Г.В.Плеханов
ЦЕНТРАЛИЗМ ИЛИ БОНАПАРТИЗМ?
(
Новая попытка образумить лягушек, просящих себе царя
)
Э, что тут за резкости?! Разве можно быть спокойным,
когда говорит не язык, а душа человека? Нельзя!
У всякого человека есть такое место,
до которого ему больно дотрагиваться.
Нахман в «Евреях» г. Чирикова.
Читатель помнит, конечно, с каким юмором описывает А. И. Герцен в «Былом и Думах» то увлечение философскими вопросами, которое господствовало в среде нашей передовой московской молодежи тридцатых годов.
«Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении «перехватывающего духа», принимали за обиды мнения об «абсолютной личности и ее по — себе — бытии». Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней».
Вся жизнь, даже в ничтожнейших своих мелочах, рассматривалась сквозь философские очки. «Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтобы отдаться пантеистическому чувству своего единства с космосом; и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении. Самая слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему порядку, к «гемюту» или к «трагическому в сердце». То же и в искусстве... Философия музыки была на первом плане» и т. д.
Нечто подобное этому увлечению замечается теперь в нашей партии, выражающей передовые стремления нашего времени.
Правда, предмет увлечения теперь совсем другой, от философии далекий. Наша революционная социал-демократия увлекается теперь организационными вопросами. Но теперешнее увлечение так же страстно, как и тогдашнее; как тогда зачитывались философскими статьями и брошюрами, так теперь жадно глотают брошюры и статьи, толкующие об организации. Как тогда друзья расходились между собою, не согласившись в определении какого-нибудь философского понятия, так теперь близкие товарищи отдаляются друг от друга и даже проникаются взаимным недоброжелательством, не сумев столковаться насчет формулировки того или другого параграфа устава.
И как тогда, так и теперь, наше увлечение, при всей его исторической важности, не лишено некоторого оттенка чудаковатости.
Если тогда самые естественные впечатления лишались всякой естественности, потому что на них смотрели через очки философии, то теперь самый простой вопрос революционной практики приобретает подчас забавно-схоластический характер благодаря тому, что его непременно стараются уложить в модную организационную схему. Видно, нам не суждено обходиться без смешных крайностей: «так печет русская печь»,— говорил Погодин. Но крайности крайностям рознь. Те чудачества, до которых доходили молодые московские гегельянцы, лишь в самых исключительных случаях могли иметь вредные практические последствия. Это были чудачества добродушные по преимуществу. Поэтому и взаимные ссоры московских философов были непродолжительны: люди расходились на недели, как свидетельствует А. И. Герцен.
А наши взаимные ссоры из-за организационных вопросов, во-первых, длятся несравненно больше; во-вторых, благодаря ограниченности и неразумному усердию некоторых из наших «практиков», они грозят принести нашей партии очень большой, может быть непоправимый, вред: они могут, пожалуй, даже привести к расколу. Вот почему они не всегда просто смешны; порой они гораздо более возмутительны, чем забавны. Пусть же не удивляется читатель, если я иногда буду говорить о них резко. Нахман прав: «Разве можно быть спокойным, когда говорит не язык, а душа человека?» Некрасов выразил ту же мысль прекрасными словами:
Кто живет без печали и гнева,
Тот не любит отчизны своей...
К стыду нашему надо сознаться, что вредных чудачеств замечается у нас в последнее время таки многонько. Мне, вероятно, довольно часто придется возвращаться к ним. Но теперь я буду иметь в виду исключительно те непростительные чудачества, которыми, можно сказать, обессмертили себя «представители» уфимского, средне-уральского и пермского комитетов. Я уже обещал им обстоятельно побеседовать с ними и теперь спешу исполнить свое обещание.
Эти интересные «представители» никак не могут допустить, что одно и то же лицо могло, не противореча самому себе, написать статью «Красный съезд в красной стране» и статью «Чего не делать». Это кажется им совершенно невероятным, и, узнав, что вторая из этих статей принадлежит мне, они первую приписали Ленину. Они говорят с большим пафосом: «Еще не высохли чернила, которыми Ленин писал и учил о том, какой вред приносят партии ее внутренние враги — ревизионисты, оппортунисты и экономисты, как пошли в «Искре» писать о тактичности, мягкости, миролюбии, снисходительности по отношению к этим внутренним врагам».
В № 63 «Искры» я уже довел до сведения «представителей», что статья «Красный съезд» написана не ленинскими, а моими собственными «чернилами». Теперь я постараюсь выяснить им логичность того, что показалось им до крайности нелогичным.
«В передовой статье «Красный съезд в красной стране», — говорят они,— между прочим, указывается на вред, причиняемый социал-демократической партии Германии не только ревизионизмом, но и ревизионистами, приветствуется резолюция второго берлинского округа, настаивающая на исключении Бернштейна, Гере и Брауна из партии, указывается на то, что ревизионист Бернштейн, остающийся в рядах партии, наделает ей еще много хлопот... В этой статье с сожалением указывается на принятие Международным социалистическим конгрессом в Париже «каучуковой резолюции» Каутского, церемонно относящейся к ревизионистам и ревизионизму».
Все это так: тут мои взгляды переданы верно, хотя говорится о них тем странным языком, каким пишутся у нас обвинительные акты но политическим процессам. Но дело-то в том, что я и до сих пор очень твердо держусь этих взглядов и не менее твердо держался их в то время, когда писал статью «Чего не делать». И если «представители» с горечью восклицают: «Ревизионисты могут себя поздравить с блестящей победой: они обошли и приручили, наконец, одного из самых непримиримых и энергичных (своих? — Г. П.) противников», то это одно «недоумение», как выражается избитый жандармами купец У Г. И. Успенского. В статье «Чего не делать» я рекомендовал «тактичность, мягкость, миролюбие, снисходительность» вовсе не по отношению к господам вроде Бернштейна, Гере и братии и не по отношению к тем политиканам, которых непременно должна была иметь в виду резолюция Каутского (от меня же получившая эпитет каучуковой) и которые, под предлогом «пересмотра марксизма», толкали французский пролетариат в объятия буржуазной демократии. Эти господа и эти политиканы — наши враги, потому что они враги революционного социализма, и кто стал бы относиться к ним снисходительно, кто захотел бы помириться с ними, тот тем самым показал бы, что он мирится с изменой всему нашему делу. Но я говорил о людях, которые совсем не похожи на них.
Я говорил, во-первых, о тех российских социал-демократах, которые когда-то увлекались ревизионизмом, не заметив его антипролетарской сущности, а потам, и именно с тех пор, как увидели и оценили эту его сущность, повернулись к нему спиною, признали все основные положения «критикуемого» ревизионистами ортодоксального марксизма и теперь только по некоторой инерции мысли сохранили известные дурные (я хотел сказать: метафизические) привычки мысли. Я говорил, во-вторых, о тех наших товарищах из так называемого меньшинства, которые не только никогда не увлекались ревизионизмом, но которые, наоборот, всегда принадлежали к числу самых энергичных и способных его противников. Я говорил, что интересы нашего дела, — т. е. того же ортодоксального марксизма, — требуют, чтобы мы не отталкивали от себя ни бывших экономистов, ни нынешнее наше «меньшинство». И я не перестану говорить это до тех пор, пока не замолкнут голоса не по разуму усердных ревнителей «ортодоксии», обвиняющих их в ересях и кричащих: «распни их! распни!».
