Неотправленное письмо
Ученый-социолог Виктория Чаликова останется в памяти своих читателей и слушателей как замечательный публицист.
Я бы назвал ее публицистическую деятельность эталоном профессиональной этики журналиста.
Одной из главных в выступлениях Виктории Чаликовой была тема беженцев. О явных причинах и скрытых пружинах современного геноцида она писала с вескостью серьезного ученого, о судьбе жертв погромов — со страстностью подлинного российского интеллигента-правозащитника.
«Люди с содранной кожей» — так называлась одна из ее статей. Человеком с содранной кожей была и сама Чаликова с ее удивительным даром воспринимать чужую боль как собственную. Именно эта способность определила нравственный выбор публициста — всегда быть на стороне слабых, униженных, беззащитных, от их лица и за них, живых и мертвых, высказывать обиду, отчаяние, горечь, теребить «чужими» бедами застывшее в равнодушии и стра¬хе больное наше общество.
Занимаясь беженцами, Чаликова пристально и пристрастно вглядывалась в преступников. Для нее существовала трагедия народа, причастного к истреблению другой нации. И потому ни слова ненависти, ни призыва к мести не сорвалось с ее пера. Размышляя о природе погрома и погромщика, она стремилась... нет, не оправдать, конечно, но понять и объяснить мотивы ущербной палаческой психологии.
По мнению ученого, это оставляло шанс уберечься от повторения прежних ошибок и преступлений.
Современники Сумгаита, Оша, Андижана, Баку, мы до сих пор выказали себя дурными слушателями важных предостережений.
Стремлением понять и быть верно понятой отмечены и обращения Виктории Чаликовой к власти. Подписант коллективных писем протеста и личных воззваний, она в отличие от иных коллег-«демократов» строго соблюдала в подобных случаях презумпцию невиновности политического оппонента. Трескотня об «аппаратных заговорах» против народа вызывала у нее горькую усмешку. Ей виделось ясно: ситуация в стране такова, люди озлоблены настолько, что и без всяких заговоров готовы на все. Поиски «заговорщиков» приводят лишь к новым потокам крови, и новые жертвы пополняют ряды грозных поисковых групп...
В ноябре 1990-го Виктория Чаликова решила обратиться с письмом к М. Горбачеву.
В отличие от многих она не считала его прямым виновником наших бед и несчастий. Напротив, отдавая должное, благодарила за то доброе и необходимое, что он успел сделать.
В отличие от многих она уже тогда призывала Президента уйти в отставку. Уйти не ради политических выгод, но по нравственным соображениям, что, по ее мнению, могло бы привести к демократическому возрождению страны, а Горбачеву давало возможность остаться в благодарной памяти потомков великим реформатором.
Наивно? Не знаю.
В январе 1991-го произошли трагические события в Литве, и письмо отправлено не было.
«Зачем же публиковать его сегодня? — спросит осторожный читатель. — Разве нынче, в эпоху подписания Союзного договора и резких стычек Президента с реакционерами-союзниками», удобное время для подобных призывов? Или вы и впрямь полагаете, что Горбачеву следует уйти, расчистив место для петрушенко, коганов, Лукьяновых и Жириновских?»
Нет, конечно. Вопрос об отставке лидера великой страны слишком сложен, чтобы его можно было решить в рамках одного письма, опубликованного на страницах популярного еженедельника. Добавлю к этому, что и общий благожелательный тон послания заставил меня задуматься и несколько иначе оценить личность и судьбу Президента, как и нынешний его шаг в сторону от вчерашних догм. А самое главное: не о Горбачеве и не для Горбачева написано, в сущности, это Письмо. Темы, которых касается автор, по-прежнему серьезны и актуальны. В этом смысле «Огонек» выбирает для публикации удобное время.
Такие времена, такие судьбы: неотправленное Открытое письмо становится духовным завещанием ученого и публициста своим соотечественникам, президентам и гражданам обреченной на будущее нашей несуществующей державы.
...Когда Виктория Чаликова, уже смертельно больная, выступала в Германии, слушатели обратили внимание на странные паузы в ее быстрой, чуть сбивчивой речи. Потом она призналась друзьям, что в эти секунды пыталась справиться с внезапными, почти невыносимыми приступами боли. Человек с содранной кожей, она умела молча переносить собственные страдания, и лишь чужая боль была ей нестерпима.
Илья МИЛЬШТЕЙН
Виктория Чаликова
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
МИХАИЛУ ГОРБАЧЕВУ
Не буду лукавить: это письмо предназначается не только Вам, но и всем, кто захочет его прочитать, - на то оно и открытое. Не исключено, что Вы как раз его и не прочтете, не сыскав времени для рядового человека - не депутата, не министра и не знатного иностранца. Но, может быть, и Вам интересно, что думает человек вполне рядовой и житейский, однако много лет профессионально работающий в «социальных науках, а в последние годы глубоко вовлеченный в общественное движение. Думаю, что мысли и чувства, здесь выраженные, мало кто разделяет в столичном общественном авангарде, но они должны быть близки миллионам провинциальных интеллигентов, многим людям физического труда — то есть тем, от кого мало что зависит в делах власти, но кто все-таки составляет ткань еще работающей и страдающей страны.
