Перестройку в исправительно-трудовых учреждениях сегодня можно назвать фальстартом наоборот — сигнал дан, а бегуны на месте. Обстановка в одних ИТУ далека от совершенства, в других хуже некуда. Раньше об этом знали лишь в компетентных органах, теперь — все. Год назад начал собирать вырезки из газет и журналов, где впервые — за столько лет! — стали писать об ИТУ, а потом забросил — уйма очерков, репортажем, писем. При всем различии взглядов, позиции много схожего; огульность упреков в адрес администрации, умиление или ругань всех без разбора осужденных, наивность рекомендаций и при всем этом новаторстве — лексика времен ГУЛАГа: «сегодняшние наши лагеря...», «заключенные в наших тюрьмах...». Но эта скороговорка, эти гнев и жалость, эта словесная путаница от незнания понятны — наболело!

И кто бы ни писал — правоведы, журналисты, осужденные или их родственники,— вывод один: до исправления и перевоспитания преступников нам еще ох как далеко! Упекли его, бандита, за решетку, а с него как с гуся вода — отсидел свое и снова по проторенной дорожке. Или другое: отнюдь не злодей, а случайно оступившийся подросток угодил в зону, а вышел на волю законченным уголовником.
И тот, и другой уже теперь одним миром мазаны - рецидивисты.

Наиболее знающе судит об этом в «Литературной газете» неоднократно судимый В.Старовский — письмо его произвело в нашем офицерском корпусе эффект разорвавшейся бомбы, другого сравнения не подберу. Он пишет: «Попав за решетку первый раз, я услышал: «Ну, теперь пойдет и второй, и...». В зоне услышал подобные «пожелания» от уже знающих жизнь работников администрации. Для них настолько естественно, что «зэки» сидят, потом гуляют, потом опять сидят, что «завязавший» вызывает у них интерес: как это ему удалось?»

Автор сердит, где-то ерничает, в чем-то перебарщивает, но спорить с ним глупо: он прав. Рецидив как дамоклов меч повисает едва не над каждым, кто хоть раз оказался за колючей проволокой.
Абсолютную его цифру назвать трудно, ее до сих пор заменяют такие величины, как «значительный процент», «немалая доля» и т, д. Похоже, что те, кому эту цифру доверено хранить и оберегать от чужого глаза, пользуются простейшим счетом древнейших славян. Если чего-либо больше, чем пальцев на двух руках, они говорили — много. Если очень много — то тьма.
Так вот — рецидива у нас тьма. Из тех, кто отбыл назначенный судом срок наказания, определенное количество, немалая доля, значительный процент снова — сразу или позже — совершает преступления и, коли попадутся, снова оказываются в знакомых стенах сначала следственных изоляторов, а затем и исправительно-трудовых колоний. Либо строгого, либо особого режима.

Замкнутый круг. Сидел человек за решеткой год, три, пять, а то и все десять лет, искупал, как принято говорить, вину, пожил потом какое-то время свободным и вновь избрал своим уделом несвободу.

Да, такова сегодня реальность. В ИТК строгого режима никого из сотрудников не изумит рецидивист с десятью, а то и с пятнадцатью судимостями. Однажды, разоткровенничавшись, один из осужденных куража ради подсчитал у меня в кабинете, что общий срок наказания по всем его бесконечным «ходкам» приближается к двумстам годам. И что? А ничего — поохали, посмеялись и разошлись. Для рецидивиста это уже не трагедия, не драма. Это образ жизни.
А для нас, профессионалов?
Свидетельство нашего непрофессионализма, нашей профнепригодности.
Каждый случай редицива означает что первый, второй, третий, десятый воспитатели сработали в лучшем случае вхолостую. И не одни только воспитатели; начальник ИТК, их заместители по политико-воспитательной работе, по режиму и оперработе, по производству, инженеры по организации труда, начальники цехов, контролеры. Все без исключения, ибо в каждом исправительно-трудовом учреждении вы непременно увидите увековеченный на стендах призыв: «Каждый сотрудник — воспитатель!» Добавьте сюда и товарищей из руководящих управленческих звеньев — отделов и управлений ИГУ областей и республик вплоть до недавно созданного Главного управления по исправительным делам МВД СССР.

