Жак Дюкло "Мемуары"

Из первого тома воспоминаний "Путь, который я избрал":

- В рядах коммунистической партии
- Три года в подполье
- Перед лицом фашизма


ТРИ ГОДА В ПОДПОЛЬЕ

Правительство подвергало репрессиям не только коммунистов. Депутатам-автономистам от департамента Верхний Рейн гг. Риклену и Россе было предъявлено обвинение в «антифранцузских происках», и суд присяжных в Кольмаре осудил их.

14 июня министр юстиции воспротивился принятию резолюции, внесенной одним из депутатов от департамента Нижний Рейн и предусматривавшей освобождение этих эльзасских депутатов на время парламентской сессии. Он выступил также против резолюции социалистической группы, требовавшей освобождения всех заключенных в тюрьму депутатов и гарантий свободы на время сессии для депутатов, которым грозил арест (это как раз касалось меня).

В тюрьме находились Марсель Кашен, Жак Дорио, а также Андре Марти — теперь уже не депутат, ибо на недавних выборах он потерпел поражение*. Я же где-то «затерялся».

Правительство предложило не обсуждать резолюцию социалистов, и Палата депутатов 342 голосами против 127 поддержала его. Вместе с коммунистами и социалистами голосовали некоторые радикалы, в частности Луи Мальви и Эдуард Даладье, выступив против правительства, в котором партию радикалов представляли Эдуард Эррио и другие деятели, что свидетельствовало о разногласиях в рядах правительственного большинства.

После голосования в Палате депутатов исчезла надежда на мое скорое возвращение к легальной жизни. Тогда было решено, что я поеду в Берлин, в штаб-квартиру Интернационала бывших фронтовиков, возглавляемого Анри Барбюсом, где я проработал несколько месяцев.

* Его вновь избрали депутатом в 1929 г . в Пюто.

Я снова перешел франко-бельгийскую границу, не встретив никаких трудностей. Ни в руках, ни в карманах у меня ничего не было, поскольку один товарищ, чьи документы были в полном порядке, взялся доставить мой чемодан и передать мне его в Бельгии.

Итак, вторую половину 1928 г. я провел в Германии, в Берлине, где постарался понять происходящие события.

Пребывание в Берлине

Установив контакт с товарищами из Интернационала бывших фронтовиков, я занялся устройством своей жизни в германской столице.

Меня приютил один немецкий товарищ, который был ранен во время войны. Некоторое время я жил у него, что упрощало различные полицейские формальности. У меня, правда, был фальшивый паспорт, но я старался пользоваться им как можно реже.

Пользуясь случаем, я брал уроки немецкого языка. Зайдя однажды в табачную лавку, я обменялся несколькими словами с продавцом, который спросил меня: «Sind Sie Bayer, mem Herr?» Разумеется, я ответил, что я баварец, из деревни, расположенной в окрестностях Мюнхена. Он признался, что не был в этом городе, как, впрочем, и я. С той поры всякий раз, когда какой-нибудь немец интересовался, откуда я родом, я называл Баварию.

В Германии происходило опасное возрождение милитаризма, и в течение 1928 г . предпринимались зондажи с целью выяснения готовности германского правительства к вступлению в антисоветскую коалицию. Говорили о возможности войны против страны социализма, с которой Англия уже порвала дипломатические отношения.

Тем временем Аристид Бриан, явно стремясь прослыть «апостолом мира», достиг соглашения с государственным секретарем США Келлогом и в присутствии германского министра Штреземана подписал вместе с ним пресловутый пакт Бриана — Келлога, объявляющий об отказе от войны как орудия национальной политики.

Гитлеровцы не имели еще той силы, которую они приобрели впоследствии, и о них тогда говорили меньше, чем о «Стальном шлеме» — фашистской организации, которая проводила военизированные парады, способствуя развитию опасных шовинистических настроений.

Я присутствовал на одном из заседаний рейхстага. В кулуарах я встретил Анри Гильбо — французского журналиста, несколько лет тому назад приговоренного к смерти за выступления в поддержку русской революции.

На этом заседании рейхстага обсуждался вопрос о дате немецкого национального праздника. Правительство, возглавляемое социалистом Германом Мюллером, предлагало отмечать его 11 августа, в день вступления в силу Веймарской конституции.

Это руководимое социалистами правительство было образовано после майских выборов 1928 г ., ознаменовавшихся успехом левых партий.

Предвыборная борьба велась тогда в основном вокруг проекта строительства броненосца, которому коммунисты противопоставляли мероприятия социального характера.

Социал-демократическая партия, получившая 9 153 000 голосов и 153 депутатских мандата, завоевала дополнительно, по сравнению с предыдущими выборами, 1 300 000 голосов. Коммунистическая партия Германии получила 3 265 000 голосов и 54 депутатских мандата, завоевав дополнительно 560 000 голосов. Что касается гитлеровских национал-социалистов, то они получили только 810 000 голосов и 12 мандатов, потеряв 93 000 голосов.

Итак, выступавший в рейхстаге министр отстаивал проект, устанавливавший днем национального праздника 11 августа, отстаивал, надо сказать, без достаточной убежденности. И наоборот, депутат-националист, обрушившийся на этот проект, говорил с таким жаром, что его речь произвела на рейхстаг определенное впечатление.

Он говорил о том, что никогда еще в истории наций правительство не предлагало отмечать как праздник дату, связанную с национальным поражением или бесчестьем.

Он ссылался на пример Французской Республики, объявившей национальным праздником 14 июля — день победы сил прогресса над силами прошлого. Но французам никогда не пришло бы в голову, добавил он, отмечать национальный праздник в годовщину капитуляции под Седаном.

На заседании рейхстага меня поразило, как слабо депутаты-социалисты и другие демократы реагировали на этот взрыв шовинизма, находившего себе обильную пищу в Версальском договоре, который изображался как посягательство на национальное достоинство немецкого народа.

Работа в руководстве Интернационала бывших фронтовиков не поглощала меня целиком. Я занимался вопросами организации борьбы бывших фронтовиков против угрозы новой войны, призрак которой витал уже над миром, и вместе с тем с особым вниманием следил за работой VI конгресса Коммунистического Интернационала, состоявшегося в июле — августе 1928 г .

Находясь на полпути от Москвы, я хотел бы присутствовать на этом конгрессе, но мое желание не было удовлетворено, и я следил за его работой из Берлина. Главной проблемой, обсуждавшейся на конгрессе, была проблема борьбы против войны и защиты Советского Союза, против которого ополчились империалистические правительства.

В то время во Франции в рядах правительственного большинства наметился раскол по вопросу светского образования, поскольку одна из статей финансового законопроекта создавала возможность для возобновления деятельности некоторых конгрегации.

4 ноября 1928 г . в Анжере открылся съезд радикал-социалистов. Руководители партии радикалов, в частности Эдуард Даладье, выступили с нападками на правительство, использовав вопрос о светском образовании, вставший в связи с финансовым законопроектом.

Правда, Эррио и Сарро, входившие в правительство, поддержали кабине, Пуанкаре, но Кайо, у которого были свои счеты с Эррио, добился включения в заявление партии формулировки, осуждающей «национальное единение». Это вынудило Эррио и других министров-радикалов подать в отставку.

Я с большим вниманием следил за этими событиями, потому что меня интересовал вопрос: как пойдут дела при новом правительстве? Но у меня не было никакой надежды на возвращение к легальной жизни, ибо при тогдашней политической обстановке можно было предполагать, что новое правительство будет еще более правым, чем предшествующее.

Когда после Анжерского съезда министры-радикалы ушли в отставку, Пуанкаре сформировал новый кабинет. Луи Барту остался министром юстиции, а Альбера Сарро на посту министра внутренних дел заменил ярый реакционер Андре Тардье. Это означало, что моя жизнь в подполье еще не скоро кончится.

Пребывание в Берлине меня тяготило. Я хотел вернуться во Францию на подпольную работу, о чем и сообщил руководству партии. Но прошло еще некоторое время, прежде чем я смог покинуть столицу Германии. Я успел узнать и изучить ее от Унтер-ден-Линден и Курфюрстендам до пролетарских районов Веддинга, а Тиргартен стал для меня излюбленным местом прогулок. Прогуливаясь однажды по берегу Шпрее, я столкнулся, можно сказать нос к носу, с одним хорошо знакомым мне французским депутатом — г-ном Полем Бастидом, но тот не обратил на меня внимания. Разумеется, я прошел мимо, ничего не сказав ему. Я проявлял осторожность и не хотел, чтобы о моем пребывании в Берлине стало известно. Этим и объясняется моя недоверчивость, которая в данном случае могла быть излишней.