Заранее прошу прощения за неточное цитирование Ваших и других текстов: тяжелая болезнь оторвала меня от дома, от Родины — газет, журналов и книг русских нет под рукой. Надеюсь на честность своей памяти.
Михаил Сергеевич!
В минувшем году на бурном Съезде, избравшем столь драматично Вас Президентом, Вы в сердцах ответили на упреки в жажде личной власти: «Иногда мне приходит в голову дикая мысль: бросить все и уйти, но это было бы недостойное малодушие». Такой оборот речи — всегда повод для насмешек, и многие смеялись, но мне было не смешно. Каждый знающий историю человек верит Пушкину: тяжела шапка Мономаха. И каждый христианин научен: сбрасывать тяжесть — грех. Понимаю, что Вы воспитаны не на Пушкине и не на Христе, но Вы россиянин, а стало быть (пусть косвенно) — и на них, и не можете вовсе не понять хода моей мысли. Да, в тот час уходить было нельзя: страна, которой Вы поклялись честно служить, еще думала, что она существует, — ей надо только срочно перестроить характер национальных и региональных связей, то есть как можно скорее заключить союзный договор. Эта магическая формула казалась молодым народным фронтам республик панацеей от всех бед, и все упрекали Вас, что Вы, по своему обыкновению, «тянете резину». Нет, не все. Такие выдающиеся отечественные реформаторы, как Александр Яковлев и Станислав Шаталин, подчеркивали, что экономическая реформа возможна только в централизованном государстве: ведь у нас сложилась монопольная экономика, и стоит выйти из-под управления одному республиканскому заводу — единственному производителю какой-то детали, и вся страна остается без стиральных машин и без телевизоров. Логически они (и Вы, и мы, так думавшие) были правы, психологически — нет. Шаталин вскоре это понял: сильнее человеческой психологии нет ничего в мире (кроме пушек и бомб, разумеется), и логика тут должна отступить.
Пришел час и Вам понять это. Дело в том, что «народы», населяющие нашу страну, больше не хотят жить вместе. Люди — хотят (достаточно вспомнить, как азербайджанские семьи, рискуя жизнью, спасали армян во время погромов), но «народы» — нет. Я беру это слово в кавычки, потому что понимаю, как условна народность, национальность: сколько русских до мозга костей с нерусской кровью, и наоборот. Но эта условность сегодня людям дороже жизни. Потому что верно сказано в Завете: не хлебом единым жив человек.
Когда Вы заговорили об общечеловеческих ценностях, протянули руку Америке и отреклись от Сталина, Вы положили начало разрушению идейного хлеба, который, давясь и чертыхаясь, но все же ели массы людей, — хлеба коммунистической идеологии. (Конечно, часть общества бросила этот зловонный прокисший сухарь раньше благодаря Сахарову и Солженицыну, а вовсе не Вам, и я отношусь к этой части.) Но, открыв массам сначала Сахарова, а потом и Солженицына, Вы отняли этот наркотик, это курево, этот алкоголь идеологии у десятков миллионов людей. И тем самым Вы заложили начало системе, в которой Вам нет больше места как лидеру.
В первые годы Вашей деятельности мы гадали: кто Вы — либерал-социалист или Сталин в белых перчатках.
Ответ дало время: Вы — либерал. Если бы Вы были Сталиным или Гитлером, толпы бы целовали Ваши портреты, обожали бы Вас. А Вас все ругают, даже малые дети знают про Ваши слабости и ошибки. Тут напрашивается аналогия с де Голлем. Ведь вся прогрессивная научная общественность Франции подозревала его в «наполеонизме», но когда оказалось, что он создал систему, которая его же вытолкнула, многие нашли в себе мужество признать несправедливость своих подозрений. Я сознательно не вхожу в мотивы Ваших идейных деяний; не только потому, что среди моих знакомых сроду не бывало даже секретарей райкома — не то что генеральных, и я просто не знаю и не хочу знать мотивы, ибо это дело сокровенное, темное, и судить о нем безнравственно. Но есть дела: ребята, которые больше не умирают в Афганистане, рухнувшая Берлинская стена, уничтоженные ракеты, но самое главное — вернувшиеся к нам, заговорившие с нами отцы и деды, погибшие в ленинско-сталинском терроре. Хру¬щев обругал Сталина, вернул свободу несчастным узникам, но он же и рот им заткнул: ведь, кроме «Одного дня Ивана Денисовича» (и то позже запрещенного), почти ничего в легальной печати не появилось. Именно в этом было главное несчастье нашей родины на протяжении веков: мы рвали пуповину, на которой держится жизнь — рассказы отцов детям.
История Англии и Франции в средние века превосходит нашу кровавыми событиями, но все это записывалось и печаталось, а в России ведь до 1905 года не было ни одной книги о декабристах. Сегодня люди, занятые поиском молока для ребенка, а то и бегущие куда глаза глядят от погрома, не ценят величайшего события нашего времени — гласности, раздражаются, не хотят больше слушать о прошлом. Но именно гласность очеловечит нас, ибо мычащий и лающий есть зверь, а не человек. И Вам следует благодарить Бога (или Судьбу, если Вы не верите в Бога), что Он на Ваши плечи положил этот груз — Память и Слово, что Вы — человек из простой семьи, проживший жизнь в растлевающей душу атмосфере тоталитарной элиты, сподобились тернового венца гласности. Все шапки Мономаха, вместе взятые, не стоят его, поверьте.