В самом деле, посмотрите на «меньшинство». По вопросам программы оно стоит на одной с нами теоретической позиции. Даже гораздо более: его вожаки, — тт. Старовер, П. Аксельрод, В. Засулич, Л. Мартов, — принимали самое деятельное и плодотворное участие в выработке и защите нашей программы. По основным вопросам тактики они явились даже главными выразителями взглядов (надеюсь, ортодоксальных?) нашей партии, потому что ими предложена была наибольшая часть тех решений, которые наш второй съезд принял даже без прений. Правда, до тактических вопросов очередь дошла лишь в последний день съезда, т. е. когда уже и некогда было о них спорить. Но если бы мы и не были вынуждены спешить, то все-таки мы без проволочек приняли бы предложенные меньшинством проекты решений, может быть, сделав в них некоторые, совершенно несущественные поправки преимущественно стилистического свойства: так хорошо выражали эти проекты тактические воззрения, которые мы излагали и защищали в «Заре» и в «Искре». Некоторые отмечают, что проект решения, предложенного мною по вопросу о либералах, не похож на проект, предложенный т. Старовером.
Но, во-первых, за проект Старовера голосовало чуть не все «большинство» съезда, и, следовательно, если он содержал в себе что-нибудь еретическое, то в ереси повинны многие «твердые» искровцы; а во-вторых, и ереси то в нем ровно никакой не откроешь никаким реактивом. Я сам сделал на съезде несколько частных замечаний по его поводу. Но мне и не снилось, что эти мои частные замечания могут быть истолкованы в смысле обвинения т. Старовера в склонности к ревизионизму. В таком истолковании опять слишком много уже знакомого нам усердия не по разуму.
Заговорив о «меньшинстве», я считаю полезным объяснить здесь, как надо понимать тот упрек, который я делал ему по поводу первого параграфа нашего устава.
На съезде я сказал, что этот параграф, в том виде, в каком его предложил т. Мартов и в каком он был принят, открывает дверь для вторжения в нашу партию разных оппортунистических элементов. Чтобы устранить эту опасность, говорил я, надо принять ту его формулировку, которую отстаивает т. Ленин. Я и теперь продолжаю думать, что ленинская формулировка была удачнее. Но ведь это — частность, на основании которой архинелепо было бы делить наших товарищей на козлищ и овец, на непримиримых и умеренных.
И замечательнее всего то, что многие из тех, которых тетерь можно назвать не только «твердыми», а прямо «твердокаменными, и которые готовы со свету сжить все слишком «мягкое», по их мнению, «меньшинство», сами голосовали за мартовскую формулировку. Надо надеяться, что они хоть самих-то себя не подозревают, на этом основании, ни в «мягкости», ни в оппортунизме.
«Ина слава луне, ина слава солнцу». Иное дело частный вопрос о том или другом параграфе устава, а иное дело тот общий вопрос, из-за которого спорят и борются между собою, во всех странах цивилизованного мира, ревизионисты с ортодоксами.
На том основании, что я с большим одобрением отнесся бы к исключению из списков социал-демократии господина Бернштейна, отрицающего все основы революционного социализма, вовсе еще не следует, что я должен враждовать с т. Мартовым, предложившим свою формулировку первого параграфа. Господин Бернштейн — неисправимый ревизионист, и мы обязаны до конца бороться с ним в интересах пролетариата; а т. Мартов — непримиримый враг ревизионизма, ортодокс чистейшей воды, и мы обязаны идти с ним рука об руку и плечо с плечом в интересах того же самого класса. По отношению к господину Бернштейну надо быть как можно более неуступчивым, а по отношению к товарищу Мартову надо быть уступчивым как можно более. Неужели все это не просто? Неужели все это не ясно? Неужели все это не понятно само собою?
Все это и просто, и ясно, и понятно само собою, только — увы!— не для всех и не для каждого. Уметь быть уступчивым в частностях ради интересов общего и целого необходимо. Но быть уступчивым в частностях сумеет только тот, у кого голова наполнена не одними только частностями и кто способен возвыситься до понимания общих интересов движения. А у кого весь кругозор имеет не больше полувершка в поперечнике, для того мелочи — все, и тот из-за мелочей с легким сердцем пойдет на все.
У Щедрина где-то фигурирует какой-то советник Иванов, который был так мал ростом, что решительно «не мог вместить ничего пространного». Такие Ивановы имеются, к сожалению, и у нас. И нашей партии подчас плохо приходится от этой низкорослой породы людей. Не то, чтобы они отличались косностью и консерватизмом. Напротив, они очень подвижны и изменчивы, «как в поле ветерок». Сегодня они идут с «экономистами», а завтра всем «собором» перекочевывают на сторону «политиков»; сегодня они и слушать не хотят тех, которые говорят им о необходимости организации, а завтра они слышать не хотят ни о чем, кроме организации; сегодня они решают организационные вопросы по принципу «демократизма», а завтра они становятся отчаянными централистами. Но с кем бы они ни шли, что бы ни защищалось ими и чем бы они ни увлекались, — в своем умственном развитии они никогда не делают ни одного шага вперед, а их головы всегда остаются решительно не доступными ни для чего «пространного».
Они хотят вести рабочий класс, а сами неспособны без поводыря перейти даже от одной своей смешной крайности к другой. Их не покидает мучительное сознание этой неспособности, и, нули, стремящиеся поскорее пристать к какой-нибудь единице, они, подобно крыловским лягушкам, просившим себе царя, старательно ищут себе «вождя», и когда им удается обрести такового, — а от времени до времени всегда находится какой-нибудь кривой, достойный чести водить этих слепорожденных, — они воображают, что пришел Мессия, и на тот или другой лад, под тем или другим предлогом, под тем или другим названием требуют для него диктатуры. Я сподобился видеть уже не одного такого Мессию и боюсь, что в будущем мне предстоит еще не один раз испытать это несказанное удовольствие.
Нашим советникам Ивановым ничего не стоило бы разорвать нашу партию по той простой причине, что понятие о партийном единстве тоже представляет собою «пространное» понятие, а их головы, как мы уже знаем, ничего «пространного» отнюдь не вмещают.
Если бы судьбы российской социал-демократии зависели от этих вечных недорослей, то она никогда не сделалась бы серьезной общественной силой. Но, к счастью, в ней есть много других, сознательных, элементов; иначе она и не была бы выразительницей самых передовых стремлений своего времени. Эти сознательные элементы не дадут восторжествовать советникам Ивановым; они отстоят единство и честь нашей партии.
Но вернемся к «представителям». Кроме моего отношения к «меньшинству», их смущает также мое отношение к нашим бывшим «экономистам».
Когда «экономисты» преобладали в нашей партии и когда на их стороне были, — как это само собою разумеется, — все советники Ивановы, я жестоко воевал с ними. Они не сомневались тогда, что они будут победителями. Вышло не так: они оказались побежденными, и теперь мне приходится защищать их подчас от тех самых советников Ивановых, которые, прежде стоя в их рядах, обвиняли меня в ереси за мое отрицательное отношение к «экономизму», на все голоса крича, что я бланкист, «народоволец».