Возвращение в Париж

В начале 1929 г . я покинул Берлин и, некоторое время пробыв в Брюсселе, вернулся во Францию теми же нелегальными путями, которые уже неоднократно использовал.

Во время своего непродолжительного пребывания в столице Бельгии я пользовался братской помощью Жозефа Жакмотта — депутата от Брюсселя, виднейшего руководителя Коммунистической партии Бельгии. Это был один из тех борцов, которые душой и телом преданы своему делу, видят в нем смысл и цель всей своей жизни. Впоследствии, при других обстоятельствах, мне пришлось снова обращаться к нему, и он всегда вел себя так же по-братски и так же преданно. Память о нем никогда не померкнет в моем сердце. Это память о таком товарище, о таком друге, какого не всегда встретишь на своем жизненном пути.

По возвращении во Францию я некоторое время жил у друзей в Женвилье, то есть недалеко от Сен-Дени, где с 31 марта по 7 апреля 1929 г . проходил VI съезд партии, на котором я не мог присутствовать из-за того, что находился на нелегальном положении.

Политическая ситуация в нашей стране в тот момент определялась усилившимся наступлением капиталистических монополий на рабочий класс и ускорением процесса милитаризации страны, который был обусловлен принятыми в предыдущем году военными законами, никак не отвечавшими духу пресловутого пакта Бриана — Келлога.

Вместе с тем французское правительство продолжало свою колонизаторскую политику, а рабочие различных профессий организовывали выступления против своих эксплуататоров.

В тот период много говорили о деле Марты Ано — директора «Газетт дю Франк». Вместе со статьями и заявлениями таких деятелей, как Пуанкаре, Муссолини, Штреземан, Остин Чемберлен, Стенли Болдуин, Вандервельде и других, эта дама публиковала в своей газете специальную финансовую страницу, содержавшую советы мелким вкладчикам по операциям на бирже. Не довольствуясь финансовой страницей в собственной «Газетт дю Франк», г-жа Ано арендовала финансовые страницы еще у ряда газет, в том Числе у «Котидьен» — крупной левой газеты, которая шефствовала над избирательной кампанией Левого блока в 1924 г .

Дело Марты Ано, которая была арестована, а также скандал, вызванный бывшим министром финансов, одним из сторонников лозунга «Германия за все заплатит»*, арестованным за выдачу чеков без обеспечения, породили в стране антипарламентские настроения, что вынудило правительство осуществить внешне эффектные, но малодейственные меры.

* Это был Клоц.

В конце декабря 1928 г . парламент принял специальный закон с целью ограничения внепарламентской деятельности своих членов. В этом законе говорилось: «Всякий депутат той или другой палаты, который после своего избрания и с момента принятия данного закона согласится выполнять функции директора, администратора, выпускающего редактора, уполномоченного по финансам или платного консультанта финансовой газеты, перестанет быть членом парламента в силу одного лишь согласия на это. Если указанный парламентарий сам немедленно не подаст в отставку, председатель и бюро данной палаты предложат Палате депутатов или Сенату считать этого парламентария подавшим в отставку».

В действительности этот закон был совершенно безобидным. Целью его было скорее успокоение общественности, нежели пресечение финансовых махинаций, для которых оставались другие возможности.

Левый блок, возродившийся после своего перехода в оппозицию, оказывал постоянное давление на правительство Пуанкаре. Выступая 10 января 1929 г . в Палате депутатов от имени социалистической группы, Фроссар* дал понять, что при определенных обстоятельствах его партия готова войти в правительственное большинство. Это заявление вызвало критические замечания со стороны Марселя Кашена, который отбыл срок своего тюремного заключения и находился теперь на свободе. Кроме этого в начале 1929 г . вновь обострился эльзасский вопрос, так как депутаты-автономисты гг. Риклен и Россе, осужденные судом присяжных Кольмара, были лишены депутатских мандатов и на их место также были избраны автономисты — гг. Штурмель и Хаусе.

* В начале 1923 г . Фроссар и ряд его сторонников вышли из коммунистической партии. В дальнейшем Фроссар вступил в социалистическую партию.— Прим. перев.

Выступая против политики насильственной ассимиляции, проводимой французским империализмом в Эльзасе, наша партия защищала национальные требования населения Эльзас-Лотарингии. Однако в рядах эльзасских коммунистов были оппортунистические элементы, которые начали проводить политику союза с клерикальным автономистским движением. Хюбер, ставший при поддержке клерикальной реакции мэром Страсбурга и исключенный из партии, создал вместе с депутатом Муре «оппозиционную коммунистическую партию». Но большинство коммунистической организации Эльзас-Лотарингии выступило против этой измены.

Съезд партии, состоявшийся в Сен-Дени, призвал к усилению идеологической борьбы против оппортунистических течений и одновременно подчеркнул необходимость укрепления связей партии с трудящимися массами путем развертывания работы среди наиболее эксплуатируемых трудящихся, молодежи, женщин, трудящихся-иммигрантов. Съезд призвал к усилению движения солидарности с колониальными народами. Тем самым подчеркивалась верность партии принципам борьбы против колониализма, развертывавшейся в тот период, когда речь шла не о «деколонизации», а, наоборот, об усилении колониального господства.

Арест Мориса Тореза

С 1927 г. Морис Торез ушел в подполье. В июне 1929 г. он был арестован в одном из домов Ашера при следующих обстоятельствах. Здесь на заседании Центрального Комитета собрались члены партии, находившиеся в большинстве своем на легальном положении и только некоторые — на нелегальном, в том числе Морис Торез, я и Андре Ферра, чьи взгляды с той поры существенно изменились.

Заседание имело особое значение не только ввиду своей повестки дня, но и ввиду численности участников, а также деликатного положения некоторых из них. Во второй половине дня, когда проходило второе заседание, нам сообщили о прибытии полиции. Члены партии, находившиеся на легальном положении, остались на своих местах, они сохраняли полное спокойствие и делали вид, что продолжают обсуждение. Но те, кого полиция разыскивала, должны были скрыться.

Морис Торез спрятался в доме, где проходило заседание. А я (тогда я весил меньше, чем теперь), Ферра, также подвергавшийся преследованиям, и Люсьен Маранн, сопровождавший нас с целью оказания помощи, перелезли через стену, отделявшую тот участок, где мы находились, от соседнего дома. Затем мы перебрались еще через одну стену и оказались в маленьком дворике дома, обитатели которого отсутствовали.

В глубине двора находился амбар, выходивший на узкую дорогу. Мы быстро поднялись на его чердак, где была навалена солома. Вечером возвратились обитатели дома, но в амбар никто из них не заходил. Стараясь не шуметь, не кашлять и не шевелиться, мы в своем убежище прислушивались к звукам, доносившимся с дороги.

В течение довольно продолжительного времени в амбар проникал дневной свет и наше пребывание здесь было терпимым. Вдруг из дома, где несколько часов тому назад проходило наше собрание, послышался сильный шум и пение «Интернационала». Так наши товарищи выражали свой протест против ареста Мориса Тореза, обнаруженного полицией. Мы не знали, что там происходит, но чувствовали, что стряслась беда.

Наступила ночь, и, прислушиваясь к доносившимся снаружи звукам, мы пришли к выводу, что по дороге у нашего амбара расхаживает какой-то человек. Это мог быть только полицейский. Но что бы это означало? Быть может, полицейский обнаружил нас и ждет рассвета, чтобы ворваться в амбар, или же он наблюдает за домом, где арестовали Мориса, поскольку одна из дверей этого дома выходит на дорогу?

Это происходило в июне, и рассвет наступил очень рано. Мы больше не слышали никакого шума, который свидетельствовал бы о чьем-то присутствии. В полном молчании спустились мы с чердака и стали смотреть наружу сквозь щели большой деревянной двери амбара, но ничего подозрительного не заметили.

Нужно было на что-то решиться, и, приподняв деревянную перекладину, мы открыли дверь. Взглянули направо, налево. Никого. Тогда мы осторожно закрыли дверь и отошли от дома. Вдали виднелось открытое кафе, куда дежурный полицейский пошел выпить кофе, чтобы согреться в это прохладное утро.

Мы выбрались из городка и оказались в Сен-Жерменском лесу. Мы выглядели как люди, вышедшие на утреннюю прогулку. Но тому, кто присмотрелся бы к нам поближе, наши небритые лица, возможно, показались бы подозрительными.

Кроме того, нам хотелось есть. Однако прежде всего нужно было восстановить связь с партией. Люсьен Маранн, который находился на легальном положении и которому, следовательно, нечего было опасаться полиции, отправился в Париж, чтобы раздобыть машину и отвезти нас в надежное место.