И пусть даже каждый из них работал, что называется, не за страх, а за совесть, пусть колония успешно выполнила государственный план и не допустила чрезвычайных происшествий, пусть, наконец, безупречным был режим и каждый шаг администрации согласовывался с законом — все усилия, увы, напрасны. Мартышкин труд. Или Сизифов. Если кто и отработал свой хлеб, так это солдаты, сержанты, офицеры и прапорщики конвойной роты: не разбежались преступники — и на том спасибо.

Каждый, подчеркиваю, каждый случай рецидива — брак в работе ИТУ, причем неисправимый. За ворота колоний после отбытия срока наказания — а то и значительно раньше, освободившись условно или условно-досрочно, — зачастую выходят не просто нераскаявшиеся преступники. Если первое преступление можно подчас объяснить нездоровой средой, нравственным нездоровьем или в конце концов помрачением ума, то последующие совершаются почти всегда с умыслом, почти всегда ухищреннее, профессиональнее. Именно так — профессиональнее: опустошить, не оставив следов, подряд несколько квартир, выпотрошить десятки беспризорных автомобилей и разорить столько же гаражей или, что пострашнее, терроризировать город за городом, поселок за поселком грабежами, насилием, разбоем— такое дилетанту не под силу,

Можно уже догадаться, где повышается квалификация злодейства, шлифуется его мастерство — в камерах следственных изоляторов и зонах исправительно-трудовых колоний. Обмен опытом, навыками преступной жизни идет без перерывов, все двадцать четыре часа — это не преувеличение. И нет пока конца этой эстафете злодейства — замкнутый круг.
Как же его разомкнуть? Только действительно начав перестройку всей системы ИТУ, только предъявив строгий спрос к самим себе.

В одной из бесед с журналистами министр внутренних дел СССР генерал-полковник А. В. Власов сказал об этом вскользь, но достаточно определенно: «Недостатки в работе исправительно-трудовых учреждений преодолеваются медленно, а с ними в значительной мере связана повторная, рецидивная преступность».
Видимо, полезно знать, какие именно недостатки имеются в виду и почему с их устранением медлят годами, Но прежде чем пойдет речь о наших общих бедах и нашей общей вине за низкие результаты труда, согласимся с тем, что служба в ИТУ — трудная служба. Есть горькая правда в шутливом вопросе: чем отличается сотрудник колонии от осужденного? Тем, что уходит ночевать домой, да и то далеко не всегда, Праздников, как у всех нормальных людей, у нас не бывает никогда— за неделю до них, а то и ранее весь личный состав переходит на усиленный вариант несения службы. Но если бы тяготила только служба от зари до зари! Каждый день, каждый час чьи-то горести, чьи-то беды – от пропавшего из тумбочки сахара до подозрений в измене жены, открытый вызов неповиновением, дерзостью, издевкой, угрозой. Рецидивисты, которых мы же и наплодили в лучшем случае приспосабливаются, в худшем — сопротивляются любому, даже разумному и законному распоряжению.
Когда перед уходом на пенсию проходят врачебную комиссию сотрудники ИТУ, перечень обнаруженных у них болезней бесконечен. Да и задолго до пенсии, уже в первые годы каждодневного общения с отнюдь не лучшими нашими согражданами бесконечные стрессы уродуют у воспитателей психику, характер, а то и того хуже — взгляды на жизнь, понятия добра и зла. Если вы встретите начальника колонии или оперуполномоченного с мягкой улыбкой, спокойным взглядом и неторопливой походкой, знайте — немалым волевым напряжением эти люди держат себя в узде.
Словом, служба не сахар.
Каковы же ее «издержки»?