Гласность привела к тому, что идеология и ее носитель — Коммунистическая партия стали ненавистны людям. Но и Вы, и мы, демократы, ошиблись, думая, что их место сразу займут демократические индивидуальные ценности. По отдельности каждый человек остается человеком при любом строе (как ученый, я в этом глубоко убеждена и не верю в существование «тоталитарных человеков» и «гомо советикусов»). Но люди живут группами — народами, нациями, государствами, а группа, потеряв тоталитарную идеологию, хватается за национальную. Видимо, это так же неизбежно, как ползание ребенка в период между люлькой и хождением: редкое дитя сразу ходит.
Вы все твердите об экстремистах, которые стравливают народы, а Ваши оппоненты слева, справедливо упрекая Вас в поверхностности, поступают не умнее, твердя, что это КГБ стравливает народы. Я не сужу сегодня ни Вас, ни их, хотя вчера еще это меня возмущало. Я думаю, что это дурное дело — поиск козла отпущения — изнанка доброй надежды на единство. Но эта надежда иллюзорна. Сколько раз умные, честные посредники пытались помирить армян и азербайджанцев, доказывая им, что у них один общий враг — тоталитарная идеология, и они немедленно соглашались, но каждый добавлял: «Только пусть они при поддержке своего Горбачева, женатого на татарке (а по мнению другой стороны — на армянке), отдадут нам (не отнимут у нас) наш Карабах!»
Когда глубоко интеллигентный человек уверял меня, что армянское землетрясение организовано по Вашему заданию, когда гениально одаренный ученый, мужественно противостоявший брежневщине, доказывает, что Ваши симпатии, взаимные с Америкой, — результат жидомасонского заговора, когда Вас начинают проклинать люди, которых я знаю как подлинно добрых и великодушных,— мне ясно: Вам надо уйти. Уйти не потому, что Вы совершили те или эти ошибки (в свое время я подписывала и даже составляла письма с критикой этих ошибок — Сумгаита, Тбилиси, отказа от деполитизации армии и т. д.), а потому, что государства, которому Вы поклялись служить, больше нет, и, служа тому, чего нет, Вы ставите себя в смешное и опасное положение.
Политологи с умным видом твердят, что надо было год назад подписать пресловутый союзный договор: ну, подписали бы, да разве бумажка погасит национальные страсти? «Парад суверенитетов» нельзя остановить, как нельзя остановить землетрясение, и Россия, которая меньше всего чувствительна к этой страсти, вынуждена была тоже заявить о своем суверенитете; иначе бы ее упрекнули одновременно и в отсутствии национального достоинства, и в имперских амбициях. Конечно, по праву инициатора гласности, Вы заслуживаете звания президента одной из республик, на которые распадается бывший СССР. Оно так и было бы, если бы Вы и Ваш политический соперник, Ельцин, были разной национальности. Но рок Ваш не в том, что Ельцин — Ваш злодей или рвется к высшей власти (он достаточно умен, чтобы не хотеть этой власти в такое опасное время, он явно хочет разделить с Вами власть, сохранить Союз, тоже, как и Вы, цепляясь за этот фантом).
Дело в двух простых вещах: что все нетоталитарные системы управляются механизмом политического соперничества и что в данном случае вы оба — русские, и абсурдно невозможно Вам быть президентом Таджикистана или Белоруссии. Опять же охотники погреть руки на костре чужой сгорающей судьбы говорят, что Вы своим неправильным поведением сами создали себе соперника. Да, расправа с непокорным членом Политбюро была гнусной, и моя «политическая» жизнь, собственно, началась с выхода на митинг в защиту Ельцина, но появился он не из-за распрей с Лигачевым или конфликта с Вами, а потому, что демократией называется строй, при котором на одно место равно и законно претендует больше, чем один человек. Не был бы Ельцин — был бы другой, и тот, другой, даже лишенный выдающихся лидерских качеств и энергии Ельцина, все равно победил бы Вас на территории России,— не потому, что Вы хуже других, а потому, что людям в массе ненавистно место, которое Вы занимаете,— место главы государства, которое они искренне считают «империей зла».
У Ельцина были срывы и ошибки почище Ваших, но его спасало место: лидер демократической оппозиции, глава одной из республик, угнетенных тоталитарным чудовищем — Советским Союзом. И хотя Ельцин внешне держится амбициознее Вас, внутренне он осторожнее и скромнее; он понимает, что суверенитет сам по себе никого не накормит даже в России, а ведь будут еще десятки миллионов русских беженцев из республик. Поэтому он не хочет распада Союза.
Еще менее хотят этого распада здесь, на Западе. Когда в мире мегатонны смертельного оружия и масса охотников пустить его в дело, вся надежда — на равновесие двух держав. Со свойственной нам самоуверенностью мы готовы объявить идиотами и Рейгана, и Буша, и Миттерана, и Тэтчер, и Папу Римского за их «горбачевизм». Но они в своей логике совершенно правы: Ваш приход в Кремль — действительно подарок для всех в мире, кроме ястребов, желающих войны. Буш откровенно сказал: наша политика рассчитана на великую державу, а если она распадется, естественно, изменится и политика. Эти слова, конечно, не могут не стимулировать многих Ваших честных сторонников справа и слева бороться за сохранение единства. Справа уже говорят: любой ценой, даже ценой небольшого насилия.