Все прошло довольно гладко, и мы нашли приют у папаши Дюпона, долгое время бывшего казначеем партии, а затем о нас позаботились партийные активисты. Ферра отправился в одном направлении, а я — в другом.

1 августа 1929 г.

Политика правительства Пуанкаре в социальной области вела к значительному уменьшению покупательной способности трудящихся масс. Возможности для маневрирования в парламенте у правительства из-за этого сокращались.

В то время много говорили о плане Юнга, по-новому решавшем проблему германских репараций в результате сокращения общей суммы долга со 132 млрд. золотых марок (суммы, установленной в 1921 г .) до 37 млрд. и рассрочки платежей на длительный срок.

Эти меры вызвали серьезную тревогу и недовольство в определенных кругах французской буржуазии. В парламенте некоторые депутаты правительственного большинства давали понять, что до действительного осуществления пресловутого плана Юнга не может быть и речи о выплате французских долгов США и Великобритании.

В конце концов после трудных торгов, показавших, что влияние правительства ослабло, план Юнга был ратифицирован. Впрочем, на следующий же день после закрытия парламентской сессии (27 июля 1929 г .) премьер-министр Пуанкаре из-за болезни ушел в отставку.

Аристид Бриан сразу же сформировал свой одиннадцатый и последний кабинет, в общем и целом не отличавшийся от прежнего правительства.

Тардье — по-прежнему министр внутренних дел — в широких масштабах провел превентивные аресты. Этой мерой он стремился сорвать день борьбы против войны, который по решению Французской компартии и братских партий в других странах был назначен на 1 августа.

Это был международный день борьбы против войны, проводимый по инициативе Коммунистического Интернационала.

Печать, разумеется, попыталась запугать общественность с помощью умело направляемой кампании, а Тардье и его префект полиции Кьяпп вели себя как полководцы накануне сражения.

Правительство стремилось обезглавить партию. 24 июля во время собрания партийных активистов в Вильнёв-Сен-Жорж были арестованы многие члены Центрального Комитета. Среди них находились Бенуа Фрашон, Гастон Монмуссо, Альфред Кост, Марсель Поль, Виктор Мишо. Были схвачены и другие партийные активисты, в частности Люсьен Мидоль и Анри Гурдо.

Усиливая свое наступление на компартию, правительство блокировало операции Рабоче-крестьянского банка, где находились средства «Юманите». Оно стремилось помешать изданию нашей газеты. В связи с этим возникли комитеты защиты «Юманите», и в рекордно короткий срок было собрано 2 млн. франков, чтобы обеспечить публикацию центрального органа партии. Насколько несчастным я чувствовал себя, находясь в это время в своем подпольном убежище! Я беспокоился за результаты выступлений 1 августа, которые должны были состояться после нанесенных нам реакцией ударов.

Несмотря на сосредоточение огромных сил полиции, трудящимся различных городов удалось организовать свои демонстрации. Но развернувшееся 1 августа движение было очень неравномерным, и буржуазия использовала это для широкого наступления на партию.

Вот что писал по поводу событий 1 августа историк Жерар Вальтер:

«Социалистические руководители присутствуют как зрители при этом беспощадном подавлении их противников. Однако они не могут скрыть определенного беспокойства. Создается впечатление, что они с некоторым опасением задумываются над вопросом: не дойдет ли и до них очередь после ликвидации коммунистов? Даже Ренодель считает необходимым вмешаться в события, и по его предложению социалистическая парламентская группа принимает на своем заседании резолюцию, «протестующую против политики превентивных арестов и чрезмерных репрессий, путем которой правительство хочет бороться с болынево-коммунизмом»; осуждая тактику большевистских руководителей, «безответственно подстрекающих и компрометирующих членов партии», эта резолюция предостерегает рабочий класс от «опасности, каковой является для него нелегальная и подпольная деятельность».

Но особенно показательны те рассуждения, с которыми выступает на страницах газеты «Попюлер» заклятый враг коммунистов Поль Фор. Провозгласив «бессилие» коммунизма, «повсюду переживающего упадок» и «раздираемого внутренними противоречиями», он с тревогой отмечает: «Мы вступаем в опасный реакционный кризис, в котором могут погибнуть республиканские свободы и демократические принципы»»*.

* Walter Gerard. Histoire du Parti Communiste Frangais.

Последующий опыт на примере других событий наглядно продемонстрировал: когда реакция обрушивается на коммунистов и ей удается осуществить свои черные замыслы, то затем следуют удары по всем левым организациям; это показывает, насколько необходим союз левых сил перед лицом реакции.

22 октября 1929 г . правительство Бриана было свергнуто. Новый кабинет сформировал Тардье, сосредоточивший в своих руках посты министра внутренних дел и премьер-министра.

Представ перед Палатой депутатов, правительство Тардье призвало французов вступить на путь процветания, что свидетельствовало об отсутствии реализма. Ведь за несколько дней до этого катастрофически упали акции на биржах Уолл-стрита, ознаменовав начало мирового экономического кризиса. Для Франции этот кризис был теперь уже неотвратим, хотя и разразился здесь позднее.

Вместо обещанного процветания Франция вскоре познала трудности, всю тяжесть которых правящие круги пытались возложить на плечи трудящихся масс.

После жестоких репрессий, обрушившихся на нашу партию, руководство партией фактически оказалось в руках группы Барбе — Селора. Живя на нелегальной квартире около Орлеанских ворот, я жаловался на недостаточную занятость, и поэтому меня несколько раз посылали в провинцию для участия в собраниях партийного актива. На собрания я приходил последним, и, по вполне очевидным соображениям безопасности, раньше меня никто не уходил. Борода несколько меняла мою внешность, и я был тогда худощав. Однако, замечая, как на меня порой смотрели на улице и в поезде, я понимал, что это инкогнито весьма относительно.

Я часто писал письма руководству партии, то есть группе Барбе — Селора. Мне казалось, что Селор, отвечавший на эти письма, недоброжелательно встречает мои соображения и критические замечания. В общем, мне представлялось, что меня держат несколько в стороне от дела, когда в конце 1929 г . мне предложили поехать в Испанию в качестве представителя Исполкома Коминтерна при Коммунистической партии Испании. Я сразу же принял это предложение и, не теряя времени, занялся изучением испанского языка, а также истории Испании, так как нужно было познакомиться со страной, куда я собирался ехать.

В начале 1930 г . я покинул Францию, совершил поездку с целью посещения Исполкома Коминтерна и полтора месяца спустя оказался в Брюсселе, откуда и собирался отбыть в Испанию. Разумеется, обычный путешественник должен был бы направиться туда через Францию, но для меня такой путь был бы недостаточно безопасным.

Итак, я решил отправиться сначала в Англию, чтобы сесть в Саутгемптоне на пароход. Имея фальшивый паспорт на имя швейцарского гражданина, я был уверен, что не окажусь в списке «подозрительных» лиц, с которым английские полицейские сверяются, когда какой-либо иностранец приезжает в Англию. Все прошло вполне благополучно. Два дня я провел в Лондоне и с интересом ознакомился с его достопримечательностями. Затем я купил билет на пароход, следовавший из Саутгемптона в Ла-Корунью (Испания).

Высадившись в Ла-Корунье, я оттуда поездом направился в Мадрид.

Последствия мирового экономического кризиса в Испании

В Испании начали сказываться последствия мирового экономического кризиса. Больше всего кризис затронул сельское хозяйство и горнодобывающую промышленность. Финансовое положение обострялось, курс песеты катастрофически падал.

Положение рабочего класса все время ухудшалось, что побуждало рабочих переходить к активным действиям на основе не только экономических, но и политических лозунгов, лозунгов борьбы против монархии.

Решив преодолеть возникшие вследствие этого трудности, правительство создало специальный орган для осуществления провокаций и репрессий против Компартии Испании, многие руководители которой находились в тюрьме. Этот орган поддерживал связи с полицией других стран и именовался «секцией по расследованию коммунистической деятельности». Я прекрасно понимал, что моя песенка спета, если я только попаду в руки испанской полиции, а это значило, что по ночам я не мог спокойно спать.

Компартия Испании в то время была слабой. Между тем антимонархическая деятельность приобретала все более широкий размах; она охватила университеты, не говоря уже о некоторых кафе, где больше занимались политикой, чем пили.

Все более остро вставал вопрос о буржуазно-демократической революции. В ее успехе были заинтересованы различные слои населения: рабочие, крестьяне, городская мелкая буржуазия, прогрессивные круги интеллигенции, национальное движение в Каталонии, Стране Басков и Галисии, а также различные элементы буржуазии.