Прежде всего нас справедливо упрекают в том, что погоня за выполнением производственного плана оставляет в стороне заботу о воспитании правонарушителей. Простейший пример: если, скажем, в вечернее время назначены политзанятия, а в это время придут вагоны для отгрузки готовой продукции, дискутировать о приоритете этих двух мероприятий никто не будет. Начальник отряда мигом отложит конспекты и первым подставит плечо.
Какую службу ни возьми — кругом все не без греха, все виноваты. Политработники — в том, что политико-воспитательная работа все еще не избавлена от казенщины и формализма. Режимники — в том, что не снижается количество неповиновений, хулиганских проявлений, что поднимают головы злостные нарушители режима. Все вместе — что кадры ИТУ разъедаются язвами вседозволенности, произвола, бездушия, неверия в свое высокое предназначение. Если бы эти явления были единичны, чрезвычайны, невероятны, и то следовало бы о них говорить и выкорчевывать. Но они массовы, привычны, и тут уже повальным изгнанием по служебному несоответствию не обойтись. Мы и без того уже устали от кадровых перетрясок, реорганизаций, сокращений, надуманных новаций, окриков — словом, всего, что происходит тогда, когда борются со следствием, а не с причиной.
Исправительно-трудовые учреждения, существующие сегодня, несмотря на их принципиально новую структуру, цели и задачи, возникли не на пустом месте. Как это ни коробит слух, их прародителем был недоброй памяти ГУЛАГ.
Впрочем, как в те времена говорилось, дети за отцов не отвечают. Поэтому параллель между ежовскими лагерями и нынешними колониями неправомерна. Но почему же так часто слышатся — не с трибун, разумеется, но достаточно громко ностальгические нотки по прежним временам? Почему так живучи и так восторженно принимаются иногда даже в молодежной аудитории рассказы о бессловесно-покорных «зэках», о магическом ужасе, который наводил на них любой гражданин начальник, и даже о команде «Шаг вправо, шаг влево — считается побег»? Почему не гнев, а умиление вызывает родившееся в годы произвола изречение: «Закон — тайга, прокурор— медведь»? Почему даже сегодня так вымученно, скороговоркой с трибун служебных совещаний и партийных собраний произносятся правильные слова о демократизации, гласности, а большинство слушателей упрямо мотают головами: «Это не для нас!»
Что это — социальные гены, наследие проклятого прошлого или, если помягче, нездоровые традиции.
Уже скоро год пройдет, а не могу забыть опубликованное в «Огоньке» письмо старшего лейтенанта Берлизова, 1953 года рождения. Помните, как, злобствуя по поводу новаторства педагога М.П.Щетинина, Берлизов заодно проливает слезу по товарищу Сталину и клянет на чем свет стоит «Бывшего товарища Хрущева»? Но меня тогда садануло по сердцу даже не это. А то, что этот развязный, безграмотный доносчик (не забыли его слова о компетентных органах?) — мой коллега. Что он «по нынешнему своему роду занятий имеет дело с педагогическим браком — лицами, совершившими преступления».

Этот нынешний род занятий старшего лейтенанта меня особенно беспокоит — вот кто запустит на все обороты механизм торможения перестройки ИТУ. Сделать ему это будет легче легкого — он просто продолжит свои занятия так, как это делал вчера, а до него ему подобные делали еще раньше, И более чем уверен, особые неприятности Берлизову в этом случае не грозят — у него педагогический брак наверняка ходит по струнке.

Я, кстати, давно задумывался над тем, что нередко в чести у начальства те сотрудники, которые имеют луженые глотки, пересыпают свою речь матерщиной и стараются нагнать на осужденных как можно больше страха: криком, раздачей взысканий, холодным блеском глаз, постоянным недоверием к каждому их шагу и слову. При всем этом они, как правило, вовсе не бесталанны, службу свою знают и то, что от них требуют, исполняют азартно. Более того, вне службы люди эти довольно компанейские, часто обаятельные и даже спокойные нравом. Выходит, суровость и хамство - как служебная необходимость, как табельное оружие? Что-то вроде катализатора страха у осужденных? Представьте себе, мы недалеко от истины. «Кто кого должен бояться: мы их или они нас?» — спросили меня однажды. Да, если бы мы ставили задачу только лишь содержать преступников в замкнутом пространстве зоны (а так и было в ГУЛАГе!), если бы нашей целью было превратить каждого из них в нерассуждающего робота — тогда без страха не обойтись. Но если мы должны видеть в нарушителе закона прежде всего отца, гражданина, воина — тогда силовая борьба с ним неуместна. Тогда нужен поединок идей, взглядов, нравственных идеалов... Борьба не против, а за человека!