Теперь советники Ивановы переменили фронт и во что бы то ни стало хотят «раскассировать» своих бывших учителей и союзников, меня же обвиняют в «экономизме». Я не считаю нужным защищать здесь самого себя, но о бывших наших «экономистах» скажу, что раз они увидели свою ошибку и потравили ее, отказавшись от ревизионизма, которому они одно время, по недоразумению, сочувствовали, то мы были бы клеветниками, если бы продолжали называть их ревизионистами. Раз они признали нашу программу, они — наши единомышленники, и тот, кто вздумал бы третировать их как неполноправных членов партии, поступил бы в высшей степени несправедливо и страшно нерасчетливо.
У нас, — революционных социал-демократов, — так много настоящих, непримиримых и неисправимых врагов, что с нашей стороны было бы безумием искусственно создавать себе неприятелей, отталкивая от себя тех, которые вместе с нами стоят на точке зрения революционного пролетариата. Отталкивая их, мы ослабляем свои собственные силы и тем самым относительно увеличиваем силы наших врагов, — тех, которые боялись и борются с нами не по недоразумению, а повинуясь безошибочному классовому инстинкту. Отталкивая бывших «экономистов», мы действуем, стало быть, во вред той революционной социал-демократии, которую мы хотим защищать, и на пользу тому оппортунизму, с которым мы хотим сражаться: мы идем в одну комнату, а попадаем в другую. Какой промах может быть смешнее этого? Какое положение может быть более жалким?
Мне не хотелось бы, чтобы советники Ивановы, гремящие теперь против бывших «экономистов», имели хоть какой-нибудь повод к ложному истолкованию моих слов. Поэтому оговорюсь.
Я утверждаю, что на пользу оппортунизма,— более того, на пользу консервативной буржуазии и полицейского участка, — работают теперь те наши малоумные ревнители «твердости», которые с легким сердцем готовы отрывать от нашей партии одну категорию товарищей за другою, вроде того, как отрывают листик за листиком от артишока. Но прошу заметить: я совсем не говорю, что они сознательно делают это. Они просто-напросто не ведают, что творят.
Пока продолжалась наша борьба с «экономизмом», они заучили слова: оппортунизм, ревизионизм, бернштейнианство, и теперь кидают эти слова совершенно некстати, не разбирая, в кого и по поводу чего они их кидают, не понимая, что обстоятельства изменились, и даже обвиняя в оппортунизме всякого, указывающего им на перемену обстоятельств.
Представьте себе, что у вас висит в клетке попугай, в присутствии которого вы, видя, что идет дождь, восклицаете: «скверная погода!» Ненастье продолжается день, другой, третий, тянется так долго, что попугай запоминает, наконец, ваше восклицание и каждое утро вместе с вами повторяет: «скверная погода!» Но вот ненастье кончилось, небо очистилось, засияло солнце, вы говорите: «наконец-то хорошо стало!», а ваш пернатый сожитель по-прежнему кричит: «скверная погода!» и укоризненно смотрит на вас своими круглыми глазами, как бы обвиняя вас в оппортунизме. Что с ним делать? Со временем он, конечно, научится говорить: «наконец-то хорошо стало!» Но, может быть, он научится этому лишь тогда, когда опять наступит ненастье, а кроме того ведь до тех пор он не перестанет надоедать вам неуместным возгласом: «скверная погода!» и нелепым подозрением вас в оппортунизме. Подите-ка, переспорьте попугая!
Латинская пословица говорит: «что прилично Юпитеру, то неприлично волу», а я скажу: что прилично попугаю, то неприлично «искровцу», хотя бы он по своей «твердости» принадлежал даже к числу советников Ивановых.
Наш второй съезд был полным торжеством ортодоксального марксизма; против ортодоксального марксизма говорил на нем разве только какой-нибудь Акимов; но Акимов никому не страшен, им не испугаешь теперь даже воробьев на огороде. Мы должны воспользоваться своей победой, а нам предлагают следовать такой политике, благодаря которой в наших собственных рядах, — в рядах «ортодоксов», — родятся и множатся несогласия и раздоры и наше намерение «построить партию» грозит окончиться такой же жалкой неудачей, какой окончилась известная попытка построить башню до небес. Это не торжество победителей, это смятение, царствующее обыкновенно лишь в рядах побежденных. И виновники этого нелепого смятения мнят себя организаторами! Нет, если у них и есть какой-нибудь талантик, то талантик чисто отрицательного, дезорганизаторского свойства.
«Представители» уфимские, среднеуральские и пр. изображают дело так, как будто «экономисты», до сих пор не отказавшиеся от сочувствия ревизионизму и желающие всякого вреда революционной социал-демократии, повлияли на литературных представителей «меньшинства»: Аксельрода, Мартова, В. Засулич, и т. д., — а те в свою очередь испортили меня, ввергнув меня в пучину некогда ненавистного мне оппортунизма. И что всего интереснее, — эта адски коварная интрига осуществилась еще до того, как я произвел всем известную кооптацию, так как статья «Чего не делать» появилась еще в то время, когда я был единоличным редактором «Искры». С помощью этого объяснения нетрудно выставить в надлежащем свете и самый акт кооптации: она сама есть продукт так наглядно изображенной «представителями» интриги. Это очень ловко и удобно, жаль только, что такое объяснение слишком напоминает знаменитые объяснения «Московских Ведомостей», всюду видящих «польскую интригу». Кто умеет скептически относиться к «польской интриге», тот, разумеется, недоверчиво отнесется и к болтовне о будто бы сгубившей меня «экономической» интриге: он просто посмеется над этой «неистовой» болтовнею.
В заметке, напечатанной в № 63 «Искры», я обратил внимание «представителей» на то обстоятельство, что их рассуждения о разных революционных движениях в Западной Европе обнаруживают самое безотрадное незнакомство с историей этих движений. Здесь я не буду касаться этой слабой стороны их,— если позволительно здесь так выразиться, — миросозерцания, а поговорю об их организационных взглядах. Ведь это теперь главное.
«И комитеты, и отдельные члены партии могут получать очень широкие полномочия, но это должно зависеть от Центрального Комитета. Центральный Комитет может и, наоборот, если найдет нужным и полезным, своей властью раскассировать комитет или другую организацию, он может лишить того или другого члена партии его прав. Иначе нельзя успешно организовать дело пролетарской борьбы».
Этими словами «представители» выражают всю сущность своих организационных взглядов. И не только своих. Я уверен, что с ними согласятся почта все сторонники «большинства», а сам ЦК не раз выражал свою уверенность в том, что ему принадлежит, в интересах «пролетарской борьбы», неограниченное право «раскассировать» человеков.
Именно это право и отказывается признать за ним «меньшинство» нашей партии. Основательна ли претензия ЦК? Мы сейчас увидим.
Вообразите, что за Центральным Комитетом всеми нами признано пока еще спорное право «раскассирования». Тогда происходит вот что. Ввиду приближения съезда, ЦК всюду «раскассировывает» все недовольные им элементы, всюду сажает своих креатур и, наполнив этими креатурами все комитеты, без труда обеспечивает себе вполне покорное большинство на съезде. Съезд, составленный из креатур ЦК, дружно кричит ему: «ура!», одобряет все его удачные и неудачные действия и рукоплещет всем его планам и начинаниям. Тогда у нас, действительно, не будет в партии ни большинства, ни меньшинства, потому что тогда у нас осуществится идеал персидского шаха. Щедрин говорит, что когда Мак-Магонша спросила у этого повелителя «твердых» магометан, издавна пользующегося правом «раскассирования», какая из европейских стран нравится ему больше всех остальных, он, не колеблясь, ответил: «Россия» и тотчас же кратко пояснил свою мысль: «jamais politique, toujours hourra! et puis фюить!» У нас тогда будет как раз это самое: «jamais politique, toujours hourra! et puis... раскассирование...»