Компартия справедливо подчеркивала, что руководство рабочего класса и его союз с крестьянством и другими слоями народа обеспечат полную победу буржуазно-демократической революции. К сожалению, ее влияние было ограничено, что не позволяло ей добиться претворения в жизнь этой точки зрения. Рабочий класс в своем большинстве находился под влиянием мелкобуржуазных элементов, которые были в руководстве социалистической партии.

В тот период политические круги соперничали между собой, стремясь сменить у власти монархию. 17 августа 1930 г . республиканские лидеры создали в Сан-Себастьяне «Революционный комитет». Между руководителями социалистической партии разгорелись споры о возможности участия в этом комитете.

Сторонники участия одержали верх. Это означало, что они согласны отдать в руки буржуазии руководство буржуазно-демократической революцией. Аналогичную позицию заняли анархо-синдикалистские лидеры. Один из них в своих писаниях даже признавал необходимым, чтобы «борьбу за свержение режима вели люди порядка, которые в силу своего социального положения и известности пользуются некоторой безнаказанностью».

Однако в авангарде борьбы шел рабочий класс, как об этом .свидетельствовали забастовки, организованные в сентябре в Барселоне, Севилье, Бильбао и Мадриде, а в октябре — в Бильбао и в Галисии. Если с февраля по апрель в забастовочном движении в Испании участвовало 50 тыс. человек, то в сентябре бастовало уже ? 200 тыс. человек, в октябре — 250 тыс., а в ноябре — 600 тыс.

В Мадриде произошло одно событие, которое сильно потрясло людей. Рухнул строящийся дом, и под его развалинами было погребено несколько рабочих. На их похороны собралось большое количество трудящихся. Я тоже был на этих похоронах, хотя и держался несколько в стороне. Была объявлена всеобщая забастовка, и в ней приняли участие все трудящиеся.

Чувствовалось, что подходит конец царствованию испанских Бурбонов. Это воодушевляло противников монархии, которые раньше были более осторожны.

О необходимости свержения монархии говорили все более открыто. 12 декабря 1930 г . капитаны Фермин Галан и Анхел Гарсия Эрнандес, служившие в гарнизоне небольшого городка Хака в отрогах Пиренеев, провозгласили республику. Во главе своих солдат вместе с присоединившимися к ним немногочисленными гражданскими лицами они двинулись на Сарагосу, где ожидалось восстание войск. Но восстания не произошло, и через 48 часов оба капитана были расстреляны, что добавило еще одно злодеяние к длинному списку преступлений монархии.

Кругом говорили о всеобщей забастовке. Коммунисты, поддерживавшие связь с социалистами и республиканцами, были информированы о том, что утром 15 декабря летчики (в их числе фигурировали генерал Кейпо де Льяно, ставший впоследствии ярым франкистом, и майор авиации Район Франко — брат будущего диктатора) взлетят с аэродрома «Куатро Виентос» и подвергнут бомбардировке королевский дворец, подавая тем самым сигнал к свержению монархии.

Рано утром 15 декабря я пришел в окрестности королевского дворца, чтобы присутствовать на обещанном фейерверке. Но ничего не произошло. Забастовка не была объявлена, и в Мадриде сохранялось спокойствие. Однако в различных городах имели место отдельные выступления. Проанализировав события, компартия заявила, что революция не может произойти только в результате действий активного меньшинства или военных, а что для нее необходимо участие широких народных масс.

Коммунисты в этот период возглавили забастовки и массовые революционные выступления, состоявшиеся в Мадриде и различных районах Испании, в частности в Стране Басков и в Андалузии.

Попытка свержения монархии, предпринятая в декабре, закончилась неудачей, но дни королевской власти были сочтены.

В конце декабря я перебрался из Мадрида в Барселону, где партия добивалась восстановления своей руководящей роли в рабочем движении, борясь с троцкистскими элементами, попытавшимися расколоть рабочих и ослабить коммунистическую федерацию Каталонии и Балеарских островов.

В Барселоне я и встретил новый, 1931 год, вспомнив при этом, что уже три года живу в подполье и что нет никаких признаков скорого возврата к легальному положению. Я установил контакт с барселонскими товарищами. Их работа была нелегкой, но сознание неминуемого краха монархии, господствовавшее по всей стране, воодушевляло коммунистов.

Правительство Беренгера прекрасно понимало, что поражение декабрьского движения ни в коей мере не означает укрепления монархии, вызывавшей теперь еще больше гнева и ненависти. Победа испанской монархии была, в общем, Пирровой победой и потому нужно было как-то подкрасить ее обветшавшее здание.

С этой целью Беренгер собирался провести в марте 1931 г . парламентские выборы, надеясь с помощью парламента укрепить монархию. Таким путем правительство рассчитывало сблизиться с выступавшими против диктатуры политическими силами, но этот маневр провалился. Беренгеру не удалось выйти из изоляции, и ему оставалось лишь одно — подать в отставку. 18 января 1931 г . главой правительства стал адмирал Аснар. Он решил провести муниципальные выборы, которые ему казались, очевидно, менее рискованными, чем парламентские выборы.

Я уже не был свидетелем этих событий, так как должен был вернуться во Францию.

Возвращение во Францию

Правительство Тардье пало 4 декабря 1930 г . в своеобразной обстановке, созданной финансовым скандалом. Это была афера Устрика, крупного банкира, возглавлявшего финансовую группу, акции которой на бирже резко упали, что повлекло за собой многочисленные банкротства.

Министр юстиции г-н Рауль Пере, который должен был отдать приказ об аресте Устрика, был ранее его юрисконсультом, а в 1926 г . подписал распоряжение о допуске на биржу во Франции акций «Сниа-Вискоза», теперь тоже обесцененных. Поэтому Пере подал в отставку вместе с двумя заместителями государственных секретарей, которые поддерживали связи с банком Устрика.

На смену правительству матерого антикоммуниста Тардье пришел новый кабинет во главе с сенатором от департамента Сена, который много раз входил в правительства в качестве министра, в политике выступал как очень умеренный радикал, но тем не менее был достаточно чувствителен к новым политическим веяниям, ибо впоследствии оказался в числе тех, кто принял Народный фронт.

Новый премьер-министр Теодор Стег вступил на свой пост 13 декабря и оставался у власти до 22 января 1931 г . Он сознавал, что его кабинет является переходным и создан для того, чтобы правительственное большинство могло оправиться от полученного удара.

После возобновления в январе работы парламента в бюро Палаты депутатов был внесен проект резолюции об отсрочке наказания депутатам, заключенным в тюрьму или находящимся под угрозой ареста. Резолюция была принята Палатой, поскольку правительство этому не противодействовало. Против освобождения депутатов-коммунистов выступал все тот же Мажино. В конечном счете за отсрочку наказания проголосовало 272 депутата, а против — 257. Таким образом, я мог снова перейти на легальное положение.

Сразу же после принятия резолюции был освобожден Марти, отбывавший заключение в Клерво. А я эту новость узнал из барселонских газет. Сообщая об освобождении узника Клерво, они писали, что о Дюкло нет никаких известий.

В Испании я оставаться больше не мог, но не хотел также и уезжать до прибытия замены. Я подождал несколько дней, и наконец прибыл тот, кто должен был меня заменить. Это был швейцарец Эмбер-Дро, ставший впоследствии членом социалистической партии Швейцарии. Теперь мне оставалось лишь одно — вернуться во Францию. Я беспрепятственно перешел каталонскую границу. С этого момента фальшивый паспорт становился ненужным, так как по возвращении в Париж я должен был вновь получить настоящие документы. Среди них было удостоверение члена Палаты депутатов созыва 1928—1932 гг. Ведь я возвращался в Бурбонский дворец, проведя три года на нелегальном положении и будучи переизбран депутатом через четыре месяца после ухода в подполье.

Излишне говорить, как я был счастлив, когда вновь очутился в Париже, вновь увидел своих двух братьев, товарищей по партии, и прежде всего Мориса Тореза, который стал Генеральным секретарем ФКП. Во время пребывания в Испании и поездок в Берлин и Москву я с одобрением и восхищением следил за его мужественной борьбой, направленной на избавление партии от пагубного руководства со стороны группы Барбе — Селора. Чтобы освободиться из заключения, которое он отбывал в Нанси в тюрьме «Карл III», Морис Торез уплатил штраф, проявив ту решительность, которая в скором времени очень пригодилась партии. Большой интерес у меня вызвали частичные выборы, проходившие в Бельвиле в сентябре 1930 г . Кандидатом от партии был выдвинут Морис Торез. В первом туре он собрал 4526 голосов, тогда как кандидат-социалист получил 3673 голоса, а два реакционных кандидата — 3445 голосов. Во втором туре Морис Торез получил 4911 голосов, но, поскольку кандидатуру социалиста поддержало некоторое количество избирателей, ранее голосовавших за реакционеров, этот кандидат собрал 5404 голоса.