Но и выбор оружия в такой борьбе должен быть иным. Не ежеминутное попирание достоинства осужденного — словом, взглядом, поступком. Не только воспитание — дрессировка такой методы не приемлет, Там, где «каждый сотрудник — воспитатель», не знают об этом?
Знают. Говорено-переговорено несчетно о гуманизме, человечности, справедливости, законе и законности.
В свое время, состоя, как у нас говорят, в должности заместителя начальника следственного изолятора по политико-воспитательной работе, я провел такой простенький эксперимент. На инструктаже дежурной смены контролеров привычными, обкатанными словами напомнил о необходимости строжайшего соблюдения законности. Сделал паузу и добавил:
- «Поэтому пусть все, кому поручено держать человека в тюрьме, относятся бережно к людям».
Удивлению слушателей не было границ. Пришлось защититься;
- Дзержинский. «Инструкция о производстве обысков и арестов».
Не сомневаюсь, что в 1918 году, когда было дано такое указание, чекисты воспринимали его как само собой разумеющееся
А мы, недавно еще жившие в обществе развитого социализма?
Дежурный помощник начальника следственного изолятора капитан Т., заступая в ночную смену, любил мечтать: «Посажу я сегодня хоть две морды? Или не посажу?» Мечты у капитана Т. часто становились явью. По временному постановлению, до прихода утром начальника дежурный упекал в карцер и поболее. Все за то же: «Пререкался, дерзил, угрожал». А чтобы осознали и прониклись к нему, капитану, трепетом, отключал в карцерах паровое отопление. Когда за камчатскую метельную ночь люди достаточно окоченевали, Т. отопление включал и шел на утренний рапорт вполне довольный собой. Однажды, правда, Т. оплошал: то ли вентиль заело, то пи просто забыл его повернуть, но только когда утром я спросил у одного из узников его фамилию, тот только лязгал зубами.

Будем говорить о бережном отношении к людям?

Те, кто предпочитает, чтобы боялись их, а не они, стали сегодня осторожнее: закон только дуракам не писан. Умные его чтут и обходят. Или ищут лазейки между строк. Закон, к примеру, определяет, что осужденных можно содержать в карцере не более пятнадцати суток, подследственных — не более десяти, а несовершеннолетних — не более пяти. Но и те, и другие, и даже третьи, случается, не выходят из карцера и по месяцу! Нарушение закона? Ничего подобного... Пока кто-нибудь из строптивцев покорно отбывает свои положенные первые пять или пятнадцать суток, контролер по чьей-нибудь подсказке уже успевает написать на него два-три рапорта: «Спал в дневное время. Пререкался. Шумел». Следующие пять или пятнадцать суток ему обеспечены. Проверяй хоть десять прокуроров — не подкопаешься, Уж не специально ли оставлена в законе эта щель, в которую легко проползает узаконенная жестокость? Действительно, где оговорено, что нельзя одной и той же мерой — водворением в карцер — карать человека подряд? Для такого издевательства даже словечко придумано: «прессовать». И прессуют!

Будем говорить о человечности?