Рассмотрим спокойно эту позицию. Вспомним. Начав «красный террор», Ленин тоже говорил: лучше террор, чем гражданская война. И говорил искренно: он не надеялся, что толпы братишек и чапаевцев выиграют войну у одной из самых больших армий мира. Но террор стал гражданской войной, которая кончилась только тогда, когда Сталин, уничтожив и загнав в лагеря десятки миллионов, заставил остальных примириться с тем минимумом стабильности и благополучия, которое его государство гарантировало остальным.
Мое поколение было радо каше на воде и парусиновым туфлям — нынешнее с этим не смирится: оно уже знает, как можно жить. Масштабы сталинского террора сейчас недостаточны, тут нужен полпотовский геноцид — уничтожить полстраны. Кто хочет этого из предполагаемых диктаторов? Может быть, кто-то и хочет, но если Запад проглотил сталинский террор, то Кампучию на одной шестой части земного шара он не потерпит. Я понимаю Запад логически: ему нужен демократический СССР, а не Гагаузия, воюющая с Молдавией, и толпы эмигрантов на западных улицах в результате. Но психологически здесь — просчет: русские в Бессарабии не могут смириться с румынским язы¬ком и с румынским знаменем, потому что, видите ли, так нужно для мирового равновесия, и то же с осетинами, абхазами.
Уж если Солженицына — гордость страны и притом украинца по национальности — обвинили в ненависти и презрении к Украине только за то, что он посоветовал (всего лишь посоветовал!) славянам держаться вместе — о какой логике может идти речь?
Не примите в обиду, Михаил Сергеевич, но там, где бессильно гениальное перо писателя, неужто Ваши речи что-то изменят?
Понимаю я и чувства всех, кто не хочет распада нашего Союза. Если человек привык считать своей Родиной и Кавказ, и Волгу, и Сибирь — он вовсе не шовинист. Эту одну шестую воспевали Есенин и Пастернак. Но история не считается с нашими чувствами, как она не посчиталась с чувствами гордых римлян и мудрых иудеев. Этой страны, столь многими и воспетой, и клятой, больше нет. Правильнее сказать: нет больше этого государства. А страна — куда же она денется? Северные реки, южные моря, Чехов, Ладо Гудиашвили — куда они денутся?
Если народы не смогут жить поодиночке, они сойдутся — неизвестно, сколько, когда и в какой форме. Это от нас не зависит, это не зависит от Вас. В своих заграничных выступлениях Вы часто цитируете русских классиков. Один из них — Лев Толстой — полагал, что величие Кутузова заключалось в интуиции, которая подсказывала ему, когда можно включить в стихию истории личную волю, а когда — нельзя. Пусть Толстой в художественной гиперболе что-то преувеличил, мысль-то верная. Человек не бессилен в истории и не всесилен. Он — на средней линии. Ваши сторонники называли Вас «центристом». По-моему, это лестная характеристика. Но старого Центра больше нет. В результате паника. Генералы грозятся. Демократы в открытом письме к Вам требуют, чтобы Вы перестали сидеть на двух стульях. Я лично знаю и люблю почти всех авторов письма в «Московских новостях», но они недодумывают, недоговаривают, а в такой ситуации это опасно, а по отношению к Вам — и жестоко. Из письма следует, что у Вас есть шансы, а Вы их отвергаете.
Что-то надо было сделать: осудить геноцид в Сумгаите, швырнуть партбилет, обругать Ленина.
Осудить Сумгаит надо было по простой человеческой совести, но Вы положили на весы два народа, и маленький оказался в проигрыше. Увы! Так поступали и демократические лидеры — Черчилль, Рузвельт, Иден, жертвуя Абиссинией, Польшей и Литвой тем, кто был в силе.
Из века в век основой политики был девиз: сила всегда права. В одном из выступлений в США Вы сказали, что Сахаров, бросивший вызов этому принципу, сначала всем казался безумцем, а теперь мир признал его правоту. Но даже Сахаров был зряч не от рождения, и его гений искал пути. Он был энтузиастом союзного договора, отмены шестой статьи, но сегодня с его беспощадным, хотя и идеальным в высоком смысле слова взглядом на мир понял бы: все это не заменит чего-то глубокого, органичного, чего слепо, и яростно, и жалко ищут люди.
Посмотрите, что творится: Вы хоть и осудили Литву и блокировали поставки нефти, но войск не посылали, а некоммунистический президент Молдавии не остановился перед расправой с непокорными русскими, да роковым образом погибли молдаване. И когда русские бросились к Вам за помощью, Вы не могли позволить себе поддержать их, потому что их автономия подает дурной пример остальным. И я убеждена, что Ваша позиция в Карабахском вопросе продиктована не семейной ненавистью к армянам, а страхом политика перед «принципом домино»: одну вынь — все рассыплется. Страх — дурной советчик, а в последние два года Вы живете в тройном страхе: справа Вас запугивают злодеями-демократами, слева — генералами, а сами Вы заворожены и парализованы страхом, что распадется то, за что Вы отвечаете.
Но Вы не можете соединить то, что уже распалось. И если есть кто-то, кто верит, что он может, не завидуйте ему: он обречен.
Но куда уйти Горбачеву? — говорят некоторые. В партию Полозкова? Или Травкина? На ферму в Калифорнии? На дачу?