«Представители» называют это централизмом. Полноте, советники! Это просто-напросто была бы мертвая петля, туго затянутая на шее нашей партии, это — бонапартизм, если не абсолютная монархия старой, дореволюционной «манеры». Вы воображаете, что такой будто бы «централизм» необходим для дела пролетарской борьбы, а я говорю вам, что он не имеет ровно ничего общего с пролетарской борьбой и что самое возникновение мысли о нем в головах русских социал-демократов показывает, что наша партия, к сожалению, еще не вышла из своего детского периода. Такой централизм, наверное, понравился бы покойному Сергею Нечаеву, но он ни в каком случае не может встретить себе одобрения со стороны ортодоксального марксиста, сохранившего обладание своими умственными способностями.
«Представители» продолжают: «Подготовка пролетариата к диктатуре — такая важная организационная задача, что ей должны быть подчинены все прочие. Подготовка состоит, между прочим, в создании настроения в пользу сильной, властной пролетарской организации, в выяснении всего значения ее. Можно возразить, что диктаторы являлись и являются сами собой. Но так не всегда было, и не стихийно, не оппортунистически должно быть в пролетарской партии. Здесь должны сочетаться высшая степень сознательности с беспрекословным повиновением; одна вызывать должна другое». (В примечании они прибавляют: сознание необходимости есть свобода воли.)
Философическое примечание насчет свободы воли есть чистокровнейшая галиматья, которая показывает одно: что советникам Ивановым никогда не следует пускаться в философию. А насчет диктатуры я замечу «представителям», что они, очевидно, смешивают диктатуру пролетариата с диктатурой над пролетариатом. Впрочем, нет, даже и это неточно. В их бонапартистском плане «централистической» организации вообще нет места делу пролетариата: он выкроен по маленькому росту «интеллигентских» заговоров допролетарского периода; он представляет собою лишь новое издание нечаевской диктатуры *.
* Недаром в умах «представителей» понятие: «революционная социал-демократия» покрывается понятием: «интеллигенция». Это совсем не простая описка, как говорят теперь их, стыдящиеся за них, защитники. И свою изумительную «диктатуру» они готовы преподнести, как важное открытие, западному пролетариату. Вот так комики! Нечего сказать, отличились!
«Конечно, — продолжают «представители», — Центральный Комитет нам представляется как коллегия самых опытных, самых энергичных, самых закаленных борцов, самых умных и испытанных последователей идей революционного социализма; им, поэтому, можно и должно разрешить вникнуть в каждую мелочь дела, им можно и должно разрешить давать широчайшие полномочия».
Коллегия борцов самых опытных и самых умных! Да что вы, советники, над кем вы смеетесь? Какой же опытный и умный человек захотел бы войти в такую коллегию, которая, — согласно вашему плану, — представляла бы собою не более как преступное покушение на жизнь Российской Социал-Демократической Рабочей Партии?! В такую коллегию захотели бы войти только ограниченные честолюбцы. Честолюбцы — потому что они решились бы из интересов партии сделать пьедестал для своего личною тщеславия. Ограниченные — потому что они не понимали бы, до какой степени низок, хрупок и жалок такой пьедестал.
Нет, если бы наша партия, в самом деле, наградила себя такой организацией, то в ее рядах очень скоро не осталось бы места ни для умных людей, ни для закаленных борцов: в ней остались бы лишь лягушки, получившие, наконец, желанного царя, да Центральный Журавль, беспрепятственно глотающий этих лягушек одну за другою. Jamais politique, toujours hourra! et puis... прощай, бедные, неразумные лягушки!
«Представители» убеждены, что меня испортили экономисты и что я вследствие этого сделался слишком уступчив. Меня так часто обвиняли в неуступчивости, что мне очень приятно приобрести репутацию уступчивого человека. Но под страхом утраты этой, только что приобретенной мною репутации я скажу «представителям», что в этом вопросе я буду неуступчив до конца*.
* Я крайне сожалею о том, что на съезде Лиги я поддерживал некоторые требования ЦК, стоящие в близкой связи с организационным принципом, защищаемым «представителями». Тогда для меня еще не выяснился истинный характер этих требований. Я еще не знал, до чего может дойти наш эксцентричный комитет, и считал себя нравственно обязанным отстаивать его престиж.
Я — централист, но не бонапартист. Я стою за создание сильной централистической организации, но я не хочу, чтобы центр нашей партии съел всю партию, подобно тому, как тощие фараоновы коровы съели жирных. И по моему глубокому убеждению, никто из рассудительных социал-демократов не имеет никакого права быть уступчивым в этом вопросе, потому что этот вопрос касается самого существования нашей партии, как партии сознательного, растущего и развивающегося пролетариата.
Уступить здесь могут и должны лишь те, которые выставляют и защищают претензии, подобные только что рассмотренным. Этим людям пора, давно пора, склониться к уступкам, потому что уже много, слишком много вреда принесли они всему нашему движению, всему делу освободительной борьбы в России!
Расставаясь пока с «представителями», я очень хотел бы верить, что они не откажутся поразмыслить над тем, что я сказал. Понять это, право же, совсем не трудно. Надо только сделать маленькое усилие, как выражалась у Диккенса мисс Домби.
И пусть хорошенько запомнят это разные «представители»: указанный мною вопрос есть центральный пункт всех наших организационных споров. Как только он получит надлежащее разрешение, все остальные спорные пункты уладятся почти сами собой. Ведь ЦК потому и не желает кооптировать в свою среду товарищей из «меньшинства», что он опасается их противодействия нынешним его чудовищным и «смеха достойным» претензиям. Он превосходно знает, что «меньшинство» затем и хотело бы ввести в его среду своих представителей, чтобы попытаться остановить и образумить его, пока еще не поздно. Поэтому-то он и апеллирует против «меньшинства» к тому самому «Monsieur le Plebiscite», к которому так любил обращаться когда-то один не весьма хорошо кончивший император!
Г.Плеханов
«Искра» № 65 от 1 мая 1904 г.
Позже Георгию Валентиновичу пришлось еще несколько раз обратиться к той же теме раскола в РСДРП.
Из статьи Г.В.Плеханова
РАБОЧИЙ КЛАСС И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
Лучше поздно чем никогда
<.....>
Изгнав социализм из массы, а массу из социализма, Ленин объявил социалистическую интеллигенцию демиургом социалистической революции, а самого себя и своих верных беспрекословных последователей — социалистической интеллигенцией по преимуществу, так сказать, сверх-интеллигенцией.
Всех «несогласно-мыслящих» он обвиняет в анархическом индивидуализме и, в борьбе с ними, он апеллирует к той самой массе, которая в его теории играет, как мы видели, роль пассивной материи. Он с негодованием бьет себя в грудь и, полный благородного гнева, кричит, что только пролетариат понимает все значение организации и дисциплины. Такого рода криками переполнена его новая брошюра «Шаг вперед, два шага назад», в которой он, — логически развивая свои мысли, — сделал в то же время, — и именно благодаря своеобразной, но неумолимой логике этих мыслей, — много шагов назад даже сравнительно с брошюрой «Что делать?»