Конец рабочего дня. Октябрьская таежная стужа. Вернувшись с лесосеки, отогреваемся в балке. Сквозь завывание ветра и треск поленьев слышу голос капитана X., секретаря парторганизации: -С людьми не работаете! — корит он начальников отрядов,— Не умеете работать с людьми! Окриком, матом, угрозой ничего не добьетесь — не те времена. Нужно иначе. Как? Научу. У тебя в кабинете еще не топили? Отлично! Надеваешь полушубок, унты, рукавицы. Ставишь для себя термос с горячим чаем. Кто у тебя не выполнил нормы выработки? Вызываешь голубчиков сюда, в свой кабинет, «Головные уборы — снять!» И тихонечко, спокойно беседуешь, О чем угодно: о плане, о трудовых обязательствах, о звездных войнах — дело десятое. Главное — они стоят и мерзнут! Им — холодно! Через час приходит другой, продолжает. Ты в это время ужинаешь, а они — стоят! И мерзнут! И все законно! В конце вопрос: будет завтра план или продолжим беседу? Да они полторы, две нормы дадут! Работать надо с людьми!»

Будем говорить о перестройке?

О дикой методе, которую двигал в массы партийный вожак, узнал начальник политотдела.
«Чудит!» — была реакция. Секретарем парторганизации X. вскоре перестал быть в связи с переездом на новое место службы — назначили начальником крупной ИТК. С досрочным присвоением очередного звания.
А ведь о том, что выдвиженец «чудит», и в политотделе, и в управлении знали. Первый раз такую ласковую характеристику заслужил он от начальства летом, когда самолично перестрелял всех собак на вахтовом участке. Пальбу он устроил днем, когда хозяева собак — осужденные валили лес. Отстрелявшись, капитан поспешно ретировался — мало ли что. На следующий день читаю сводку: график заготовки древесины сорван.
С этим стрелком был у меня крутой разговор. Он улыбался.
Месяц спустя, ночью, он пришел на подсобное хозяйство колонии и перебил собак там. Когда пришел чред кошек, Х. Не стал мараться сам, а велел дневальному собрать их в мешок и утопить в реке.

Любопытно, если с ним повести разговор о милосердии, он поймет, о чем речь?

Нет, с такими, как он, я буду говорить предметнее: разве мало было случаев, когда такая вот вседозволенность для представителей администрации приводила к событиям непредсказуемым и трагичным? Разве так уж редки у нас ЧП — поджоги зданий, захват заложников, массовые беспорядки? Не пожелаю никому воочию увидеть тысячную толпу, вышедшую из повиновения, и то, как этого повиновения приходится добиваться. Но когда страсти утихали и начинался поиск причин происшедшего и виновников, всякий раз оказывалось одно и то же: искрой для пожара беспорядков были неправомерные действия администрации, точнее говоря — нарушения законности. Чаще всего эта искра неприметна, мгновенна. Это может быть и рыба с душком на обед, и окрик офицера, и обсчет в зарплате — словом, последняя капля. А в зоне, где постоянное напряжение, где между администрацией и осужденными пролегает полоса отчуждения, где в цехах и общежитиях прапорщики и офицеры только властвуют, управляют «паханы» и «углы»,— капли и достаточно.

Когда после каждого такого ЧП появляются строгие приказы с анализом происшедшего, когда с ранее безупречных офицеров разом слетают погоны и папахи, простодушно думаешь — ну, все, поняли, дошло, больше не повторится.

А рецепты морозить нерадивых лесорубов, а собачье побоище назло осужденным — это ли не высекание той самой искры, не выдавливание той самой капли? Это ли не нарушение социалистической законности?

Неужели ждать еще одной «волынки», чтобы уразуметь — нельзя поступать так, себе ведь дороже!
Но, как правило, жестокосердие отнюдь не мешает, а помогает продвигаться по службе в ИТУ.
И происходит все это в те самые месяцы, когда с высоких трибун еще и еще раз напоминают нам о доброжелательности к людям, о доверии к ним, требуют последовательного укрепления социалистической законности.

Так что же тогда происходит в ИТУ — перестройка или ее торможение?