Вы уйдете в место более дефицитное, чем кремлевские дачи. В историю. Вы сделали шаг туда, заявив, что общечеловеческие ценности — выше классовых: вещь, очевидная любому полуграмотному жителю цивилизованного мира. Но то, что эту вещь сказал лидер государства, которое заявило, что наше дело — нечто более прекрасное и спра¬ведливое, чем цивилизация,— коммунизм, сделало эти слова историческими.
Теперь Вам приходится сделать следующий шаг: показать, что общечеловеческие ценности выше государственных. Почему — Вам, лидеру отсталой страны, а не Бушу или Миттерану, которые свои государства пока еще все-таки европейскому дому не жертвуют? Таков закон неравномерности развития истории и культуры. Вклад России в духовную культуру всегда был обратно пропорционален ее вкладу в социальную и политическую культуру. При авторитарных и тоталитарных режимах, под чужеземным игом и в оккупации, в нищей деревне и в лагерях она умела говорить новое слово в культуре.
Ваш уход, признание Вами невозможности советской федерации и союзного договора будет означать, что Вы понимаете: нам надо отказаться от роли великой военно-политической и социально-многонациональной державы. В этом — наше спасение.
Последней каплей, после которой излилось это послание, стало заявление Шеварднадзе. Не могу и не хочу входить в мотивы его поступка. Но смысл его постепенно открывается. Уходит руководитель внешней политики, которая получила самую высокую оценку и в стране, и за рубежом, человек с высоким рейтингом, популярный в России (нет, не в Грузии, ибо «нет пророка в своем отечестве»). Какой в этом смысл? Не из-за того же, что невежи и безумцы как-то его обозвали (когда он был руководителем Грузии, его проклинали, охотились, стреляли не раз — не уходил). А смысл в том, что государства, внешней политикой которого он так удачно, так блестяще руководил (вместе с Вами и Александром Яковле¬вым, разумеется), государства этого больше нет. Его уход, очевидно, что-то необходимое дает лично ему. Стране он не дает ничего, потому что ведь очевидно, что во внешней политике, как и во внутренней, ведущая роль была Ваша. Роль эта сыграна. Она была так тяжка и игралась на фоне таких человеческих драм и трагедий, такой разрухи и беды, что награда мирового жюри выглядела даже как-то неуместно.
Вы не должны, Михаил Сергеевич, ожесточаться на холодную реакцию депутатов на Ваше нобелевское лауреатство. То, что сделано при Вас и Вашими руками — разрушение тоталитарного государства,— вещь великая, но не праздничная, суровая, с долгими последствиями, как создание печальной беспощадной книги. И подобно Мастерам, создающим такие книги, Вы не заслужили ни наказаний, ни наград, Вы заслужили покой. И пусть Бог даст Вам его.
А кто успокоит страну? Теперь уже никто. Ни Бог, ни царь, ни герой. Только она сама: группами, частями, поодиночке, вместе — как спасаются после кораблекрушения, кто на чем. И мир поможет: не как великой державе, а просто как людям в беде.
Народам надо разойтись хотя бы для того, чтобы понять, насколько они экономически независимы и состоятельны. А то каждый народный фронт искренно убеждает себя и окружающий его мир, что его нация кормит остальные. «Да вы на своей сухой земле с голода умрете», — говорит обиженным на Молдову гагаузам новый лидер молдаван — и как не доказать, что он не прав. Республики обижены на Россию, что она из них жилы тянет, а русские мечтают, когда наконец перестанем кормить нацменов — хватит. Конечно, в изобильной семье кусков не считают, но в голодной — бывает именно так.
Вы вот говорите: чем в чужом кармане считать да митинговать, лучше б работали все вместе, тем более что теперь свободно: хочешь — землю покупай, хочешь — ферму заводи. И не только говорите — делаете, иначе бы и разговаривать с Вами не стоило бы. Что-то не слышали мы от настоящих новых хозяев, потенциальных, скажем, капиталистов, спасителей наших, чтоб именно правительство им мешало. Спросили гения предпринимательства Святослава Федорова: «Но ведь помог кто-то, рука наверху была, ведь в те времена за предпринимательство и сажали?» Он ответил честно — все по телевидению слышали: «Мы боролись отчаянно, но, конечно, был человек — Рыжков Николай Иванович». И другой гений предпринимательства, Вахтанг Кабаидзе, признавался, что помогал ему в тяжкие времена Михаил Сергеевич Горбачев. Сказал и знаменитый «архангельский мужик»: «Ох, не стоял бы кое-кто между мною и Горбачевым, я б таких дел наворочал». И украинский талантливый фермер (не вспомню сейчас и имени — он «Юности» интервью давал) заявил: «Только б не помер Горбачев, а я лично свою семью уже вперед обеспечил. Теперь есть смысл вкалывать. А вракам про кулаков я сроду не верил». Вот такие, талантливые и независимые, которые не верили, что кулаки — враги народа, когда Другие верили, они и сегодня не верят, что Вы — враг народа, как верят другие. Но таких мало.