После освобождения Марти и моего возвращения к легальной жизни партия организовала в зале Бюлье большой митинг. Тогда я находился еще в Испании и не смог в нем участвовать. Поэтому партия решила, что через несколько дней после приезда я возобновлю свою легальную политическую деятельность, выступив на митинге, проводившемся в театре Бельвиля, на границе между избирательным округом, где потерпел поражение Морис Торез, и тем округом, депутатом от которого был я.

На митинге я выступал вместе с Морисом Торезом. Он приветствовал мое возвращение и остановился в своей речи на политике партии в современной обстановке. Митинг этот запечатлелся в моей памяти, настолько он был волнующим и сердечным. Среди его участников были старики, чье детство проходило в этом районе Парижа во времена Парижской Коммуны, и я чувствовал, что своими аплодисментами они приветствуют верность делу народа. Митинг прошел с огромным успехом. Однако я в течение трех лет не занимался делами своего округа, и один из его муниципальных советников, социалист Левийен, ставший впоследствии петеновцем, назвал меня «призрачным депутатом». Этим он рассчитывал повлиять на свой манер на предстоящие в следующем году выборы. В партийной организации района, включавшего и мой округ, сложилось тяжелое положение. Из-за сектантских методов руководства от активной деятельности были отстранены члены партии, которые в иной обстановке могли бы принести большую пользу. Трудности испытывал также кооператив «Бельвильуаз», что вызывало среди кооператоров обоснованное беспокойство за будущее кооператива. При этом кооператоры-социалисты не только не содействовали работе коммунистов — руководителей «Бельвильуаз», а, наоборот, затрудняли ее.

Таким образом, от меня требовались серьезные усилия для исправления положения в XX округе. Передо мной стояли и другие задачи, поскольку я был членом Центрального Комитета партии. Рабочий класс проявлял все большее недовольство в связи с наступлением буржуазии на его жизненный уровень. Учитывая этот факт, Центральный Комитет партии в январе 1931 г . рассмотрел вопрос о деятельности коммунистов в массах, особенно в профсоюзах. ЦК подчеркнул, что эта деятельность должна проходить под знаком пролетарского единства — важнейшего чаяния рабочего класса, на котором спекулируют некоторые реформистские руководители, надеясь таким образом сохранить раскол.

27 января 1931 г . Пьер Лаваль сформировал свой первый кабинет. В правительство в качестве министра финансов вошел П. Э. Фланден. В марте он был подвергнут резкой критике за попытку предоставить льготы авиапочтовой компании, адвокатом которой он раньше был. В состав кабинета вошли также Мажино, Тардье, Поль Рейно и Андре Франсуа-Понсе. При этом правительстве была организована знаменитая колониальная выставка, очевидно, с целью демонстраций незыблемости французской колониальной империи. Ведь воистину правители порой считают вечным тo, что является всего лишь преходящим.

В Париже социалисты и радикалы ладили между собой, и их политические позиции были довольно близки. Иначе дело обстояло в Лионе, где положение характеризовалось ростом влияния социалистов и падением престижа радикалов. Здесь Эррио ушел в отставку с постов мэра и муниципального советника, а затем добился своего переизбрания, организовав яростную кампанию против социалистов, прозванных им «революционерами в заячьей шкуре».

Начавшийся в 1929 г . в США экономический кризис теперь распространился и на Европу. 25 февраля 1931 г . был организован международный день борьбы с безработицей. Рабочий класс продемонстрировал свою волю к борьбе с последствиями кризиса.

Направленная в меня пуля убивает другого коммуниста

22 февраля 1931 г . в Марселе, когда я должен был выступать против Венсана Ориоля в зале Прадо перед аудиторией, состоявшей наполовину из социалистов и наполовину из коммунистов, гангстер, по имени Ренуччи, несколько раз выстрелил в меня из револьвера. Предназначенные мне пули попали в честного труженика Карини. Его раны оказались смертельными.

В этой связи я выступил 6 марта с интерпелляцией в Палате депутатов. Тогда премьер-министром и министром внутренних дел был Лаваль.

В своем выступлении я заявил:

«Я требую немедленного обсуждения моей интерпелляции ввиду серьезности фактов, которые ее мотивировали.

22 февраля этого года в Марселе 10-я секция социалистической партии организовала собрание. Коммунистическая партия поручила мне выступить на нем. Я явился на это собрание.

Во время митинга произошло несколько мелких инцидентов, были произнесены резкие слова, а затем, когда в зале завязалась драка, были произведены выстрелы из револьвера.

Был смертельно ранен один из моих товарищей, член коммунистической партии, тов. Карини, память которого я хочу здесь почтить.

Еще один человек, находившийся рядом с ним, был легко ранен в ногу.

Во время стычки на убийцу указали рабочие, видевшие, как он совершил свое злодеяние.

К этому я должен добавить: мы располагаем достоверными свидетельствами о том, что человек, убивший Карини, перед тем как выйти из зала, заменил оружие, которым было совершено убийство, револьвером с полной обоймой.

Когда зал опустел и люди были уже во дворе, Ренуччи — убийца Карини, увидев, что группы рабочих обвиняют в преступлении именно его, собрался снова стрелять. В этот момент с револьвером в руке он был арестован полицейскими.

И знаете, господа, что потом произошло? Спустя два часа Ренуччи был на свободе. Если бы полицейские задержали с револьвером в руке рабочего-коммуниста, то его не только не освободили бы через два часа, а посадили бы немедленно в тюрьму и он пробыл бы там по меньшей мере два или три месяца.

Почему был освобожден Ренуччи? В этом весь вопрос. По чьему ходатайству его выпустили?

Прежде всего я должен отметить, что Ренуччи является членом банды, прозванной в Марселе «бандой молота» и возглавляемой Лека — социалистом, советником одного из округов Марселя, действующим с ведома и под руководством г-на Рувье — генерального советника-социалиста...

Я спрашиваю у г-на министра внутренних дел, начальника французской полиции, как могло произойти, что один из его подчиненных, главный комиссар Марселя, кажется, г-н Буарон, приказал после ходатайства г-на Рувье освободить Ренуччи?..»

В то время в Марселе существовали достойные сожаления и опасные связи между политическими деятелями и некоторыми бандами, что я и старался показать в своем выступлении.

Ответ Лаваля был очень прост. Он заявил:

«Ну что же! Из этих прений, господа, вы сделали вывод еще несколько дней тому назад, когда, обсуждая бюджет министерства внутренних дел, увеличили в той мере, в какой это было целесообразно, средства, отпускаемые на полицию Марселя». (Улыбки в зале.)

Я терплю поражение от Деа

Приближались парламентские выборы. Они должны были состояться 1 и 8 мая 1932 г . Я знал, что предвыборная борьба будет для меня нелегкой, так как я в течение трех лет был лишен возможности выполнять свои депутатские обязанности. Я также понимал, что определенные круги постараются отплатить мне за ту победу, которую я одержал в 1928 г . над Леоном Блюмом.

Социалист Левийен — муниципальный советник от района Шаронн, одного из двух районов моего избирательного округа — походил на гангстера и был способен на все, как это показал впоследствии его переход к петеновцам. В распоряжении Левийена находилась полиция округа, и его отношения с полицейскими напоминали отношения между коллегами.

Кроме того, Левийен был другом префекта полиции Кьяппа и под его покровительством выполнял в известной степени функции официозного руководителя полиции округа, подкрепляя ее группами своих молодчиков, которым все было дозволено. Наших расклейщиков плакатов систематически арестовывали и целыми часами держали в полицейском участке, так как Левийен стремился терроризировать жителей округа.

Моим противником был кандидат социалистической партии Марсель Деа — депутат от департамента Марна в 1926—1928 гг. В то время в социалистической партии на него возлагали большие надежды. Но в следующем году он под влиянием идеологии гитлеризма вышел из партии и создал свою «социалистическую партию Франции». Это предопределило его дальнейшую судьбу: в мрачный период гитлеровской оккупации он стал одним из доверенных лиц нацистов.

В конце концов на склоне жизни, полной преступлений и предательств, Деа нашел убежище в Италии, где его приютили монахи, и обратился к религии, рассчитывая, очевидно, на получение пропуска в рай. Жалкий конец жалкого человека, столь же честолюбивого, сколь и бесчестного.