За словом все еще не следует дело. Говорим и пишем одно, думаем другое, делаем третье. Служебный долг не позволяет мне цитировать приказы министра, документы Политического управления, но о главной их направленности сказать можно и нужно: исправление и перевоспитание осужденных ставится во главу угла, выполнение плана полностью подчиняется воспитательному процессу.
Нужно радоваться, а мне тревожно. Справедливое требование сегодня просто невыполнимо. Годами, десятилетиями слышим мы эта призывы к переоценке ценностей, а толку нет. Каждый руководитель ИТУ знает по опыту, что за осужденного, который после освобождения совершил новое преступление, его лишь ругнут на очередном совещании. А вот за сорванный государственный план головы не сносить. О чем меня, как замполита, спрашивает при встрече начальник политического отдела? Прежде всего о количестве заготовленной и вывезенной древесины, о выполнении норм выработки. О политзанятиях, правовой пропаганде, наглядной агитации — потом.
Я уже слышу возражения: но ведь овладение профессией, общественно полезный труд — разве не обязательные слагаемые исправления и перевоспитания? Непременно! Но только какой труд? Отнюдь не всякий. А лишь тот, овладев которым можно будет на долгожданной воле получить в своем родном городе или селе хорошо оплачиваемую работу и стать, наконец, кормильцем семьи, Я намеренно рассуждаю сейчас так приземленно, потому что ставлю себя на место своего подопечного. Только стоящая рабочая специальность с высоким разрядом сможет хоть как-то заставить подобреть кадровиков и бригадиров, не очень-то жалующих таких вот просителей. А не подобреют, откажут раз, другой, третий — опять отчаяние, опять дружки-утешители, опять вызовы в милицию, опять рецидив.
Так чаще всего и бывает, когда молодой человек все пять или десять лет (на сроки у нас не скупятся) валил в колонии лес, а свобода ждет его, скажем, в Прибалтике. Пригодятся там его навыки сучкоруба или вальщика? А если все годы затворничества деревенский в прошлом житель просидел за швейной машинкой — покажет ли он односельчанам свидетельство, в котором его именуют «швея-моторист»?

Боюсь, что в этих моих рассуждениях я не много найду единомышленников: осужденный обязан делать то, что ему велят. Но тогда найдем в себе мужество признать и то, что труд в этом случае становится только обязательным, только принудительным, только постылым и уж ни в коей мере не воспитующим.

Предвижу и другое: спрос за план, качество, рентабельность изготовляемой продукции скоро возрастет многократно. В 1988 году все ИТУ, имеющие собственное производство, должны перейти на хозрасчет, А это, понятно, прямая выгода каждому сотруднику, причем в реальном рубле. Не пользующаяся спросом или бракованная продукция этого рубля их тотчас же лишит, А брак в виде рецидива? Такого показателя нет. И если, скажем, колония усиленного режима, где содержатся впервые судимые, сможет насытить рынок добротными кухонными гарнитурами, она сполна получит все блага самофинансирования и самоокупаемости. И если при этом из ее ворот выйдут на волю несколько законченных головорезов, рублем за это не ударят. Поэтому, если уж мы действительно хотим добиться реальных перемен в воспитании и исправлении осужденных, пора и к этим понятиям подключать экономические рычаги. В ИТУ хорошо мне известной Камчатки эту мысль со все возрастающей уверенностью начинают подкреплять делами.

Продолжая разговор о приоритете воспитания, не могу отделаться и от чувства недоумения, которое вызывает Указ Президиума Верховного Совета СССР от 12 октября 1987 года "О внесении изменений и дополнений в Основы исправительно-трудового законодательства Союза ССР и союзных республик». Изменения эти, в частности, коснулись ст. 6 ч. 1 Основ, регулирующей направление осужденных в места отбывания наказания. Раньше впервые судимые отбывали это наказание, как правило, в пределах той союзной республики, на территории которой они проживали до ареста. Смысл этой нормы, ее гуманность очевидны, впервые преступившие закон еще не утратили родственные и социальные связи, места, где они отбывали наказания, были не столь отдаленные от их дома, от недавней работы. К некоторым счастливцам на свидания приходили не только родные, но, случалось, и однокашники по институту, училищу, знакомые по заводу.
А теперь, после Указа от 12 октября? Теперь их могут направить отбывать наказание в другую союзную республику, в места уже отдаленные. Комментируя эти изменения в журнале "Социалистическая законность" (№ 1, 1988 г.) доктор юридических наук, профессор И. Шмаров и кандидат юридических наук Ю. Соловьев пишут: "Но практика показала, что это правило (отбывание наказания рядом с домом, — Г. Р.) весьма ограничивало возможности администрации ИТУ оперативно и гибко решать задачу трудового воспитания осужденных, вовлечения их в производительный труд».