Апелляция Ленина к пролетариату напомнила мне те воззрения, с которыми время от времени обращаются к народу наши «охранители». С точки зрения «охранителя» народ, это — именно неисторический элемент истории, движимый бдительным и мудрым попечением высших классов. Но едва только эти классы начинают хоть немного сочувствовать «вольнолюбивым» идеям, «охранители» немедленно вспоминают о народной мудрости и грозят, что вдохновляемый этой мудростью народ «своим судом» в прах разнесет вольнолюбцев. У них, как и у Ленина, народная масса служит гласным образом для того, чтобы пугать и «покорять под нози» всякого, — внутреннего или внешнего,— «врага и супостата»...
Говоря все это, я чувствую, что читатель собирается сделать мне весьма серьезный упрек. «Если это так, — думает он, — если взгляд Ленина до такой степени ошибочен и вреден, если он противоречит научному социализму, то почему же вы до сих пор молчали? Почему вы раньше не обнаружили ошибочности и вредоносности этого взгляда? Или вы сами только теперь убедились в его ошибочности и вредоносности?»
Отвечаю: нет, не только тетерь. Я находил его неверным с тех самых пор, как я ознакомился с ним. Когда я прочитал рукопись брошюры «Что делать?», я сейчас же сказал Ленину и другим членам нашей редакционной коллегии, что я вижу в ней довольно много теоретических ошибок. Что касается в частности «стихийности» и «сознательности», то я заметил Ленину, что эта последняя является у него, — по известному выражению Гегеля,— wie aus der Pistole geschossen, и я настаивал на переделке мест, казавшихся мне неправильными. Ленин возразил мне, что брошюра выходит за его подписью и что этим с редакции снимается значительная доля ответственности за нее. В то же время некоторые товарищи по редакции говорили, что я отношусь к Ленину слишком строго и что, хотя он иногда выражается неудачно, но на самом деле твердо держится ортодоксального марксизма. Этот довод показался мне не лишенным убедительности.
Я никогда не считал Ленина сколько-нибудь выдающимся теоретиком и всегда находил, что он органически неспособен к диалектическому мышлению. Но я думал, что он все-таки дорожит интересами теории и что теория, интересы которой ему дороги, есть все-таки теория научного социализма. Он представлялся мне, — если употребить выражения, часто встречавшиеся в этой статье, — более инстинктивным, чем сознательным марксистом; но я верил в благодетельную силу его «ортодоксального» инстинкта и надеялся, что он лучше усвоит, если не метод, то вывод марксизма, — вещь, доступная даже для метафизика, — когда в его голову извне проникнет более ясное марксистское сознание.
Притом же Ленин, отстаивая свои ПОЗИЦИИ, все-таки обещал «исправить» указанные ему мною несостоятельные места своей брошюры. Наконец — last not least — мог ли я думать, что найдется много таких читателей, которым особенно понравятся ошибочные места этой брошюры, именно слабые стороны миросозерцания автора?
Теперь, наученный горьким опытом, я знаю, что если в данном литературном произведении одновременно встречаются очень верные и очень ошибочные мнения, то одобрены будут нашими читателями прежде всего не те мнения, которые верны, а те, которые ошибочны; но тогда я еще не знал этой печальной истины и больше, чем теперь, полагался на собственное суждение читателя.
Я надеялся, что наши «практики» усвоят себе из брошюры «Что делать?» те полезные, хотя вовсе не оригинальные мысли, что организация для нас необходима и что социал-демократия не может обойтись без политической борьбы ни на одной из «стадий» своей истории, но что они и без моих указаний заметят слабость тех теоретических доводов, с помощью которых Ленин отстаивал свои почтенные, но весьма уже пожилые истины. А так как разногласий в нашей социал-демократической литературе и без того было слишком много и так как плодить их без настоятельной практической надобности было по меньшей мере излишне, то я решился не выступать публично против Ленина. Но что я далеко не был удовлетворен его взглядами, это лучше всего видно из того, что однажды,— находясь под впечатлением его брошюры, а также моих продолжительных споров с ним по поводу составлявшегося тогда проекта нашей программы, — я высказал товарищу Мартову свое опасение того, что «теперь начинается у нас борьба метафизического марксизма Тулина с диалектическим материализмом Бельтова»*. Тов. Мартов, вероятно, не забыл этого разговора. Помнит он, надеюсь, и то, что хотя он и старался успокоить меня на этот счет, но я далеко не был покоен.
* Тулин — автор одной из статей в сборнике «Материалы к характеристике экономического развития России», напечатанном весною 1896 г . и тогда же запрещенном цензурой. От его статьи на две версты несло метафизикой.
Когда брошюра «Что делать?» вышла в свет, то оказалось, что Ленин в ней почти ровно ничего не изменил. Это, разумеется, не понравилось мне, и в течение некоторого времени наши взаимные отношения были очень натянуты. Но потом они стали улучшаться.
Проведя осенью 1902 года более месяца в Лондоне, где издавалась тогда «Искра», я из довольно частых разговоров с Лениным вынес то убеждение, что марксистское сознание в самом деле быстро проникает его голову и что точка зрения брошюры «Что делать?» для него самого является «превзойденной» точкой зрения. Потом, когда произошла знаменитая ростовская стачка, я написал в «Искру» две статьи, в которых нарочно снова поднимал вопрос об отношении в нашем деле героев к толпе и решал его совсем не по-ленински. Насколько мне было известно, Ленин не делал в заседаниях редакции никаких возражений против этих моих статей. Это еще более убеждало меня в том, то наш инстинктивный ортодокс все более и более становится сознательным. Наконец, в одной — двух позднейших статьях мне случись, — по другому поводу, — опровергать и осмеивать многие из тех узко-метафизических доводов, которые когда-то выдвигал Ленин во время наших споров о нашем проекте программы*. И эти статьи встретили со стороны Ленина не возражения, а скорее похвалы. Все это не оставило у меня ни малейшего сомнения в том, что он сделал своем развитии несколько очень значительных «шагов вперед» и покинул свои старые ошибки.
* Этих статей я не могу назвать по независящим от меня причинам.
С этим впечатлением я поехал на наш съезд, где мне пришлось, между прочим, принять участие в прениях по поводу того самого взгляда Ленина, который я критиковал в настоящей статье.
Убежденный в том, что Ленин уже отказался от этого взгляда, я не считал нужным его оспаривать и пытался даже прекратить относившиеся нему прения, как совершенно бесполезные при обсуждении нашей программы. Не надеясь, однако, что мне удастся это, я стал, как говорят французы,— plaider les circonstances attenuantes: «Ленин,— сказал я, — писал не трактат по философии истории, а политическое произведение». Другими словами это значило, что с точки зрения философско-исторической,— с какой я рассматривал его, например, здесь, — взгляд Ленина не выдержал бы критики.
Если не ошибаюсь, т. Мартов тогда же понял эти мои объяснения в том смысле, что я в мягкой форме объявил себя несолидарным с Лениным, как автором брошюры «Что делать?», и это было верно.