Я вел решительную кампанию против этого субъекта, опираясь на действенную помощь партийных активистов XX округа, проявлявших исключительную самоотверженность. Злобные нападки и недобросовестность моего противника оборачивались в результате против него самого. Интеллигентностью он не блистал, представая как сообщник Левийена, за которым утвердилась репутация налетчика.

В конечном счете результаты первого тура выборов оказались хорошими. Я собрал наибольшее число голосов. Разумеется, во втором туре Деа мог получить поддержку части избирателей, голосовавших в первом туре за реакционных кандидатов. Но пока ничего не было потеряно, и я мог еще победить.

Однако события совершенно изменили положение. В пятницу 6 мая, во второй половине дня, был убит президент Поль Думер. Это произошло во время посещения им книжного базара, организованного ассоциацией писателей — бывших участников войны. Убийцу звали Горгулов. Впоследствии стало известно, что это был русский белогвардеец, но в тот момент развернулась антикоммунистическая кампания, кампания неожиданная, яростная и ни на чем не основанная.

Когда мне сообщили об убийстве президента республики, я находился в «Салоне предусмотрительных» на улице Пиренеев, где должен был провести собрание для торговцев. Я сразу же понял, какую выгоду наши противники постараются извлечь из этого события.

Через два часа на стенах домов в XX округе появились афиши, возвещавшие, что коммунисты, дескать, причастны к убийству, а Горгулов является советским агентом, хотя эти обвинения не могли быть подкреплены никакими доказательствами.

В моем избирательном округе Деа, любивший говорить о своей объективности, печатал листовки и плакаты, которые представляли меня неосведомленным людям как сообщника Горгулова и в какой-то степени соучастника убийства Думера. Это была гнусная ложь, но ведь антикоммунистические кампании часто являли собой образцы такой лжи. Мы разоблачали антикоммунистическую провокацию, но в эти трудные часы я осознал, насколько справедлива знаменитая поговорка, гласящая: «Клевещите, клевещите,— что-нибудь да останется».

Во втором туре выборов будущий предатель Деа нанес мне поражение, правда при незначительном перевесе голосов. Марсель Кашен в XVIII округе потерпел поражение от ренегата Луи Селье. Не прошел в депутаты и Марти.

Боевые настроения трудящихся масс предопределили поражение партий «национального единения», которые получили 3 880 717 голосов против 4 895 023 голосов, собранных левыми партиями. Но сдвигом влево воспользовались только радикалы и социалисты, ибо компартия, получившая 784 844 голоса, потеряла по сравнению с предыдущими выборами 240 тыс. избирателей.

Хотя я потерпел поражение, я все же участвовал 20 мая в выборах президента республики, так как новая Палата депутатов начинала функционировать лишь с 1 июня. Я еще раз голосовал за Марселя Кашена, но большинство голосов собрал г-н Альбер Лебрен, который и стал президентом республики.

На заседаниях, состоявшихся 5 — 7 июня, Центральный Комитет партии проанализировал результаты выборов. Он подчеркнул, что большое влияние на них оказала провокация, которую между двумя турами голосования организовало правительство Тардье, возложив на коммунистов ответственность за убийство президента. В действительности же оно было делом рук антисоветских группировок, чья деятельность поощрялась официальными кругами.

После одной из дискуссий в Секретариате партии я поехал в Омон (около Санлиса) к Анри Барбюсу, который в 1925 г . любезно согласился написать предисловие к одной из моих брошюр. Я сказал ему, что в связи с покушением Горгулова было бы целесообразно опубликовать нечто подобное знаменитому письму «Я обвиняю», написанному Эмилем Золя во время дела Дрейфуса.

Эта идея воодушевила Анри Барбюса, но для подготовки материала, разоблачающего правительство, нужно было еще собрать необходимые данные. Мы уже располагали некоторыми сведениями, показывавшими провокационный характер антикоммунистической кампании, организованной в связи с делом Горгулова. Позднее от товарищей из Компартии Германии мы получили другие документы, что и позволило Анри Барбюсу написать свою статью «Я обвиняю».

После моего поражения на выборах меня могли арестовать. Это могло произойти начиная с 1 июня, то есть по истечении срока полномочий Палаты депутатов, членом которой я был. Однако я стремился избежать ареста.

Итак, я принял меры предосторожности и снова ушел в подполье, поскольку не знал, какие шаги предпримет новое правительство, сформированное Эдуардом Эррио.

В условиях подполья мне трудно было выполнять свои обязанности руководящего деятеля Французской коммунистической партии, и, поскольку определить сроки моего возвращения к легальной жизни представлялось невозможным, было решено, что я поеду в Москву, куда я и отправился опять нелегальными путями.

По дороге в Москву я остановился в Берлине и из французской печати узнал, что против меня выдвинуто обвинение в причастности к делу «Фантомаса», к которому я не имел никакого отношения. В этом, очевидно, вновь проявилась та ненависть, которую питали ко мне определенные официальные круги. Однако дело это провалилось, и клеветники вынуждены были замолчать.

В Москве я пробыл недолго. Секретариат Исполкома Коминтерна рассмотрел вместе со мною возможные условия моей деятельности с учетом моего нелегального положения и решил направить меня в Берлин. Здесь я должен был работать вместе с Георгием Димитровым в качестве члена Западноевропейского бюро Исполкома Коминтерна.

Инициатором этого назначения был тов. Мануильский, вызывавший у меня большое восхищение и симпатию. Это был пламенный борец, который прекрасно понимал психологию французов, говорил по-французски, хорошо знал особенности Франции, где жил до Октябрьской революции 1917 г . Мануильский убедил меня в необходимости отъезда в Берлин.

В Коминтерне я познакомился со многими деятелями. Среди них были: Бела Кун, массивный и методичный, всегда готовый что-либо объяснить и обладавший педагогической жилкой; Пятницкий, человек внешне суровый, но который способен был проявить любезность, понимание, равно как и твердость; Степанов, превосходно знавший положение во Франции. Чувство дружбы я питал к Мануильскому, впоследствии ставшему министром иностранных дел Украинской Советской Социалистической Республики. Здесь я неоднократно встречался с товарищами Лозовским, который был тогда Генеральным секретарем Красного Интернационала профсоюзов, Вильгельмом Пиком, Кодовилья (из Компартии Аргентины), а также с итальянскими товарищами — Эрколи (Пальмиро Тольятти), Гарланди и другими.

В берлинском подполье вместе с Георгием Димитровым

Итак, я снова приехал в Берлин, где меня ожидала работа вместе с Георгием Димитровым. В Москве я с ним уже встречался, и мне была известна его довольно беспокойная жизнь борца-коммуниста.

Нужно было подыскать жилье. В то время многие мелкие буржуа, жившие в слишком больших — бывших уже не по средствам — квартирах, сдавали комнаты, чтобы увеличить свои доходы.

Из какой-то берлинской газеты я списал один такой адрес и отправился на Байришенплац, где и снял комнату. А так как немцы, особенно мелкие буржуа, питают большое уважение к ученым и прочим титулам, престарелая дама — моя квартирная хозяйка — немедленно присвоила мне звание доктора. Я, разумеется, не стал ее разубеждать.

И с тех пор, встречаясь со мною, она всякий раз почтительно именовала меня «Негг Doktor»*. Однажды ночью в доме кто-то заболел, и хозяйка пришла за мной, чтобы я, как доктор, осмотрел больного.

* Г-н доктор (нем.).— Прим. перев.

Я, конечно, не мог играть в доктора медицины и вышел из положения, объяснив, что являюсь доктором философии, а это не давало мне достаточной квалификации для лечения больных.

1932 год в Германии был годом широкой политической деятельности Гитлера. В стране то и дело происходили выборы, что свидетельствовало о неустойчивости правительства.

Гитлер получал субсидии от рурских магнатов и других крупных капиталистов Германии и стремился уничтожить рабочее движение, и в первую очередь коммунистическую партию. Именно этого ждали от Гитлера его хозяева. Пытаясь увлечь за собой часть рабочего класса, он назвал свою партию «национал-социалистской рабочей партией Германии» и прибег к разнузданной националистической и социальной демагогии.

Гитлер обвинял социал-демократическую партию в том, что она ничего не сделала для рабочего класса и находится на содержании у «еврейских капиталистов». Одновременно он развернул яростную кампанию оскорблений и клеветы против коммунистов, называя их «юдео-большевиками».

С помощью антисемитизма, направленного также и против рабочего движения, Гитлер пытался изобразить себя врагом капиталистов, которым он на самом деле служил. Использование подобных пропагандистских лозунгов придавало глубокий смысл высказыванию старого немецкого социалиста Августа Бебеля: «Антисемитизм — это социализм глупцов».