На деле это означает вот что: в Казахстане, например, осужденные слоняются без дела, а у нас, в Коми, лес валить некому. Но что значит «оперативно и гибко» перебросить этих по нашей вине безработных из степей Казахстана в таежные дебри Крайнего Севера? Я уже не буду говорить о трудностях адаптации людей к непривычным для них условиям — другой, более суровый климат, другой род занятий. Есть, как уже можно догадаться, проблема круче: многие тысячи километров отделяют теперь впервые судимых от их очагов, от их родных и близких. Прикиньте, в какую сумму обойдется поездка на свидание женам, матерям, детям? А уж о друзьях-товарищах и не говорю... Подчеркиваю: речь идет об осужденных, впервые преступивших закон, их душевные страдания тяжелее, чем у привыкших к таким разлукам рецидивистов. Сколько лишних мытарств, хлопот, проблем, расходов добавят эти «оперативность и гибкость» родственникам осужденных, сколько семейных уз будет нарушено, а сколько разрушено полностью!
Пример с Казахстаном и Коми я привел не случайно. В феврале мне пришлось сопровождать группу осужденных из ИТУ Алма-Атинской области к нам, на Север — долго мои коллеги из колоний усиленного режима костерили меня за те хлопоты, которые я им доставил. Отчаяние переселенцев толкало их на открытое неповиновение, отказы от работы. «Зачем? За что?» — эти вопросы, рвавшиеся из десяток глоток, до сих пор стоят у меня в ушах. Между тем И. Шмаров и Ю.Соловьев этих вопросов не слышат и нововведениям рукоплещут: «Это позволяет более успешно влиять на их (осужденных — Г. Р.) исправление и перевоспитание, приобщение к общественно полезному труду». Полноте, товарищи ученые, о воспитании ли тут вести речь? Совершенно очевидно, что эта миграция осужденных вызвана только производственной необходимостью и ничем другим! И разве не горько, что эта вечная необходимость снова отодвинула в сторону примат воспитания уже не на ведомственном, а на законодательном уровне!
Разговор наш, постепенно выходя за стены ИТУ, толкает рассмотреть проблему более объемно — места лишения свободы существуют не сами по себе, они лишь одно из звеньев многоступенчатой системы правоохранительных органов и не все свои болезни нажили сами,
Не раз доводилось слышать упреки в том. что большинство арестованных после пребывания в следственных изоляторах становятся озлобленными, надломленными душевно, а то и физически. Это правда. Когда я возвращался из отпусков, многие встречи в камерах со старыми знакомыми поражали, Фамилия та, а лицо, походка, глаза, речь другие, Особенно «малолетки». Особенно девочки. Такую белизну лиц, такую синеву под глазами, такую безысходность тоски я не видел больше нигде. Только в камере. И это при том, что камчатский следственный изолятор — приятное исключение среди подобных учреждений, Никаких нар, параш, рукомойников. Кровати с матрасами, простынями, подушками. На пищу — ни одной жалобы. Хорошо сидим?