… Смолоду я решила работать не в столице, в глухой провинции и сейчас езжу и знаю, что до сих пор живут там «чеховские люди»: врачи, учителя, рабочие, крестьяне. Сильные в труде, глубоко интеллигентные, они держат на себе культуру, но робки в политике, брезгливы к ней, никогда не играли и не играют никакой политической роли. Эти люди Вам сострадают и рады помочь, но их голоса не для площадей. Политические повороты свершаются волею тех, кто мало что знача в культуре, значат все в общественном мнении. И если даже человек культуры попадает в политику, он ничего не может сделать. Уж как, кажется, велик авторитет Дмитрия Сергеевича Лихачева, а стоило ему поддержать президентское правление, и совмещение постов, и единство Союза — и все: в глазах политического авангарда он уже в лучшем случае наивный дурак, а в худшем — так рука не поворачивается написать.
К сожалению, факты так же мало действуют на направление политических ветров, как политические события на направление ветров природных. Ведь только при Вас прекратился открытый официальный антисемитизм и сколько моих знакомых евреев, даже не мечтавших о достойном их способностей и энергии месте в обществе, стали руководителями на производстве и в науке, депутатами всех уровней, и народ охотно за них голосовал. Сколькие, не пытавшиеся уехать за границу, опасаясь расправы, уехали спокойно. Но бесчинствует «Память», травит, гонит людей из страны, тех, кто уезжать не хочет, погибает страшной смертью великий русский еврей Александр Мень, и спросите среднего политического активиста-еврея: «Кто стоит за «Памятью»?» «Да они стоят, — скажет, — Горбачев и все эти». Затравленные люди должны быть очень сильны душой, чтоб не потерять ориентиров. А сильные душой, повторяю, в борьбе за власть и влияние слабы.
Говорила я и с ребятами из «Памяти» — несчастные люди, алкоголики в третьем поколении, неустроенные, больные. «А кто виноват? Все евреи со своим Горбачевым. Жена-то его — племянница Громыки. а настоящая фамилия Громыки — Кац. Даже в энциклопедии написано, не читали?» И ведь не перелистаешь с каждым таким несчастным все энциклопедии.
Вы спросите, почему я должен считаться со всяким бредом. Да Вы ж как-никак «марксист», Михаил Сергеевич, и должны знать: когда бред овладевает массами, он становится материальной силой. Пусть нет никакого лешего в лесу, но если человека, который искренне верит в лешего, оставить ночью в лесу, он может взаправду умереть, и близким его не легче от того, что он умер из-за темного смешного предрассудка. А мы близки к погибели. Голод, и холод, и разруха, и тотальное насилие надвигаются на страну. Тревогой о соотечественниках, конечно же, больше всего и продиктовано это письмо.
Наверное, правда, что разного рода мафии прячут продукты, манипулируют ценами и поведением людей, но главная причина срыва механизма, по моему убеждению, в той борьбе за независимость, которую ведет каждая республика, область, район, в самоутверждении всего и вся. И обостряет эту борьбу убеждение, что Вы в интересах личной власти не даете этой независимости, давите ее. Ушли бы Вы — и всего бы навалом. Но вот пришел в Россию Ельцин — любимец населения нашего — и уже его крайние «левые» попрекают не хуже, чем Вас крайние правые, только другим — тем, что вот и он, как Горбачев, не хочет на самом деле развалить Союз и старается по крайней мере не дать России разбиться на Якутское государство, Татарское государство, Чечено-Ингушское и т. д. И он, и правда, не хочет, только тоньше, артистичнее Вас это делает: Ельцин — другая натура — за год общения с интеллектуалами он полностью забыл тот раздражающий, сухой канцелярский язык, на котором всю жизнь говорил с разных трибун, у него даже манеры и внешность изменились, и у меня нет сомнений, что он изменился и внутренне. Ваша необучаемость, неизменность, застылость Вашего облика и речей — признак натуры незаурядной: это ведь только невежественные школьные учителя бойко объясняют все «странности», которые наговорили Пушкин, Достоевский и Толстой (а уж чего они не говорили: и что Литва — русская земля, и что спасение — в рисовых котлетах), их отсталостью, предрассудками и какими-то непонятными «противоречиями». Им невдомек, что всякий начинающий, делающий что-то первым, неизбежно говорит языком некоторого абсурда в беспомощности объять разом реальность. И напрасно Белинский проклинал Гоголя за проповедь кнута — Гоголь ужасы крепостного права не меньше его понимал и не меньше сделал для их прекращения, но он понимал и относительность всяких прав — и крепостных, и некрепостных перед чем-то, что он творчески осваивал.
Думаю, что Вы в политике идете тем же путем и идете первым (Ельцину, который идет вторым, зорко ловя Ваши ошибки и учась на них, легче). Говоря «первым», я ни о Сахарове, ни о Солжени¬цыне не забываю, но они шли не в политике, а в культуре (и поэтому значили для меня, например, все, а Вы — до избрания генсеком — ничего: я даже не знала, кажется, что Вы член ЦК).
Поэтому я и мои единомышленники (которых немало, но которые погоды не делают) не придают никакого значения Вашим словам о «социалистической перспективе» и тому подобном. И мы не видим никакого противоречия в том, что Вы сначала были против президентства, потом — за, сначала против союзного договора, потом — за. Мы видим, что Вы готовы на все, лишь бы спасти страну и себя: как всякий честолюбивый человек — а других в политике не бывает — Вы себя от страны не отделяете, говорите все время от имени народа, не забываете, что Вы из народа.
