восторженно блеснули. Бывший (пока) генерал-майор Олег Данилович Калугин усмехнулся. «Я не верил в их победу,— четко проговорил он.— Узнав, кто входит в состав этого комитета, я понял, что это авантюра и долго она не продлится. Они нерешительны, не умеют оценить обстановку, не знают собственного народа. Они думали, что люди остались такими же, какими были в шестьдесят четвертом.., когда безучастно приняли переворот, скинувший Хрущева... Они использовали блеф как главное оружие. Но старые приемы не сработали».
И был потом рассвет, один из самых прекрасных в судьбе России; был праздник, было ликование и светлое чувство великой победы. Бездна отступила, и жизнь снова обретала смысл.
ЖЕРТВА ВЕЧЕРНЯЯ
Когда в ночь с 20 на 21 августа где-то около четырех часов по радио «Белого дома» России объявили, что спецназ ГБ вот-вот начнет штурм здания, я подумал, что многим из нас не миновать нынешней ночью жертвенной участи. Море крови пролилось на нашей земле, но, должно быть, общий, соборный — как сказали бы в старину — наш грех столь велик, что еще не пришли времена прощения и милости. И покаяние наше, наверное, сочтено было недостаточным, и Тот, Которому все открыто и Который ведает даже сокровенную нашу мысль, видел, что истина сострадание и понимание еще не возобладали в наших сердцах. Еще не миновала чаша, а раз так, то не пристало нам отказываться пить из нее. Так думал я в ту ночь, повторяя вместе с царем Давидом: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою...» И шепча тихо: «Жертва вечерняя...», я не знал, не мог знать в тот час, что противогаз мне так и не понадобится, что пленка моего диктофона вместо выстрелов запишет невозмутимо-богатырский храп одного из российских депутатов и что искупление совершилось и последняя жертва уже принесена. И что из тысяч и тысяч людей, по доброй воле вставших на пути насилия и лжи и готовых погибнуть за свободу, уже избраны трое. Три свечи задуты, три жизни оборваны…
А.Нежный
Над бездной
"Огонек" №37 1991 г.
(отрывок)