Гитлеровцы одновременно учли тот факт, что десятилетия социал-демократической и коммунистической пропаганды повлияли на сознание немецких трудящихся, и использовали для своего флага старые цвета Германской империи, от которых отказалась Веймарская республика. Они подобрали определенное соотношение этих цветов, стремясь создать впечатление, будто гитлеровское знамя является красным знаменем рабочего класса. На красного цвета знамени был изображен небольшой белый круг посредине и черная свастика на этом белом фоне.

Я решил на месте познакомиться с пропагандистскими методами гитлеровцев и с одним немецким товарищем отправился в «Спортпаласт» на митинг нацистской партии, где выступили Геббельс и Гитлер. Я своими глазами увидел, как будоражили наэлектризованную аудиторию некоторые аргументы ораторов, говоривших о том, что с помощью силы положение можно изменить к лучшему. Это оказывало известное воздействие в стране, где миллионы людей не имели работы.

Осуждение Версальского договора, разжигание шовинистических настроений, назойливые разглагольствования о «предательстве» социал-демократов, коммунистов и всех демократов, которое, по утверждению нацистов, привело Германию к поражению в первой мировой войне,— все это создавало обстановку реванша и исступленного шовинизма, находившую свое отражение в пресловутом лозунге: «Deutschland, erwache!» («Проснись, Германия!»).

Это провоцирование шовинистических чувств гитлеровские пропагандисты стремились соединить с социальной демагогией. На этом митинге Геббельс, а затем и Гитлер разглагольствовали о немцах как о «пролетарской нации», противопоставляя их «плутократическим нациям». Так, классовое понятие «пролетариат» лишалось своего подлинного смысла и использовалось для прикрытия политики империалистической экспансии, лежавшей в основе гитлеровских планов. Нацисты оглупляли слушателей, играя на националистических чувствах, лишали их способности правильно судить о вещах. В результате к этой «пролетарской нации» причислялись также Крупп, Тиссен и К°, затушевывалось понятие классовой борьбы между эксплуатируемыми трудящимися Германии и их эксплуататорами.

Кроме того, радужная перспектива расширения и процветания Германии, которую рисовали в своих речах гитлеровцы, представлялась слушателям в виде личного участия в этом обогащении и дележе добычи. В общем, это была проповедь гангстеризма в масштабе целой страны, но она захватила аудиторию. Я никогда не забуду чувства тревоги за будущее, которое я вынес с этого митинга, отмеченного военизированным шествием и почти религиозным ритуалом.

Я работал вместе с Георгием Димитровым и стал его другом. По нашему общему мнению, будущее было чревато опасностями из-за тех событий, которые происходили в Германии.

Западноевропейское бюро ИККИ работало в Берлине в подполье, и его главный руководитель Георгий Димитров жил в германской столице, разумеется, на нелегальном положении. Мы звали его Гельмутом. Я тоже находился в подполье и носил имя Лауэра.

Западноевропейское бюро Исполкома Коминтерна должно было оказывать помощь партиям, которые по тем или иным вопросам обращались к нему за советом. Однако на такие крупные партии, как КПГ и ФКП, деятельность бюро не распространялась.

В наших дискуссиях много времени, естественно, занимали события в Германии, где положение резко ухудшалось в результате быстрого усиления нацизма. Мы находились в Берлине, когда 20 июля 1932 г . произошел государственный переворот. По приказу канцлера фон Папена были смещены и арестованы министры социал-демократического правительства Пруссии во главе с Отто Брауном.

Таким путем фон Папен, сыгравший впоследствии важную роль в приходе к власти Гитлера, ликвидировал некоторые препятствия, которые мешали его политике. Действительно, трудности, возникшие из-за существования в Берлине социал-демократического правительства Пруссии, были устранены, и фон Папен в какой-то степени приступил к осуществлению политики централизации, продолженной и усиленной Гитлером сразу же после вступления его на пост рейхсканцлера.

Переворот 20 июля был началом операции, направленной на скорейшее установление в Германии гитлеровского господства. 31 июля должны были состояться выборы в рейхстаг, и государственный переворот произошел, таким образом, в разгар избирательной кампании.

Фон Папен знал, что своей политикой подавления рабочих демонстраций социал-демократическое правительство Пруссии вызвало к себе ненависть трудящихся масс. Он знал также, что его действия не вызовут никакого отпора со стороны социал-демократической партии.

Действительно, министр-президент Пруссии Отто Браун и его коллеги по правительству позволили себя арестовать, ничего не сделав для защиты власти, полученной в результате выборов. А когда министры подчиняются одному лейтенанту и 12 солдатам, пришедшим их арестовать, трудно призывать народ мобилизовать свои силы и выступить в их защиту.

Как же дошли до такого положения? 13 марта 1932 г . состоялись выборы президента. Старый фельдмаршал Гинденбург, консерватор и монархист, чью кандидатуру поддержали католическая партия центра канцлера Брюнинга и остатки буржуазных либеральных партий, а также социал-демократическая партия, получил 18651697 голосов (49,6%), в то время как Гитлер собрал 11 339 446 голосов (39,1%), а Председатель КПГ тов. Эрнст Тельман - 4 983 341 голос (13,2%). 2447729 голосов (6,8%) получил националист Дустерберг, призвавший во втором туре голосовать за Гитлера.

10 апреля Гинденбург, избранный 53% голосов (36,8% собрал Гитлер и 10,2% — Тельман), решил избавиться от Брюнинга и назначил с 1 июня рейхсканцлером фон Папена.

Фон Папен был деятелем без политического прошлого; он входил в партию Брюнинга, из которой был исключен сразу же после своего назначения рейхсканцлером. Он создал надпартийное правительство, прозванное «кабинетом баронов».

Фон Папен прежде всего выполнил обещание, которое дал Гитлеру его министр обороны фон Шлейхер: 4 июня он распустил рейхстаг.

Вскоре после этого, 15 июня, фон Папен снял запрет с деятельности гитлеровских штурмовых отрядов, и нацистские банды сразу же стали совершать многочисленные акты насилия и провокации. До 20 июня только в Пруссии произошла 461 уличная схватка, в результате чего 82 человека были убиты, а 400 серьезно ранены.

В рабочем предместье Гамбурга Алтоне 18 человек были убиты на улице во время нацистской демонстрации, проходившей под охраной полиции. От фашистских насилий погибли десятки людей, многие другие получили ранения.

Под эгидой «кабинета баронов» нацисты все чаще и чаще предпринимали провокации, а полиция безжалостно стреляла в трудящихся, пытавшихся защитить себя от гитлеровских головорезов.

И вот под предлогом поддержания порядка, используя тот факт, что социал-демократическое правительство Пруссии оказалось неспособным его обеспечить в Алтоне, фон Папен распустил это правительство и назначил самого себя имперским комиссаром в Пруссии.

Это был настоящий государственный переворот, который подвергал испытанию рабочие и антигитлеровские силы. Каждый чувствовал, что независимо от личных расчетов фон Папена он своей политикой прокладывал путь к власти Гитлеру. И многие рабочие вспоминали о той мощной забастовке, которая привела к провалу путча Каппа — Лютвица в 1920 г .

Действительно, вскоре после подписания Версальского договора, в марте 1920 г ., Капп и генерал фон Лютвиц предприняли попытку государственного переворота, направленную против социал-демократического правительства. Капп назначил генерала фон Лютвица министром рейхсвера и главнокомандующим, ввел чрезвычайное положение, закрыл университет и запретил газеты. В ответ на государственный переворот была объявлена забастовка, которая быстро приняла необычайно широкие масштабы.

14 марта в 17 часов стачка стала всеобщей и охватила всю Германию. Прекратилась всякая деятельность, встали поезда и трамваи. Прервалось снабжение, не действовали общественные службы. Не было ни газа, ни электричества.

16 марта забастовка все еще продолжалась, и Капп сталкивался с непреодолимыми трудностями. Войска, на которые он рассчитывал, начали бунтовать, и на следующий день, отказавшись от своих планов установления диктатуры, Капп бежал к границе. Этот простой перечень фактов помогает понять, почему рабочие часто вспоминали эту победоносную забастовку, когда 20 июля фон Папен организовал свой переворот.

20 июля берлинские дневные газеты сообщили о роспуске социал-демократического правительства Пруссии. Прочитав сообщение об этом событии, происшедшем утром, я пошел к Георгию Димитрову в Байернхоф. Это была пивная около Потсдамерплац, где Георгий Димитров устраивал некоторые свои нелегальные встречи. После прихода к власти Гитлера официант этой пивной выдал полиции Георгия Димитрова, которого он видел несколько раз и иностранный акцент которого привлек его внимание.