Да, Вы из народа, но сейчас Вы стоите между народом и тем зеркалом, в которое он, народ, должен посмотреть, вглядеться в себя и понять наконец, кто он, как выглядит, почему, прозываясь великим, живет чуть ли не всех в мире хуже. Он должен сам решить, стоит ли такой ценой быть великим, хочет ли он и может ли он действительно жить в огромном, до зубов вооруженном государстве или надо как-то по-другому. Голландия ведь тоже была когда-то великой державой, сейчас — кроха, но хороша, как в сказке.
Вы, Михаил Сергеевич, меньше всех виноваты в том, что историческая судьба вечно толкала Россию спасать Европу — то от монголов, то от французов, то от немцев, и после каждого спасения расширяться за счет других — не от какой-то природной русской жадности и агрессивности, а потому что так споон веку, до открытого Ганди, Кингом и Сахаровым «нового мышления» было принято: спас — получай кусок. Россия то ли поправилась от этих «кусков», то ли отекла, но она не может этого раз¬глядеть хорошенько, потому что то место, на котором стояли прежние ее руководители-завоеватели, занимает все еще какой-то человек. Он первый — ничего не взял — напротив, отдал, но тех-то прежних, что завоевали, нет, а чтобы освободиться, надо кого-то сбросить. Это в великом фильме «Покаяние» — увертюре нашей гласности — можно сбросить символ-труп и освободиться. Да и в фильме не тем искупается прошлое: там невинный ребенок гибнет.
Я не верю, что межнациональные кровавые схватки по заданию Кремля устраивают местные коммунисты-аппаратчики. Кремлю ведь каждая распря — в укор и ослабляет его.
Да, беженцы (с которыми я два года проработала и которых мне всех бесконечно жалко: и русских, и турок-месхетинцев, и армян, и азербайджанцев) рассказывают, что партийные начальники, милиция и КГБ раздували огонь.
Но они же рассказывают, что то же делали писатели и студенты, муллы и священники — что же, их вешать, как раньше врачей вешали за эпидемии холеры или чумы? Милиционеры и чекисты издевались и грабили в силу того, что они тоже люди какой-то национальности и тоже ослеплены национальной ненавистью. Это относится и к коммунистам.
Я понимаю, почему абсолютно беспартийный и абсолютно бескорыстный Лихачев поддержал совмещение постов, так же как понимаю, почему беспартийный, бескорыстный и в сердце моем навсегда бессмертный Сахаров его отвергал. Оба не хотят раскола, разлома людей, только Лихачев считает, что разные лидеры партии и правительства могут стать символами раскола общества на коммунистов и некоммунистов, а Сахаров считал, что как раз единичность лидера может стимулировать раскол. В определенной мере оба правы, потому что понимают и умеют глубоко и тонко выразить то, что Вы говорите языком плаката: народ и партия едины. И плакат бывает прав: разве не в одной очереди стоят ныне наши рядовые соотечественники — партийный и без партбилета? А вот что касается нерядовых, так ведь той старушке из Баку, которую сразу пятеро молодцев насиловали, не легче от того, что они и до этого шли с антикоммунистическими лозунгами. Полсотни лет, бывало, шли с коммунистическими и так же грабили и насиловали.
Сегодня даже младших школьников учат начаткам программирования. Все систематичное запрограммировано — это принцип бытия. Ваши реформы во внешней политике, в гласности — я не говорю о «перестройке», поскольку никто не знает, какой объект надо перестраивать,— глубоки, искренни, систематичны, и именно поэтому в них изначально запрограммированы погромы и разруха, и Гдлян с Ивановым, и Ельцин. и Гамсахурдиа, и ошеломившая мир самоотставка Шеварднадзе, и повисший на волоске судьбы Ваш уход, и конец союзного единства, может быть, временный. Если бы это сразу мне понять, зачем бы тратить столько сил и здоровья на те же "гдляновские" дискуссии. Но если бы люди все сразу понимали, они бы из люльки не вылезли, говорить и ходить не начали — зачем: все равно ведь довольно скоро замолчишь и остановишься навеки. По¬этому я не упрекаю Вас, что Вы не сказали или не сделали чего-то раньше или даже не сделаете позже. Это уж дело Вашей судьбы.
Но кажется мне: пока у «народов» есть центр ответственности, они не отрезвеют. Вообще и всегда — я за Центр. Но сейчас так все извратилось, что и ему необходимо раздробиться, размыться.
И если раньше мы говорили: «Но тогда будет хаос и абсурд» — теперь слово «будет» потеряло смысл: уже хаос и уже абсурд — немецкие дети собирают нам сухари и печенье, а у нас все это гниет. Раньше мы говорили: «Но на его место придут генералы, пошлют танки, а пока он есть, хоть и ненавидят, но слушаются: они ж партийные, должность уважают, звание». Да, вчера это было правдой, но сегодня уже нет: гласность наконец и их раскрепостила, уже и им плевать, что Вы — Генеральный секретарь и что исправно клянетесь Лениным, они, правда, звереют, когда памятники Ленину крушат какие-то чужие, но надо будет им для дела — и Лениным пожертвуют. Если там есть кому прийти — придет и сквозь Вас. И я вовсе не уверена, что придет для сладострастного упоения личной властью — такие маньяки, как Сталин, в истории редки, обычно мотивы бывают смешанными, и человек в погонах может любить одну шестую и хотеть ее сласти. Может, такому люди и скажут: спасибо. Сталину мы в детстве каждый день от души «Спасибо!» говорили, да ведь было за что: он наших отцов в лагеря бросал или почем зря немецкие танки ими кормил. А современные дети не умеют Вас благодарить. Да и за что?