А им, в камерах, невмоготу. От несвободы, от свар и потасовок с сокамерниками, от неизвестности, от тех вольностей администрации, о которых уже мы знаем. Душевные страдания тех, кто впервые в жизни проснулся под зарешеченным окном, не становятся легче от того, что они спали на койках, а не на нарах. К этому не привыкают — чем дальше, тем тяжелее. Недели, месяцы, а то и год с лишком ожиданий. Сначала ждут следователя — а его нет, Ждут предъявления обвинения — а его не предъявляют. Ждут заседания суда — а его не назначают.
Но и приговор — еще не конец ожиданиям. Немыслимо долго рассматриваются кассационные жалобы — сколько километров отмеряет иной по камере, пока его приговор вступит в законную силу! А если суд вернет дело на доследование? Если вскроются новые обстоятельства? Тогда тот, чья вина еще не установлена и не доказана судом, кто по закону считается и невиновным вовсе, все равно заперт в камере, равно как и тот, кого к этой каре приговорил суд.
Так что же, спросите вы, я призываю проводить следствие (допросы, очные ставки, экспертизы) по ускоренной программе? Судить впопыхах? Рассматривать кассации не глядя? Упаси бог — такое и без меня случается. Нет, пусть и предварительное, и судебное следствие длится до тех пор, пока не восторжествует истина. Я о другом — почему при возбуждении уголовного дела почти всегда избирается крайняя мера пресечения — содержание под стражей? Почему я по пальцам могу пересчитав случаи, когда бы следователи эту меру изменяли? Что за надобность запирать на засов пятнадцатилетнего пацана, избившего соперника? Пилота вертолета, совершившего аварию? Офицера-подводника, трагедия которого в преступной неосторожности?
Неужели, останься они до суда в привычной домашней обстановке с подпиской о невыезде или под денежный залог, до которого наши законники еще не додумались, следствие непременно зайдет в тупик и виновный избежит наказания?
Давайте не забывать: тюремная камера — всегда ужас, всегда кошмар, всегда незаживающий рубец на сердце. Пусть не забудут об этом те, кто сейчас готовит правовую реформу,— от сегодняшних следователей и прокуроров я такого понимания уже не жду. Ведь не сегодня и не вчера родилось убеждение, будто любое преступление раскрыть легче, если подозреваемого в нем упрятать за решетку: покладистее будет. И для следователя, и для принявшего от него эстафету судьи дело не дело, если по нему не дать срок. Для нас было сущее наказание, когда милиция начинала скопом отлавливать нарушителей паспортного режима, а судьи назначали каждому по шесть месяцев лишения свободы. Глядя, как стремительно в такие периоды заполнялись камеры, можно было подумать, что в Петропавловске-Камчатском вспыхнул бунт или случилась высадка пиратов.
Как мы не бережем наших сограждан от тюрем!
Не от этого ли рвения к повальной изоляции от общества большинства правонарушителей общая цифра осужденных в стране настолько велика, что ее до сих пор не отваживаются произнести вслух?
Министерство юстиции СССР в 1987 году опубликовало некоторые данные о состоянии преступности в стране — и сотрясения основ не произошло. Не пора ли МВД СССР предать гласности свою статистику хотя бы по двум позициям, сколько в местах отбывания наказания содержится впервые судимых, а сколько — рецидивистов?
Знание это необходимо не только социологам и работникам правоохранительных органов — перестройка экономики страны невозможна без учета стольких-то тысяч трудоспособных людей, изолированных от общества. Кто они по возрасту? По профессиям? Долго ли народному хозяйству страны дожидаться вполне квалифицированного резерва рабочей силы?
Академик П. Л. Капица, определяя уровень социального прогресса общества, желал знать количество людей, сидящих в тюрьмах. Он справедливо полагал, что чем меньше это количество, тем крепче нравственное здоровье народа.
Соглашаясь с этим, добавим: исцелять пороки совершивших преступления граждан исправительно-трудовые учреждения не смогут, если не разомкнут порочный круг, в который осужденные угодили.
Но сначала ИТУ должны избавиться от тех болезней, которыми страдают сами, - и наследственных, и приобретенных.

Георгий Рожнов,
заместитель начальника ИТК,
подполковник внутренней службы
ОГОНЕК, N° 24,
июнь 1988 г.