Излишне говорить, что, анализируя создавшуюся в результате папеновского переворота обстановку, Димитров и я предвидели серьезную опасность. Не теряя времени на дискуссию, мы расстались. Георгий Димитров назначил мне свидание в доме друзей, где мы должны были встретиться с Эрнстом Тельманом.

Это тайное свидание с Председателем Коммунистической партии Германии нужно было тщательно подготовить, так как тов. Тельман был широко известен. Его лицо знали по всей Германии благодаря фотографиям, которые были расклеены на стенах во время выборов президента. Если Георгий Димитров и я могли пройти незамеченными (в Берлине нас не знали), то в отношении Тельмана необходимо было принять серьезные меры предосторожности. Только так его можно было провести в дом, где намечалась наша встреча.

Я вновь мысленно вижу всех нас троих, словно это было вчера. Димитрова с проницательными и блестящими глазами, который говорил Тельману о своем беспокойстве в связи с операцией фон Папена. И Тельмана, задумчивого, озабоченного, который слушал объяснения Димитрова и время от времени кивком головы выражал согласие с его опасениями.

С чувством волнения вспоминаю я этих двух ушедших из жизни коммунистов, вновь вижу их на этой встрече 20 июля 1932 г . Мы были единодушны в оценке происшедших событий, считая, что они подготавливают приход к власти Гитлера, и мы, естественно, вспоминали тот исторический прецедент, каким являлась всеобщая забастовка 1920 г ., сорвавшая путч Каппа — Лютвица.

Мне и сейчас еще слышится, как Георгий Димитров спрашивает у Эрнста Тельмана о возможности проведения забастовки против правительства фон Папена и как Эрнст Тельман объясняет, почему трудно, быть может, даже невозможно организовать такую забастовку.

Действительно, в 1920 г . лозунг всеобщей забастовки против путча Каппа — Лютвица выдвинули социал-демократы, находившиеся у власти. Но фон Папена канцлером назначил Гинденбург, чья кандидатура в президенты была поддержана социал-демократами, и в ответ на действия фон Папена руководители социал-демократической партии, относившиеся враждебно к единству действий, ограничивались призывом к немецким трудящимся голосовать на выборах 31 июля за социал-демократических кандидатов.

В тех условиях, когда социал-демократы высказывались против забастовки, а позиции компартии в профсоюзах были довольно слабыми и ее организаций на предприятиях было сравнительно мало (многие коммунисты являлись безработными), КПГ не могла в одиночку выдвинуть лозунг забастовки, так как трудящиеся массы ее не поддержали бы.

Выборы 31 июля характеризовались победой нацистской партии. Хотя она и не получила большинства, число ее депутатских мандатов значительно увеличилось. Это означало, что для рабочего класса наступят скоро чрезвычайно трудные времена.

В сентябре 1932 г . я приехал в Москву на XII пленум Исполкома Коминтерна и встретился здесь с Морисом Торезом, Жаком Дорио, Гастоном Монмуссо, Пьером Семаром, а также с Тельманом, Димитровым и другими.

В центре дискуссии находилось усиление опасности войны и фашистской угрозы, которое, увы, было налицо, как вскоре показали события в Германии.

Во время пленума Исполкома Дорио, которого, очевидно, торопили его вдохновители, невольно выдал свои намерения: он хотел взять в свои руки руководство партийной организацией Парижского района, а затем, использовав это в качестве рычага, захватить руководство партией.

Но поскольку Парижский район был разделен на несколько частей, опорным пунктом его деятельности стала в силу ряда обстоятельств лишь северопарижская федерация, которая к тому же была самой маленькой.

Мы все лучше разбирались в поведении этого субъекта. Хозяева из полиции, очевидно, попрекали его тем, что он до сих пор не захватил руководство партией, и Дорио стремился ускорить темпы. Однако некоторые товарищи, в том числе и я, были твердо намерены не допустить этого.

Амстердамский конгресс

Находясь в Берлине, я внимательно следил за событиями во Франции, и в частности за подготовкой к международному антивоенному конгрессу, который проходил в Амстердаме 27— 29 августа 1932 г . с участием представителей 38 национальностей.

Инициаторами конгресса были Анри Барбюс и Ромен Роллан, выдвинувшие 22 мая предложение о его созыве. Конгресс должен был сплотить всех противников подготовки новой империалистической войны, независимо от мотивов, которыми они руководствовались.

Во Франции конгресс встретил широкий отклик. Его поддержали не только отдельные социалисты, но и федерации социалистической партии (в департаментах Кот-дю-Нор, Арьеж, Ланды) и 141 секция этой партии.

Между тем правительство Эррио столкнулось с серьезными финансовыми трудностями. В декабре встал вопрос об уплате долгов Соединенным Штатам. Общественность была тем более настроена против этого, что Германия фактически избавилась от дальнейшей уплаты репараций. Но Эррио в вопросе о долгах готов был поставить на карту существование своего правительства, и в конечном счете оно ушло в отставку.

В декабре я уехал в Москву, а Георгий Димитров остался в Берлине, где я с ним снова встретился в январе 1933 г . по пути в Париж. Дело в том, что до своей отставки 14 декабря 1932 г . правительство Эррио провело в парламенте закон об амнистии. Этот закон аннулировал все вынесенные мне наказания, избавляя меня от 40 лет тюрьмы, в том числе от 30-летнего срока заключения, который я получил в один день. Таким образом, мне можно было вернуться во Францию, что я и сделал в начале 1933 г ., незадолго до прихода к власти Гитлера.

Итак, я покончил с нелегальным существованием, которое было полно неожиданностей, неимоверных трудностей и не позволяло обзавестись семьей.

Из-за своего положения я не считал себя вправе жениться, связывать со своей переменчивой судьбой судьбу жены. Очень часто я думал о своей бедной матери. Живя в нашей пиренейской деревушке, она верила в мою звезду и неизменно говорила: «Нет новостей — значит хорошие новости». Действительно, за все время подпольной жизни у меня не было возможности послать ей весточку. Но она полагала, что если бы со мной что-нибудь случилось, газеты написали бы об этом. А читая «Юманите» и не находя таких сообщений, она знала, что со мной ничего не случилось.

Для меня наступила иная жизнь. Я начал свою новую деятельность в тот момент, когда во Франции сложилось тяжелое экономическое и социальное положение.

В самом деле, в стране на 4 февраля 1933 г . насчитывалось 326 340 безработных. Экономический кризис принес бедствия не только рабочим, но и крестьянам.

Торговый баланс был дефицитным. Население страдало от тяжелых налогов. Это привело к демонстрациям, которые организовало реакционное объединение налогоплательщиков.

Приход к власти Гитлера

30 января 1933 г . избранник социал-демократии Гинденбург призвал к власти Гитлера. Менее чем через месяц, 27 февраля, Геринг организовал поджог рейхстага, приписав его коммунистам.

9 марта был арестован Димитров. Это произошло в пивной около Потсдамерплац в Берлине, где я с ним неоднократно встречался. Одновременно полиция арестовала Попова и Танева. Арест Димитрова меня, естественно, глубоко опечалил.

Наша партия понимала, что без осуществления необходимых мер события, происшедшие в Германии, могут повториться в других странах. Перед лицом этой растущей угрозы партия должна была подготовиться к выполнению новых задач. Важнейшее значение в этой связи приобретала борьба с сектантством. Необходимо было продолжать кампанию, начатую Морисом Торезом. Включившись в эту политическую борьбу, я еще сразу же после выборов в Германии, состоявшихся 6 ноября 1932 г ., написал статью «Ликвидируем сектантство». В ней говорилось:

«Карикатура на тактику «класс против класса», фактический отказ от тактики единого фронта и пустопорожние фразы вместо организации борьбы за частичные требования совместно с рабочими — социал-демократами и реформистами, бюрократизм, приказы, механическое копирование правящей партии ВКП(б) без малейшей попытки учета стадии развития нашей партии и использования в конкретных условиях Франции дооктябрьского опыта большевистской партии — во всем этом проявился сектантский дух группы Барбе — Селора»*.

* Cahiers du Bolchevisme, 15.XI.1932.

Необходимо было преодолеть сектантские и оппортунистиче­ские концепции, которые группа Барбе — Селора распространяла в партии, и вовлечь всю партию в широкую массовую работу, которая сделала бы ее более боеспособной для победоносной борьбы с растущей угрозой фашизма. Ведь, по нашему мнению, неудача Гитлера на ноябрьских выборах 1932 г. не только не отдаляла фашистскую опасность, но, наоборот, могла ее приблизить.