Но на съезде я заботился главным образом не о том, чтобы отклонить от себя эту ответственность за брошюру «Что делать?», а о том, чтобы, не плодя излишних споров и разногласий, найти теоретически верную формулу, которая могла бы объединить как мнение нападавшего на Ленина т. Мартынова, так и тот новый взгляд, который, — как мне казалось тогда, — стал разделять Ленин под влиянием постепенно приобретаемого им извне социал-демократического сознания. «Вы говорите, — возражал я т. Мартынову,— что социализм вырабатывается всем пролетариатом, включая сюда и сознательную его часть, т. е. всех тех, которые перешли на его сторону. Если вы хотите сказать это, то я не вижу основания разводиться не только с Лениным, но и с вами».
Эта последняя формулировка ставила всех нас на теоретически правильную точку зрения, совсем не затрагивая вопроса о том, насколько ошибся Ленин в своей брошюре. Если бы мы взялись обстоятельно разбирать этот вопрос, то мне пришлось бы, оспаривая Ленина, возразить также и нападавшим на него товарищам, так как им не удалось обнаружить именно самую слабую сторону его суждений. Ho рассмотрение этого вопроса казалось мне неуместным при обсуждении нашего проекта, — выработанного не Лениным, - и вообще излишним: ведь сам Ленин, сделавший упомянутую выше, очень неудачную, попытку оправдаться, сам сознался, что в споре с экономистами он зашел слишком далеко и «перегнул палку в другую сторону»; из-за чего же было спорить и горячиться? Нам оставалось только заключить в свои объятия сына, бывшего некогда блудным в теории, и заколоть жирного тельца по случаю просияния ленинского «сознания».
Правда, в своем стремлении прекратить спор о разногласии, принадлежавшем, — по моему тогдашнему мнению, — к области безвозвратно минувшего прошлого, я сам зашел слишком далеко, чересчур обеляя Ленина.
Иногда я говорил так, как говорят няньки о напроказивших детях, которых они хотят исправить, не прибегая к наказанию: «Это не Ваня (или, там, не Володя) шалил, это шалила кошка, а Володя (или, там, Ваня) — умный мальчик, он шалить не будет». Этот старый педагогический прием был ошибкой, о которой я теперь очень сожалею; теперь я вижу, что гораздо полезнее для дела было бы тогда же выставить в ярком свете теоретические шалости брошюры «Что делать?»
Если кто-нибудь из товарищей захочет упрекнуть меня за эту ошибку, то я спорить и прекословить отнюдь не буду. Но я скажу себе в утешение; меня так часто упрекали в страсти к спорам, что недурно, пожалуй, для разнообразия, выслушать упрек за излишнее миролюбие.
Кстати о моей любви к спорам. с г. Струве и «экономистами» я тоже начал спорить только тогда, когда убедился, что их теоретические ошибки и софизмы (г. Струве) могут иметь для нас вредные практические последствия. Поспорить из-за «чистой теории» я, правда, всегда не прочь; но многие и многие причины часто вынуждали меня воздерживаться от этого удовольствия. Энгельс справедливо сказал, что теоретики чистой воды встречаются теперь только между реакционерами.
Только после съезда увидел я, что мое крайнее миролюбие в отношении к Ленину и твердое намерение «не разводиться» с ним* были вредны для нашей партии. Только после съезда окончательно выяснилось для меня, какое огромное влияние имела брошюра «Что делать?» на наших «практиков» и до какой степени она повлияла на многих из них именно своими ошибками.
* См. в «Протоколах» мой ответ Акимову.
Только после съезда наблюдение показало мне, что взгляд Ленина на рабочую массу, как на «неисторический элемент истории», как на «Материю», движимую к социализму действующим извне «Духом», что этот ошибочный взгляд в значительной степени определил собою тактические и организационные понятия как самого Ленина, так и многих наших «твердых» практиков *.
* Эта связь ошибочкой теории с вредной практикой вполне понятна. Люди, разделяющие тот взгляд, что социал-демократическая мысль могла развиваться «совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения», могут позволить себе очень большую «независимость» от рабочего движения и вообще в своей практике уподобиться заговорщикам доброго старого времени. В интересах справедливости замечу, что на практические ошибки и крайности слишком «твердых искровцев» еще до съезда обращали мое внимание некоторые товарищи, принадлежавшие некогда к лагерю «экономистов». Хотя я и сам замечал и отмечал в письмах в редакцию «Искры» иные из этих крайностей, но показания бывших «экономистов» все-таки представлялись мне слишком преувеличенными. Теперь выходит, что они преувеличивали не так сильно, как я думал.
Наконец, только после съезда понял я, как горько я ошибался, приписывая Ленину движение «вперед». На самом деле он и не думал идти в этом направлении. Как нельзя более довольный той популярностью, которую создало ему его отклонение от марксизма, сделавшее его идеи более доступными для наименее подготовленных к пониманию марксизма «практиков», он не только не отложил в сторону палки, искривленной им в полемике с «экономистами», но сел верхом на эту кривую пажу и обнаружил самое недвусмысленное намерение ехать на ней, — при восторженных кликах всех советников Ивановых нашей партии, — в сторону... «диктатуры». Все это коренным образом изменило в моих глазах положение дел, и я решил бороться и спорить, следуя неоспоримо верному в данном случае правилу: лучше поздно, чем никогда.
Г.В.Плеханов
"Искра" № 70 от 25 июля и № 71 от 1 августа 1904 г.
Из Письма к Центральному Комитету
"О нашей тактике по отношению к борьбе либеральной буржуазии с царизмом"
<....>
Ленин очень охотно противопоставляет «новую» редакцию «Искры» старой. Старая редакция шла по правильному пути, а новая попала в оппортунистическое болото. Чем отличается новая редакция «Искры» от старой? Только тем, что в ней нет Ленина.
Выходит, стало быть, что только Ленин мог спасти «Искру» от вредного влияния оппортунизма и что там плохо, где его нет. Это, конечно, очень лестно для Ленина, но... посмотрим «по какому случаю шум». С этой целью мы сравним «старого» Ленина с «новым» Лениным, сопоставим брошюру «Что делать?» с листовкой «Земская кампания и план «Искры».
На страницах 51 и 52 первой из названных двух брошюр мы находим следующие интересные строки: «Сознание рабочих масс не может быть истинно-классовым сознанием, если рабочие на конкретных и притом непременно злободневных (актуальных) политических фактах и событиях не научатся наблюдать каждый из других общественных классов во всех проявлениях умственной, нравственной, политической жизни этих классов, — не научатся применять на практике материалистическую оценку всех сторон деятельности и жизни всех классов, слоев и групп населения. Кто обращает внимание, наблюдательность и сознание рабочего класса исключительно или хотя бы преимущественно на него же, — тот не социал-демократ, ибо самопознание рабочего класса неразрывно связано с полной отчетливостью не только теоретических, вернее даже сказать: не столько теоретических, сколько на опыте политической жизни выработанных представлений о взаимоотношении всех классов современного общества».