Надо, конечно, весьма относительно употреблять это здесь часто поминаемое понятие нелюбви. Не любят не Вас, не Рыжкова — место это проклятое. Слова эти — Генеральный секретарь, глава советского правительства. Мы, поддерживавшие президентское правление, надеялись, что более приличное, цивилизованное слово — Президент — что-то стабилизирует. Но «Известия», печатая мою, например, статью «В ожидании Президента» (а не «Зачем нам нужен Президент?» — это уж они переиначили, не успев меня спросить), выбросили ключевую для статьи мысль, что если Съезд выберет Вас как бы вопреки мнению демократической оппозиции, такая победа для Вас хуже поражения: Вы будете в глазах населения узурпатором, притом слабым (поскольку нас 70 лет учили, что сила измеряется масштабами репрессий), а какой же авторитет у слабого узурпатора?
В то время как «Известия» набирали мою подрезанную статью, один из самых выдающихся наших молодых депутатов почти теми же словами уговаривал эту самую межрегиональную группу: «Все равно Горбачев хоть небольшим перевесом голосов, а пройдет. Но если он пройдет не с нашей подачи, он станет в глазах народа ставленником аппарата, и в результате страна полностью развалится. Да и вообще мы голову теряем, мы уже, как Ленин, не знаем, кто наш враг – царь или социал-демократы. Нина Андреева против Горбачева, и мы туда же?» Но не смог он повторить эти слова на Съезде – не дали те, кто не взял ни умом, ни образованием, ни внешностью — зато гор¬ласт. И получилось именно то, чего мы боялись: только несколько демократов Вас поддержали — Лихачев. Травкин, кажется, и Собчак, - а вообще в основном положительно характеризовали друг за дружкой секретари ЦК республик да кое-кто из группы «Союз». Такую власть, конечно, уже нельзя было брать без референдума (я об этом писала, и тоже сократили «Известия»), но Вы взяли.
А главное — Вы не пришли на межрегионалку ни разу, хотя звали Вас — либеральное крыло звало — не раз, и проникновенными письмами: приходите, Михаил Сергеевич, мы не экстремисты, не враги, дело общее. Но Вы не смогли прийти в группу, один из членов которой говорит, что Вы уголовный преступник. Не могли встать выше этих нескольких. Конечно, надо было прийти, договориться с теми, кого и народ считает совестью нации (правда, Андрея Дмитриевича уже не было, но Вы и при нем не ходили и его не слушали: слово давали не в очередь пять раз — он это всегда помнил,— но никогда не слушали).
Да, прийти надо было, несмотря на оскорбления Вас, Вашей жены (что нормальному мужчине должно быть непереносимо), но если бы Вы могли это сделать, Вы не были бы Горбачевым — тем человеком, который в один прекрасный день взял да и сказал людям, что то, чему учили их, их отцов, дедов и даже прадедов — классовые ценности, ракетное величие,— все это чушь. Это был действительно прекрасный день, какой-то весенний, а сейчас отвратительная грязь и сырость. Увы, таков закон природы, хорошие дни приводят за собой плохие, и хорошее не только быстро забывается, но уж кажется вроде и причиной плохого либо чем-то нереальным, приснившимся.
Один разговор в поезде вдруг открыл мне образно всю глубину народной трагедии. Говорили двое молодых рабочих, симпатичные, толковые ребята.
— Вить, а ты знал, что мы здесь — на 18-м месте в мире, тут — на 32-м. там — чуть не первые с края?
— Честно, не знал. То есть я видел, конечно, что бардак кругом, что, допустим, в Америке все не так и у чехов даже: видел в кино, люди рассказывали, да и по радио, по би-би-сям другой раз поймаешь. Но вот чтоб так — на 32-м, что все вообще зря, и война не та совсем, как мы думали, не знал.
Я, работая всю жизнь с закрытой, в основном иностранной, литературой, привыкла и к цифрам, и к фактам, и к концепциям, и меня вдруг до мозга костей проняло: что должны были испытывать люди, на которых лавиной обрушилась правда.
Речи Власова и Евтушенко, Рыбаков и Приставкин — для начала, потом — Гроссман, Солженицын. Говорили они, не Вы. Вы, собственно, сказали несколько суховатых формулировок. Но без этих формулировок они бы говорили это на кухне, писали в стол, в сам- и тамиздат.
Витя и его спутник их бы не слышали. Поит людей вода из-под крана, не рука, что кран поворачивает. Но не повернешь — не потечет вода, утоляющая, жданная.
Наших ран ничем, кроме правды, не залечить. Правда эта сказана при Вас, с Вашего разрешения. Правда эта ужа¬на, непереносима, последствия ее тяжелы и непредсказуемы. Люди не простят Вам, что при Вас узнали эту правду, пока вы стоите на том месте, которое они привыкли считать рубкой корабля, хотя капитан уже не может управлять – слишком бушуют волны вокруг.
Виктория Чаликова
Ноябрь 1990 г.
Публикация Галины Чаликовой
"Огонек" №30, 1990 год