Итак, рабочему классу нужен опыт политической жизни, выясняющий ему «взаимоотношение» всех классов современного общества; и тот не социал-демократ, кто мешает рабочему приобрести такой опыт. Это верно, хотя и выражено крайне угловато. Но в чем же состоит такой опыт? Неужели в чтении тех «политических обличений», по поводу которых Ленин вел спор с Мартыновым и три защите которых он в своей брошюре «Что делать?» вдавался подчас в довольно-таки забавные крайности? Неужели деятельное участие рабочего класса в борьбе с абсолютизмом, — которая будет успешной только в том случае, если станет общенародной, — не в состоянии дать этому классу нечто гораздо более веское и убедительное в смысле опыта, нежели чтение,— хотя бы самое усердное чтение, — обличительной литературы? Маркс говорит, что в Германии одним из самых важных результатов участия рабочих в событиях 1848—1849 гг. было разочарование пролетариата в буржуазной демократии. Это разочарование было, — замечу я от себя, — далеко не полным, как это показало впоследствии то отчасти равнодушное, отчасти недоверчивое отношение, которое встретил со стороны рабочих Лассаль в начале своей агитации. Но поскольку такое разочарование существовало, оно в самом деле было одним из важнейших исторических результатов опыта указанной эпохи, одним из драгоценнейших политических приобретений германского пролетариата. И если бы тот способ действий, который рекомендует теперь рабочему классу «новая» редакция «Искры», дал ему одну только возможность сделать это приобретение, — а я уверен, что он даст ему не одну только эту возможность, — то и тогда к нему нужно было бы отнестись с полным одобрением: ведь мера разочарования пролетариата в буржуазном либерализме и в буржуазной демократии является мерой его собственной политической зрелости. Какой же способ действий рекомендуем мы в данном случае российскому пролетариату? По существу тот самый способ, который был указан «Коммунистическим Манифестом» в словах: «Коммунистическая партия идет рядом с буржуазией, поскольку эта последняя является революционной в борьбе своей против абсолютной монархии, против феодальной поземельной собственности и мелкого мещанства». Мы не рекомендовали ничего другого, и тот не социал-демократ, кто, — подобно новому Ленину, — стремится совратить с этого пути Российскую Социал-Демократическую Рабочую Партию!
Пойдем дальше. На странице 59 той же брошюры Ленина говорится:
«Классовое политическое сознание может быть принесено рабочему классу только извне, т. е. извне экономической борьбы, извне сферы отношений рабочих к хозяевам. Область, из которой только и можно почерпнуть это знание, есть область отношений всех классов и слоев к государству и правительству, область взаимоотношений между всеми классами. Поэтому на вопрос: «что делать, чтобы принести рабочим политическое знание?», нельзя давать один только тот ответ, которым в большинстве случаев довольствуются практики, не говоря уже о практиках, склонных к экономизму, именно ответ: «иди к рабочим!». Чтобы принести рабочим политическое знание, социал-демократы должны идти во все классы населения, должны рассылать во все стороны отряды своей армии».
Известно, какую массу недоразумений вызвала ленинская мысль о том, что классовое политическое сознание может быть принесено рабочему «только извне». Я посвятил оценке этой мысли целых два фельетона в №№ 71, 72 «Искры» и потому не стану заниматься ею здесь. Я отмечу только одно: старый Ленин советовал социал-демократам «идти во все классы населения», «рассылать во все стороны отряды своей армии», а новый Ленин жестоко противоречит ему, нападая на «новую» редакцию «Искры» за то, что она посоветовала нашей партии посылать «отряды рабочей армии», между прочим, и в земские собрания, более или менее недовольные царизмом.
Новый Ленин сам чувствует, что здесь он противоречит старому и усиливается разрешить это противоречие таким образом:
«Когда либералы выступили с самостоятельным органом и с особой политической программой, — говорит он, — задача воздействия пролетариата на «общество», естественно, изменилась: рабочая демократия не могла уже ограничиваться «встряхиванием» либеральной демократии, расшевеливанием ее оппозиционного духа, она должна была поставить во главу угла революционную критику той половинчатости, которая ясно обнаружилась в политической позиции либерализма. Наше воздействие на либеральные слои приняло форму постоянных указаний на непоследовательность и недостаточность политического протеста гг. либералов (достаточно сослаться на «Зарю», критиковавшую предисловие г. Струве к «Записке Витте», и на многочисленные статьи в «Искре»)».
Это было бы очень хорошо, если бы... не было из рук вон плохо. Статья Ленина, критикующая предисловие г. Струве, появилась во 2—3-й книжке «Зари», вышедшей в декабре 1901 года, написана же она была, эта статья, месяца за четыре до выхода названной книжки. А брошюра «Что делать?» появилась со всеми своими советами насчет хождения во все классы и т. п. — только в 1902 г . Ее предисловие помечено февралем этого года. Стало быть, несомненная «половинчатость» г. Струве не помешала «старому» Ленину твердо держаться того убеждения, что «тот не социал-демократ, кто» и т. д.; стало быть, эта несомненная «половинчатость» совсем не примиряет «нового» Ленина со «старым»; стало быть, вовсе не достаточно сослаться на «Зарю», критиковавшую предисловие г. Струве к «Записке Витте» и т. д.
Столь же мало «достаточна» и ссылка на многочисленные статьи «Искры»: так, например, в своей статье, напечатанной в № 16 нашего органа, Ленин говорит: «Партия пролетариата должна уметь ловить всякого либерала как раз в тот момент, когда он собрался подвинуться на вершок, и заставлять его двинуться на аршин!» Этот номер «Искры» вышел тоже в феврале 1902 г ., т. е. опять-таки уже после того, как Ленин ополчился на «половинчатого» г. П. Струве. Стало быть, и эта, очень характерная для старого Ленина, статья ясно показывает, что вовсе не половинчатостью г. П. Струве приходится объяснять тот факт, что листовка «Земская кампания и план «Искры» бьет, — как выражаются немцы, — по лицу брошюру «Что делать?»
<........>
... Разница между нами и товарищами, нас осуждающими, сводится вот к чему:
Мы, — «оппортунисты», — хотели бы хоть отчасти свалить тяжесть предстоящей политической борьбы с плеч пролетариата на плечи буржуазии.
Они, — «радикалы», — хотят, чтобы эта тяжесть целиком легла на спину пролетариата.
Разница тут большая, но она не в пользу мнимых «радикалов».
Маркс говорил когда-то, что буржуазия признает за пролетариатом одно право: право на узурпацию борьбы с абсолютизмом. Но то право, которое в конце сороковых годов «признавалось» за пролетариатом буржуазией, это самое право навязывается теперь пролетариату его бессознательными друзьями. Мы решительно отклоняем от себя всякую претензию на «радикализм» этих бессознательных друзей.
Если бы такой «радикализм» был обнаружен каким-нибудь заматерелым экономистом, то это было бы естественно: экономисты не понимали политических задач нашей партии. Но что такой же «радикализм» обнаруживает новый Ленин, тем самым впадая в непримиримое противоречие со старым Лениным, автором брошюры «Что делать?», это — загадка, разгадать которую можно лишь с помощью одной из двух следующих гипотез.
Первая гипотеза. Ленин увидел, что даже в его собственном лагере те старые обвинения в оппортунизме, которые он прежде посылал по адресу новой редакции «Искры» единственно на основании своих организационных разногласий с нею, порядочно уже приелись и перестали производить надлежащее впечатление. Поэтому он решил подкрепить их каким-нибудь «принципиальным» разногласием и придумал тактическое разногласие по поводу земской кампании.
Я думаю, что эта гипотеза далеко не лишена основания, и думаю так вот почему. Вскоре после выхода листовки Ленина я встретился с одним из товарищей, принадлежащих к «твердокаменным», и заговорил с ним о нашем партийном нестроении, обвиняя в нем, главным образом, политическую неразвитость его единомышленников, не желающих уступить совершенно естественным и законным требованиям своих товарищей. «Хорошо, — возразил мне мой собеседник, — допустим, что наш« организационные требования неосновательны; но вот теперь обнаружились также и тактические разногласия». И надо было видеть, с каким удовольствием констатировал он «обнаружение» эти; новых разногласий! Видно было, что, благодаря этому неожиданному «обнаружению», у него гора с плеч свалилась. Я тогда же подумал, что мой собеседник недолго остался бы «твердокаменным», если бы Ленин не догадался обвинить «новую» редакцию «Искры» в тактическом оппортунизме. И мне сдается, что психология этого товарища не была исключительным явлением между «твердокаменными».
Вторая гипотеза состоит вот в чем. Новый Ленин в сущности не так расходится со старым, как это может показаться на первый взгляд. Известно, что старый Ленин никогда не смотрел на пролетариат глазами марксиста. Его пресловутое положение, гласящее, что предоставленный самому себе пролетариат никогда не пошел бы дальше трэд-юнионизма, было, — с точки зрения Маркса, — настоящим пасквилем на рабочий класс. Такой взгляд можно было отчасти извинить лишь с помощью того соображения, что Ленин еще не успел усвоить себе, во всей ее полноте, марксову теорию. Чтобы вы не подумали, товарищи, что я преувеличиваю, я прошу вас вдуматься в смысл следующих строк:
«Таких людей (профессиональных революционеров, от души возненавидевших буржуазный порядок и повернувшихся к нему спиной,— Г. П.), таких людей немного, но зато они драгоценны, разумеется, только тогда, когда, возненавидев общебуржуазное стремление к господству, задушили в себе последние остатки личного честолюбия; в таком случае, повторяю я, они действительно драгоценны. Народ дает им жизнь, элементарную силу и почву; но взамен они приносят ему положительные знания и привычку отвлечения и разобщения и умение организовываться и создавать союзы, которые в свою очередь создадут ту сознательную боевую силу, без которой немыслима победа». Кто автор этих строк? Ленин? Нет, не Ленин. Откуда же видно, что не Ленин? Вот откуда: у Ленина вместо «народа» стоял бы «рабочий класс»; вместо «привычки отвлечения и разобщения» стояло бы «социалистическое сознание»; у Ленина марксистская терминология. Но что касается собственно отношения профессиональных революционеров к массе, то старый Ленин отнюдь не расходился в его понимании с автором только что приведенных мною строк. Об этом авторе Маркс сказал, что у него профессиональный революционер является тем святым духом, который один только и способен сообщить революционную жизнь мертвой массе. Совершенно таким же святым духом, оживляющим мертвую массу пролетариев, являются профессиональные революционеры в концепции Ленина. И совершенно так же, как у автора только что приведенных мною строк, у Ленина профессиональные революционеры создают «союзы», по своему усмотрению распоряжающиеся судьбою всего рабочего движения. Неудивительно поэтому, что и тот «план» Ленина, согласно которому должны создаваться «союзы» профессиональных революционеров, как две капли воды похож на тот «план», который,— за тридцать лет до появления ленинского «Письма к товарищу»,— был придуман и осуществлен автором интересующих нас строк. Но кто же был этот автор, предвосхитивший взгляд и план «ортодоксального» и «радикального» марксиста Ленина? Это был радикальный и ортодоксальный анархист М. Бакунин, автор книги: «Государственность и Анархия», на 7-й странице которой находится приведенное мною место об отношении профессиональных революционеров к массе. А «твердокаменный» союз, организованный Бакун-ным, в духе ленинского «Письма к товарищу», за тридцать лет до появления этого письма, был тот «Всемирный Союз Социальной Демократии» (даже и социальная демократия, как видите, не была забыта! — Г. П.), с которым Марксу пришлось вести такую жестокую борьбу в недрах Интернационала. Вот так штука! *
* Этот «союз» целиком был основан на принципе «централизации руководства» и «децентрализации ответственности». Но вообще надо признать, что, как создание «интеллигентного» заговорщика, «план» Бакунина был несравненно грандиознее ленинского плана. Хоть Бакунин и был одним из отцов анархической церкви, а надо отдать ему эту справедливость. Беспристрастие — прежде всего!
Мыслящий по-бакунински, «ортодоксальный» и «радикальный» марксист Ленин энергично отстаивал ту мысль, что члены «союзов» профессиональных революционеров должны влиять на «все классы» общества (у Бакунина они тоже должны были стремиться к такому влиянию). Но политический кругозор мыслящего по-бакунински «ортодоксального» и «радикального» марксиста Ленина всегда ограничивался узкими пределами крошечных «союзов» профессиональных революционеров. На точку зрения рабочего класса Ленин был так же мало способен встать, как и Бакунин. По-этому, когда наша история поставила перед этим классом серьезную политическую задачу, Ленин оказался неспособным решить ее и, благодаря этой неспособности, пустился обвинять в оппортунизме тех людей, которые решали эту задачу в духе научного социализма.
Такова мол вторая гипотеза. Если вы скажете, что в ней так же мало лестного для Ленина, как и в первой, то я возражу вам, что виноват в этом не я, а сам Ленин со своими недодуманными теориями, заговорщицкими планами и ни на чем не основанными обвинениями. А если вы спросите, какой же из этих двух гипотез придерживаюсь я сам, то я отвечу: и той, и другой.
Я думаю, что бестактное нападение Ленина на новую редакцию «Искры» по вопросу о тактике объясняется, во-первых, тем, что ему, в его нынешнем неприятном и затруднительном положении, как говорится, до зарезу нужно было придумать какое-нибудь «принципиальное» разногласие с нею; а во-вторых, еще и тем, что и в то доброе старое время, когда он сам принадлежал к редакции «Искры» и когда он так настоятельно советовал нам («тот не социал-демократ и т. д.») ходить во все классы общества и диктовать недовольным земцам положительную программу действий, он и это хождение, и эту диктовку представлял себе узко, однобоко, утопично, т. е. по-бакунински, т. е. как ряд более или менее «конспиративных» предприятий отдельных, — хотя и строго подчиненных центральному «кулаку», — профессиональных революционеров. По этой причине он и стал говорить сугубые пустяки, когда история выдвинула перед нами вопрос о том, каким именно образом не тот или другой отдельный конспиратор, а весь сознательный пролетариат России должен и может «идти рядом» с либеральной буржуазией, выступающей против абсолютной монархии. Эти сугубые пустяки неизбежно должны были прийти в не совсем сознательную голову Ленина; но неизбежность этих сугубых пустяков нисколько не помешала и нисколько не могла помешать ему использовать их для своей демагогической агитации против новой редакции «Искры». Напротив, он схватился за них, как утопающий хватается за соломинку, и в этом случае соломинка, — вопреки общему правилу, — оказалась небесполезной для утопающего. Таким образом, предлагаемые мною две гипотезы не только не исключают, а дополняют и подкрепляют одна другую.
Г.В.Плеханов
О нашей тактике по отношению к борьбе либеральной буржуазии с
царизмом
Изд. РСДРП, Женева, 1905 г.
далее:
ЛЕВ ТРОЦКИЙ "НАШИ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ЗАДАЧИ"
